464. В. Ф. ПУЦЫКОВИЧУ
2-7 января 1873. Петербург
Милостивый государь Виктор Феофилович,
К сожалению, не могу напечатать эту прекрасно написанную статью без выпусков. Я настаиваю, впрочем, лишь на двух только выпусках: 1) на обеде в Невской лавре у новопосвященного архиерея и 2) где говорится (весьма ясно) о Каткове, Некрасове и Благосветлове.
1-й пункт так незначителен, что не стоило бы за него и стоять.
А со 2-м пунктом, надеюсь, согласится сам многоуважаемый автор.
Ваш слуга Ф. Достоевский.
465. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ
6 или 13 января 1873. Петербург
Г-н Александров, прошу Вас, потрудитесь сейчас же прийти на минутку в типографию. Я и секретарь редакции Вас дожидаемся. Без Вас нельзя решить.
Редактор Ф. Достоевский.
Суббота 3 1/2 ч. пополудни.
466. Л. А. ЛЕОНОВУ
15 января 1873. Петербург
Статья Ваша, к сожалению, напечатана быть не может в "Гражданине", несмотря на многие ее достоинства. Мы разнимся с Вами в основном взгляде на причины падения всякого искусства и образования в наше время. Если Вам угодно поручить кому-либо принять Вашу статью из редакции "Гражданина", то ее выдадут Вам всегда от 2 до 4-х пополудни.
Ф. Достоевский.
467. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ
26-28 января 1873. Петербург
Г-ну метранпажу.
Прошу Вас прислать сейчас набор (и оригинал) моей статьи ("Дневник писателя"). Уведомляю тоже, что окончания не будет и что статью надо вынуть. Если это может произвести затруднения, то прошу немедленно прийти в редакцию лично для переговору.
Достоевский.
468. С. А. ИВАНОВОЙ
31 января 1873. Петербург
31 января.
Голубчик мой Сонечка, каждый день кляну себя, что не соберусь к Вам написать, но буквально не имею минуты времени, а главное, такой минуты, чтобы написать Вам (потому что хотелось бы душу излить, а для этого нужно долго писать и отчасти выстрадать писанное). Время же мое теперь так скверно определилось, что я только кляну себя за решимость, с которою внезапно взвалил на себя редакторство журнала.
Податель письма - Всеволод Сергеевич Соловьев (сын историка). Я с ним недавно познакомился и при таких особенных обстоятельствах, что не мог не полюбить его сразу. Его прошу я побывать у Вас и уговорить Вас приготовить ко времени его отъезда из Москвы письмо ко мне подлиннее и посердечнее. Люблю Вас, милый инок мой Соня, так, как моих детей, и еще, может быть, немного более.
Как Ваше здоровье? (Главное.)
В Москве ли еще Верочка? Обнимите ее за меня.
Маше передайте, что я теперь уж серьезно хочу считать ее другом и согласен (1) с ней во всём и ни в чем противуречить не буду.
Напомните обо мне посердечнее Елене Павловне и передайте ей мое крепкое рукопожатие.
К Вам приехал Пав<ел> Александрович с женой. Приласкайте, голубчик, их и, если возможно, повлияйте Вашим духом и суждением (а la longue) на этого всё еще Хлестакова, хотя (и я серьезно говорю это) в нем много прекрасных сердечных качеств.
Я в настоящее время всё болен простудою. Непременно напишу Вам гораздо больше. Хотел писать с Пашей (да и нужно было даже для него, чтоб я написал Вам) и не имел, буквально, времени.
Если б Всев<олод> Соловьев был из обыкновенных моих знакомых, я бы к Вам не прислал его лично. Он довольно теплая душа.
Может быть, до святой или около того побываю в Москве.
Обнимаю Вас, голубчик мой, и целую.
Ваш Ф. Достоевский.
Если можете, передайте Соловьеву Ваши наблюдения о Паше и о том, как он начал в Москве. Если он мне и напишет, то все-таки это не будет истиной, хотя, я уверен, он бы написал правду. А потому все обстоятельства о нем было бы мне приятно знать. (2) Я люблю его, каков он ни есть.
(1) было: теперь согласен уж
(2) было: слышать
469. А. А. РОМАНОВУ (наследнику)
10 февраля 1873. Петербург
Ваше императорское высочество
Милостивейший государь,
Дозвольте мне иметь честь и счастие представить вниманию Вашему труд мой. Это - почти исторический этюд, которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления не случайность, не единичны, а потому и в романе моем нет ни списанных событий, ни списанных лиц. Эти явления - прямое последствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных и самобытных начал русской жизни. Даже самые талантливые представители нашего псевдоевропейского развития давным-давно уже пришли к убеждению о совершенной преступности для нас, русских, мечтать о своей самобытности. Всего ужаснее то, что они совершенно правы; ибо, раз с гордостию назвав себя европейцами, мы тем самым отреклись быть русскими. В смущении и страхе перед тем, что мы так далеко отстали от Европы в умственном и научном развитии, мы забыли, что сами, в глубине и задачах русского духа, заключаем в себе, как русские, способность, может быть, принести новый свет миру, при условии самобытности нашего развития. Мы забыли, в восторге от собственного унижения нашего, непреложнейший закон исторический, состоящий в том, что без подобного высокомерия о собственном мировом значении, как нации, никогда мы не можем быть великою нациею и оставить по себе хоть что-нибудь самобытное для пользы всего человечества. Мы забыли, что все великие нации тем и проявили свои великие силы, что были так "высокомерны" в своем самомнении и тем-то именно и пригодились миру, тем-то и внесли в него, каждая, хоть один луч света, что оставались сами, гордо и неуклонно, всегда и высокомерно самостоятельными.
Так думать у нас теперь и высказывать такие мысли значит обречь себя на роль пария. А между тем главнейшие проповедники нашей национальной несамобытности с ужасом и первые отвернулись бы от нечаевского дела. Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева. Вот эту родственность и преемственность мысли, развившейся от отцов к детям, я и хотел выразить в произведении моем. Далеко не успел, но работал совестливо.
Мне льстит и меня возвышает духом надежда, что Вы, государь, наследник одного из высочайших и тягчайших жребиев в мире, будущий вожатый и властелин земли Русской, может быть, обратите хотя малое внимание на мою попытку, слабую - я знаю это, - но добросовестную, изобразить в художественном образе одну из самых опасных язв нашей настоящей цивилизации, цивилизации странной, неестественной и несамобытной, но до сих пор еще остающейся во главе русской жизни.
Позвольте мне, всемилостивейший государь, пребыть с чувствами беспредельного уважения и благодарности Вашим вернейшим и преданнейшим слугою.
Федор Достоевский.
10 февраля 1873 г.
470. M. П. ПОГОДИНУ
21 февраля 1873. Петербург
21 февраля/73.
Многоуважаемый Михаил Петрович,
Сейчас прочел статью о Белинском. Зачем Вы не хотите подписаться под такою превосходною вещью полным именем? Что за Старый читатель журналов?
Статья тотчас же пошла в набор. Сегодня среда, завтра это получите. Черкните, ради бога, немедленно три строки о позволении подписать: М. Погодин. (Клянусь Вам, подумают, что это я сам сочинил, чтоб подтвердить мои указания о Белинском. Здесь многие меня обвиняли за эту статью.)
Теперь еще: я несколько раз подымался написать Вам на Ваши приветы мне что-нибудь потеплее. Но последние две недели был болен, а пуще всего расстроен нервами и до того, что даже сидел дома и в редакцию не ездил некоторое время. А потому ждал минуты кое-что написать Вам и до сих пор не написал.
О Ваших статьях, находящихся в редакции, напишу Вам особо. А теперь всего больше желал бы, чтобы Вы вполне поверили моему глубокому уважению и самой искренней к Вам преданности.
Ваш весь Ф. Достоевский.
471. M. П. ПОГОДИНУ
26 февраля 1873. Петербург
26 февраля/73.
Многоуважаемый Михаил Петрович,
Вы не правы (повторяю от души), говоря, что "наконец-то откликнулись, по необходимости". Я Вам правду написал, что хотелось ответить погорячее. Мне Ваши отзыв и рукопожатие дороги; а не ответил потому, что положение мое такое.
Секретаря у нас нет, но я настою, что будет, ибо вижу, что он необходим. Но будь и секретарь - я всё равно знаю на опыте, что необходимо говорить мне лично с авторами статей, с приносящими новые; перечитывать эти статьи (а это ужасно); ознакомиться с грудами статей, оставшимися от прежнего редактора. Перечитывать статьи берет огромное время и расстраивает мое здоровье, ибо чувствую, что отнято время от настоящего занятия. Затем, имея статью и решив напечатать, - переправлять ее с начала до конца, что зачастую приходится. Литературные сценки Генслера (в сегодняшнем №) я почти вновь пересочинил. Затем надо читать рухлядь газет. А главная горечь моя бездна тем, о которых хотелось бы самому писать. Думаю и компоную я статью нервно, до болезни; принимаюсь писать и, о ужас, в четверг замечаю, что не смогу кончить. Между тем отрезать ничего не хочу. И вот бросаю начатое и поскорей, чтоб поспеть (ибо дал слово Мещерскому, что будет статья, и на нее непременно рассчитывают), нередко в четверг ночью схватываюсь за новую какую-нибудь статью и пишу, чтоб поспеть в сутки, ибо в пятницу ночью у нас прием статей кончается. Всё это действует на меня, повторяю, болезненно. Где же тут написать письмо, если хочешь что-нибудь написать в письме.
Меня мучит многое, например совершенное отсутствие сотрудников по библиографическому отделу. Воротился на этой неделе из Крыма Страхов, я обрадовался (будет критика), а он вдруг серьезно заболел.
Наконец, многое надо сказать, для чего и к журналу примкнул. Но вижу, как трудно высказаться. Вот цель и мысль моя: социализм сознательно, и в самом нелепо-бессознательном виде, и мундирно, в виде подлости, - проел почти всё поколение. Факты явные и грозные. Самый необразованный простак и тот, читаешь в газетах, вдруг где-нибудь отрезал словцо - глупейшее, но несомненно вышедшее из социалистического лагеря. Надо бороться, ибо всё заражено. Моя идея в том, что социализм и христианство - антитезы. Это бы и хотелось мне провести в целом ряде статей, а между тем и не принимался.
С другой стороны, роятся в голове и слагаются в сердце образы повестей и романов. Задумываю их, записываю, каждый день прибавляю новые черты к записанному плану и тут же вижу, что всё время мое занято журналом, что писать я уже не могу больше - и прихожу в раскаяние и в отчаяние.
Ну вот для Вас краткая картинка моего бытия. Я бы хотел приехать в Москву. (1) Поговорил бы с Вами от души и о многом. Может, и буду на мгновение весной, но это не наверно. Вы спрашиваете про мое здоровье. Может быть, Вы слышали, что я эпилептик. Средним числом у меня припадок раз в месяц и уже много лет, с Сибири, с тою разницею, что в последние два года мне надо, чтоб войти после припадка в нормальное состояние, - пять дней, а не три, как было все чуть не двадцать лет. И вот странность: пять уже месяцев прошло с тех пор, как у меня был последний припадок! Остановились. Не знаю, чему приписать, и боюсь какого-нибудь кризиса. Но о здоровье мало думаю.
Карточки у меня нет, но я Вам достану и пришлю вместе с новоотпечатанным моим романом "Бесы". Если прочтете, то сообщите, многоуважаемый Михаил Петрович, мнение Ваше.
С Белинским я познакомился в июне 45-го года и тут же с Некрасовым.
Майкову передам всё. Давно уже, целую неделю его не видал.
"Гражданин" пошел недурно, но лишь относительно недурно. Подписчиков 1800, то есть уже более прошлогоднего, а между тем подписка всё еще не прекращается и течет в известном порядке. Но многого на этот год не будет, так мне кажется; разве что дойдем до 2500. Иван Сергеевич Аксаков в прошлом месяце был в Петербурге, говорил, что у него в первые два года было не больше подписчиков. Отдельная же распродажа номеров упятерилась (если не более) против прошлого года.
Вообще, к концу года надо бы войти в систему и в порядок; теперь же чувствую, этого недостает. Новое дело, и отчаиваюсь, что для него не способен.
Корректурные листы "Речи" получены мною давно, и читал, и по обыкновению много мыслей вспыхнуло при чтении, но хочу сообщить Майкову, которого долго не вижу. Недели две назад я был в сильной простуде.
Речь в Славянском комитете мы прочли все, но напечатать не могли (и теперь не прошло бы время, по-моему; почему же прошло?) - единственно потому, что уже "Гражданин" печатал об этом статьи Филиппова, то есть о распре греков и болгар. Читали ли Вы? Если читали, то, наверно, усмотрели, что тут есть один пункт, противуречащий отчасти Вашему взгляду. И так как "Гражданин" заявил свой взгляд ранее у себя, то это значило себе противуречить. В каноническом, или, лучше сказать, в религиозном, отношении я оправдываю греков. Для самых благородных целей и стремлений нельзя тоже и искажать христианство, то есть смотреть на православие, по крайней мере, как на второстепенную вещь, как у болгар в данном случае. Между тем, в общем, нахожу взгляд Филиппова несколько сузившимся (из горячности). Читали ли Вы, многоуважаемый Михаил Петрович, в "Русском вестнике", февраль этого года, статью "Панславизм и греки" Константинова (не Леонтьева ли, печатавшего уже кое-что и давно уже о Востоке)? Эта статья меня даже поразила. Если не читали, то прочтите и напишите мне хоть два слова о ней. Хочу писать статью по ее поводу. Меня поразил особенно последний вывод о том, что собственно должен означать для России Восточный вопрос отныне? (Борьба со всей идеей Запада, то есть (2) с социализмом.) Страннее всего, что "Р<усский> вестник" это у себя напечатал, правда с оговоркою.
О Феодосии и Киеве сделаю всё так, как Вы говорите, и Вам напишу.
Называете меня (3) с Майковым молодыми людьми, многоуважаемый Михаил Петрович, имеете полное право, ибо, наверно, ни я, ни Майков, в Ваших летах, не в состоянии будем затевать, как Вы, (4) работы, подобные Вашим о Петре, писать так быстро, чисто, ясно и победоносно, как Вы в ответах Костомарову и почти что и Иловайскому. (Великолепная у Вас была мысль и настоящая точка приложения сил (как в механике) открыта Вами вызовом Иловайскому в "Русском вестнике". Ибо, в сущности, на Вашей стороне все-таки стоит целое здание, а они, еще не натаскав для своего здания и кирпичей, раскидывают, (5) что накопилось, в драке.) Тем не менее борьба вещь хорошая. Борьба настоящая есть материал для мира будущего. Только Костомарова не могу читать без негодования.
Кажется, ответил на всё. Куда Вы отправляетесь в деревню, многоуважаемый Михаил Петрович?
Я совершенно не знаю, как проведу лето: решительно думается мне иногда, что я сделал большое сумасбродство, взявшись за "Гражданин". Например: без жены и без детей я жить не могу. Летом им надо в деревню для здоровья и от Петербурга по возможности подальше. Между тем я должен остаться при "Гражданине". Значит, расстаться с семейством. Совсем невыносимо.