Вы сообщаете мне мысль о том, что я в "Дневнике" разменяюсь на мелочи. Я это уже слышал и здесь. Но вот что я, между прочим, Вам скажу: я вывел неотразимое заключение, что писатель - художественный, кроме поэмы, должен знать до мельчайшей точности (исторической и текущей) изображаемую действительность. У нас, по-моему, один только блистает этим - граф Лев Толстой. Victor Hugo, которого я высоко ценю как романиста (2) (за что, представьте себе, покойник Ф. Тютчев на меня даже раз рассердился, сказавши, что "Преступление и наказание" (мой роман) выше "Misйrables"), хотя и очень иногда растянут в изучении подробностей, но, однако, дал такие удивительные этюды, которые, не было бы его, так бы и остались совсем неизвестными миру. Вот почему, готовясь написать один очень большой роман, я и задумал погрузиться специально в изучение - не действительности, собственно, я с нею и без того знаком, а подробностей текущего. Одна из самых важных задач в этом текущем, для меня, например, молодое поколение, а вместе с тем современная русская семья, которая, я предчувствую это, далеко не такова, как всего еще двадцать лот назад. Но есть и еще многое кроме того.
Имея 53 года, можно легко отстать от поколения при первой небрежности. Я на днях встретил Гончарова, и на мой искренний вопрос: понимает ли он всё в текущей действительности или кое-что уже перестал понимать, он мне прямо ответил, что многое перестал понимать. Конечно, я про себя знаю, что этот большой ум не только понимает, но и учителей научит, но в том известном смысле, в котором я спрашивал (и что он понял с 1/4 слова. NВ. Это между нами) он, разумеется, - не то что не понимает, а не хочет понимать. "Мне дороги мои идеалы и то, что я так излюбил в жизни, прибавил он, я и хочу с этим провести те немного лет, которые мне остались, а штудировать этих (он указал мне на проходившую толпу на Невском проспекте) мне обременительно, потому, что на них пойдет мое дорогое время"... Не знаю, понятно ли я Вам это выразил, Христина Даниловна, (3) но меня как-то влечет еще написать что-нибудь с полным знанием дела, вот почему я, некоторое время, и буду штудировать и рядом вести "Дневник писателя", чтоб не пропадало даром множество впечатлений. Всё это, конечно, идеал! Верите ли Вы, например, тому, что я еще не успел уяснить себе форму "Дневника", да и не знаю, налажу ли это когда-нибудь, так что "Дневник" хоть и два года, например, будет продолжаться, а всё будет вещью неудавшеюся. Например: у меня 10-15 тем, когда сажусь писать (не меньше); но темы, которые я излюбил больше, я поневоле откладываю: места займут много, жару много возьмут (дело Кронеберга, например), №-ру повредят, будет неразнообразно, мало статей; и вот пишешь не то, что хотел. С другой стороны, я слишком наивно думал, что это будет настоящий дневник. Настоящий дневник почти невозможен, а только показной, для публики. Я встречаю факты и выношу много впечатлений, которыми очень бываю занят, - но как об ином писать? Иногда просто невозможно. Например: вот уже три месяца, как я получаю отовсюду очень много писем, подписанных и анонимных, - всё сочувственные. Иные писаны чрезвычайно любопытно и оригинально, и к тому же всех возможных существующих теперь направлений.
По поводу этих всех возможных направлений, слившихся в общем мне приветствии, я и хотел было написать статью, и именно впечатление от этих писем (без обозначения имен). К тому же тут мысль, всего более меня занимающая: "в чем наша общность, где те пункты, в которых мы могли бы все, разных направлений, сойтись?". Но, обдумав уже статью, я вдруг увидал, что ее, со всею искренностью, ни за что написать нельзя; ну, а если без искренности - то стоит ли писать? Да и горячего чувства не будет.
Вдруг, третьего дня, утром, входят ко мне две девицы, обе лет по 20. Входят и говорят: "Мы хотели с Вами познакомиться еще с поста. Над нами все смеялись и сказали, что Вы нас не примете, а если и примете, то ничего с нами не скажете. Но мы решили попытаться, и вот пришли, такая-то и такая-то". Их приняла сначала жена, потом вышел я. Они рассказали, что они студентки Медицинской академии, что их там женщин уже до 500 и что они "вступили в академию, чтоб получить высшее образование и приносить потом пользу". Этого типа новых девиц я не встречал (старых же нигилисток знаю множество, знаком лично и хорошо изучил). Верите ли, что редко я провел лучше время, как те два часа с этими девицами. Что за простота, натуральность, свежесть чувства, чистота ума и сердца, самая искренняя серьезность и самая искренняя веселость! Через них я конечно познакомился со многими, такими же, и признаюсь Вам - впечатление было сильное и светлое. Но как описать его? Со всею искренностью и радостью за молодежь невозможно. Да и личность почти. А в таком случае, какие же я должен заносить впечатления?
Вчера вдруг узнаю, что один молодой человек, еще из учащихся (где - не могу сказать), и которого мне показали, будучи в знакомом доме, зашел в комнату домашнего учителя, учившего детей в этом семействе, и, увидав на столе его запрещенную книгу, донес об этом хозяину дома, и тот тотчас же выгнал гувернера. Когда молодому человеку, в другом уже семействе, заметили, что он сделал низость, то он этого не понял. Вот Вам другая сторона медали. Ну как я расскажу об этом? Это личность, а между тем тут не личность, тут характерен был особенно, как мне передавали, тот процесс мышления и убеждений, вследствие которых он не понял, и об чем можно было бы сказать любопытное словцо.
Но я заболтался, к тому же я ужасно не умею писать писем. (4) Простите и за почерк, у меня грипп, болит голова и нынешний день - лом в глазах, потому пишу, почти не видя букв.
Позвольте пожать Вам руку и сделайте мне честь считать меня в числе многих глубоко уважающих Вас людей.
Примите в том мои уверения.
Ваш слуга Федор Достоевский.
(1) было: Давыдовна
(2) было: романтика
(3) было: Давыдовна
(4) было: письма
613. П. В. БЫКОВУ
15 апреля 1876. Петербург
Петербург, 15 апреля/76.
Милостивый государь Петр Васильевич,
Простите, что долго не отвечал на письмо Ваше от 18 марта: или был занят, или нездоров. Благодарю Вас сердечно за Ваши хорошие слова обо мне. Что касается до Вашего предложения прислать Вам мою точную биографию, то прямо Вам заявляю, что в настоящее время к тому не способен. Это возьмет у меня много времени и даже труда, и для меня это не так легко, как Вы думаете. Вследствие падучей моей болезни, которая, впрочем, почти уже меня не беспокоит, я отчасти потерял память и - верите ли - забыл (буквально забыл, без малейшего преувеличения) сюжеты моих романов и лица, выведенные, даже "Преступление и наказание". Тем не менее общую-то связь жизни моей помню. Неподписанные статьи мои хоть и были (критические, во "Времени"), но я от них отрекаюсь. Но вот что я могу Вам обещать: летом, в июле, я, вероятно, буду в Эмсе, где буду лечить мою грудь, и там составлю Вам мою биографию - и такую, какой еще нигде не бывало, хотя и не бог знает какую длинную (в 1/2 листа печатных), напишу по-своему, так как не пишут биографий литераторов в лексиконах. С этим материалом и сделайте, что Вам угодно.
Биографию же брата моего не обещаю в полноте, ибо наполовину не знаю, где и когда он напечатал иные свои вещи.
Что же до фотографической карточки, то ее у меня никогда не бывало. Есть какая-то в продаже, но не знаю, откуда она: я никогда не снимался, на меня совсем непохожая. К лету, однако же, может быть, и снимусь (многие пишут и просят), тогда и пришлю Вам.
Прошу принять уверение в глубочайшем к Вам уважении Вашего покорнейшего слуги.
Ф. Достоевский.
614. С. Е. ЛУРЬЕ
16 апреля 1876. Петербург
16 апреля.
Многоуважаемая Софья Ефимовна,
Мне очень трудно так прямо, в письме, переслать к Вам несколько названий необходимых для Вас книг. Не захотите ли сами зайти ко мне на одну минутку в один из текущих дней, от 3-х до 4-х пополудни? Хоть я и занят, но для Вас найду несколько минут ввиду Вашей чрезвычайной ко мне доверенности, которую умею оценить. Книгу выбрать надо сообразно с складом ума, а потому лучше узнать друг друга ближе.
А в ожидании
Ф. Достоевский.
615. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ
28 апреля 1876. Петербург
28 апреля 6 часов утра.
Многоуважаемый Михаил Александрович,
Вот Вам подписанная корректура первого листа и окончательный текст: "За умершего", 3 1/2 полулистка, 7 страниц. Больше ничего не будет. Заметьте, что это моя рука, то есть вместо 7 выйдет, наверно, 9 страниц (1) прежнего письма. Теперь вопрос: как Вы справитесь? (то есть не с печатанием: всё доставлено вовремя, и я не опоздал), а с числом листов? Ясное дело, что более 1-го листа и 3/4-й; пусть будет два листа, но как Вы их разместите, не останется ли пустой страницы? Об этом обо всём, о чем желал бы поговорить лично, но до сих пор я Вас не мог застать, а в понедельник всё у Вас было заперто. Я сидел всю ночь и проснусь разве в третьем часу пополудни. К 5 буду в типографии. Но, если надо быть раньше, дайте знать, и если надо меня разбудить, то пусть разбудят. На письмах ужасно тяжело объясняться.
Ваш Ф. Достоевский.
(1) было: обыкновенных страниц
616. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ
28 мая 1876. Петербург
Любезнейший Михаил Александрович, посылаю Вам окончание майского №. (1) Кроме первого листа выдано мною 26 страниц. Боюсь очень, что составит (с объявлением, которое, впрочем, можно сократить) более полулиста. Между тем, если выдать № в лист и три четверти, то не имею и положительно не могу доставить более ни строчки текста. Итак, во что бы то ни стало надобно выдать № в 1 1/2 листа, не более. Как сделать? Вчера целый день жаждал с Вами переговорить.
Кроме того, вчера в 10 часов вечера видел, что доставленные вчера мною листки и не начались набираться. Беда в том, что цензор Ратынский может даже завтра вечером уехать. Он, однако же, будет ждать днем, чтоб подписать. С другим же цензором можно и опоздать, да и условился я в Цензурном комитете, что этот номер подпишет Ратынский. Итак, выручите, Михаил Александрович, всё теперь зависит от Вас.
Ф. Достоевский.
№. Эти листки пометил особой нумерацией: забыл цифру, на которой остановился.
(1) далее было: Всего по моему счету 26 страниц. На втору<ю>
617. X. Д. АЛЧЕВСКОЙ
29 мая 1876. Петербург
Суббота, 29 мая 76 г.
Многоуважаемая и дорогая Христина Даниловна!
Как только получили третьего дня Ваше письмо, тотчас же с Анной Григорьевной положили ехать к Вам опять в тот же вечер. Но случилось столько бед с "Дневником" (исчезновение метранпажа, закрытие типографии и проч.), что я до первого часу ночи прохлопотал, а потом с часу до шести утра я работал, пересчитывал строчки (Вы этой глупейшей мудрости не знаете, счастливая Христина Даниловна!). Наконец, в субботу, положили ехать к Вам наверно, но в 7 часов утра я лег, а в одиннадцать меня разбудили - беда!
165 строк лишних надобно выкинуть или дать еще двести слишком строк оригиналу, чтоб было или 1 1/2 листа, или 1 3/4 листа. Вскочил, оделся, побежал в типографию, просидел до 5 часов пополудни, ждал оттисков и, наконец-то, режа по живому телу, нашел возможность выбросить 165 строк. Иду домой; думаю, теперь пообедаем, и к Вам. И вдруг новость - присылают из типографии известие, что исчез мой цензор, уехал из Петербурга, так "что теперь делать?" Не пообедав и не отдохнув, беру оттиски, бросаюсь к другому цензору, Лебедеву, у Исакиевского собора (с которым не знаком), и - не застаю дома. Сажусь у него и начинаю описывать ему мое положение в письме, оставляю корректуры, и, однако, голова уже кружится. Еду в типографию, там с метранпажем рассчитываем каждую оставшуюся минуту, насколько потерпит выход № от промедления, - слава богу, есть надежда, что выйдет в понедельник. Домой воротился в 1/2 девятого, пообедали - половина десятого, подумали-подумали и решили с женой не ехать: и поздно, и, может быть, опять какое-нибудь известие из типографии. (Но так и всегда в самом конце каждого месяца.) Решился написать Вам всё это, дорогая и добрейшая Христина Даниловна, - завтра от 5 до 7 часов у Вас будем пожалуйста, не осудите, поверьте, что едва на ногах стою. Ваше доброе расположение к нам нас с женой трогает, как если бы Вы были наша дорогая, родная сестра, или еще гораздо больше, так мы Вас оба любим и ценим. Не беспокойтесь, я Вас два раза видел и слушал и составил уже о Вас твердое мнение. Вы редкое, доброе и умное существо. Такие, как Вы, везде теперь нужны. А мы с женой именно Вас любим по-родственному, как правдивое и искреннее умное сердце.
Но, довольно. Отнесите тоже к нервам и расстройству. Крепко жму Вам руки. Жена Вам кланяется. Алексею Кирилловичу мой глубокий поклон.
Ваш весь Ф. Достоевский.
На конверте: Здесь Ее высокородию Христине Даниловне Алчевской.
В Большой Конюшенной в отель Демут от Ф. М. Достоевского.
618. X. Д. АЛЧЕВСКОЙ
1 июня 1876. Петербург
1 июня/76. Вторник.
Многоуважаемая Христина Даниловна,
Жена уехала в почтамт с тюками "Дневника" для отсылки книгопродавцам одиннадцати губерний. Мне поручила Вас принять и удержать до ее возвращения, если на случай она опоздает. Но она опоздала, и Ваше письмо я прочел, предчувствуя, что Вы уезжаете. И во-первых, ужасно погоревал, что уже Вас не увижу, а жена будет ужасно (1) горевать. Предчувствую, в каких Вы хлопотах, если Вам уезжать. Крепко жму Вам руку за себя и за Анну Григорьевну. Хоть иногда да напишите что-нибудь нам сюда, а мы Вам. Когда же увидимся? Не будете ли хоть осенью али зимой? Помните о нас хорошо: повторяю Вам, мы оба, я и жена, редко кого так полюбили и оценили, как Вас, и любим Вас искренно. Жить на свете недолго, мгновение, и до восьмидесяти лет проживешь, а много ли потом вспомнишь людей искренно любивших, искренно дружески преданных. Дай бог счастья Вашим малюткам. Алексею Кирилловичу мое глубочайшее уважение и крепкое рукопожатие.
Весь Вам преданный Ф. Достоевский. (2)
(1) было: еще пуще
(2) ниже рукой А. Г. Достоевской приписано: "Р. S. Сейчас воротилась и я и ужасно, ужасно (чуть не до слез) жалею, что Вас не увижу, утешаю себя мыслью, что, может быть, увидимся еще раз в этом году и тогда, бог даст, нам удастся видаться чаще и поближе сойтись. Дорогая Христина Даниловна, если б Вы знали, какое отрадное впечатление Вы на нас произвели и как мы искренно Вас полюбили! Неужели Вы не будете писать нам? Пожалуйста, мы будем ждать от Вас весточки даже летом (адрес: Ф. М. Д. в Старую Руссу). До свидания, дорогая Христина Даниловна, крепко жму Вашу руку и остаюсь любящею Вас искренно Анна Достоевская. Алексею Кирилловичу, пожалуйста, передайте мое глубокое уважение. Деточек поцелуйте покрепче, особенно Николу за Крым".