— О Рахили?
— Да.
Матвѣй повернулся на стулѣ, держа перо въ рукахъ, почесалъ вставочкой бровь и серьезно сказалъ:
— Я думаю, что, хотя онъ, по обыкновенію, говорилъ въ грубомъ практическомъ смыслѣ, но символъ удаченъ, можетъ быть расширенъ, одухотворенъ… и, въ концѣ концовъ, Симеонъ, въ своемъ обобщеніи, правъ…
— Я того же мнѣнія.
Модестъ закурилъ и нагналъ между собою и Матвѣемъ густой пологъ дыму.
— Этотъ споръ, — сказалъ онъ серьезно, — y насъ, какъ водится, соскочилъ на общія мѣста и, за ними, тоже, какъ водится, всѣ позабыли начало, откуда онъ возникъ… Ты, вотъ, все съ Скорлупкинымъ возишься…
— Да, — грустно вспомнилъ огорченный Матвѣй, — бѣдный парень… грубо и безжалостно мы съ нимъ поступаемъ…
— Ну, положимъ, и дубину же ты обрящилъ, — скользнулъ небрежно аттестаціей Модестъ, закутывая правою ногою лѣвую въ пледъ. — Знаешь, что я тебѣ предложу? Пригласи меня на помощь. А? Отдай своего протеже мнѣ. Я его тебѣ обработаю, — даю слово… въ конфетку! право!
Матвѣй съ укоризною покачалъ головой.
— Послѣ того, какъ ты его сейчасъ самъ назвалъ дубиною?
— А, быть можетъ, именно это то обстоятельство и подстрекаетъ мое усердіе? Это очень гордый и лестный воспитательный результатъ — именно дубину взять и обтесать въ тонкій карандашъ, коимъ потомъ — чернымъ по бѣлому — что хочешь, то и пишешь…
— Я стараюсь дать образованіе Григорію совсѣмъ не для того, чтобы онъ былъ моимъ карандашемъ, — слегка съ обидою возразилъ Матвѣй.
— Да? Я всегда говорилъ, что ты y насъ въ семьѣ нѣчто вродѣ бѣлаго дрозда или зеленой кошки… Почему Симеонъ не показываетъ тебя за деньги? Впрочемъ, время еще не ушло. A покуда мы обезпечены наслѣдствомъ.
— Развѣ я сказалъ что-нибудь дикое?
— Въ достаточной мѣрѣ… Полагаю, всякій учитель беретъ учениковъ съ тѣмъ, чтобы въ нихъ отразить и продолжить самого себя, a не враговъ и оппонентовъ себѣ вырабатывать… Естественная сила эгоизма, мой другъ, въ творчествѣ педагогическомъ властвуетъ и дѣйствуетъ столько же, какъ и во всякомъ другомъ… И — какого убѣжденнаго учителя ты ни изслѣдуй, именно лучшіе то изъ нихъ и оказываются совершеннѣйшими эгоистами по вліянію… Понимаешь меня? Болѣе того: тутъ, если хочешь, въ томъ то и наибольшій альтруизмъ заключается, чтобы быть какъ можно большимъ эгоистомъ и дѣлать изъ питомца человѣка не по тому образу и подобію, какъ онъ самъ хочетъ или другіе совѣтуютъ, но — куда тянутъ симпатіи воспитателя…
— Ты отчасти правъ, — съ грустью сказалъ Матвѣй, — въ воспитаніи, на днѣ гдѣ то, есть осадокъ насилія… Можетъ быть, слабый, можетъ быть, парализованный прекрасной цѣлью, но есть… Когда я пробовалъ быть педагогомъ, я его чувствовалъ — этотъ внушающій эгоизмъ вліянія, какъ ты говоришь, эту жажду перелиться въ душу учениковъ своею личностью, настоять, чтобы именно вотъ ты, такой-то, a не другой кто отразился въ зеркалѣ души, которое ты шлифуешь… Потому и бросилъ…
— Вотъ видишь… Стало быть, о карандашѣ я не такъ ужъ нелѣпо сказалъ.
— Ты не нелѣпо сказалъ, — тихо возразилъ Матвѣй, — a цинично… Всякое образованіе всякое воспитаніе — конечно, временная условность. Когда всѣ люди дойдутъ до сознанія въ себѣ Бога и поймутъ его истину, воспитаніе и образованіе станутъ не нужными…
— Но покуда Иванъ-Дураково царство не наступило, и земля не залита океаномъ неблаговоспитанности…
Матвѣй проницательно смотрѣлъ на брата и говорилъ:
— Что ты, что Симеонъ — странные люди. Вы оба на ближнихъ, какъ на пѣшки, смотрите, которыя будто для забавы вашей сдѣланы, для шахматной игры, и каждаго вы принимаете именно съ этой точки зрѣнія: на что онъ годится? не самъ по себѣ на что годится, a вамъ, вамъ на что годится? какъ бы въ него сыграть?
— Скажите пожалуйста?! — думалъ, въ дыму, изумленный и нѣсколько даже сконфуженный, Модестъ: — Матвѣй Блаженный характеристики закатываетъ… Вотъ и не вѣрь послѣ этого въ прозорливость юродивыхъ! Преядовито въ любимую точку попалъ, шельмецъ, да еще и жалѣетъ…
Размахалъ дымъ рукою и заговорилъ.
— Если ты самъ не хочешь обратить Григорія Скорлупкина въ карандашъ свой, то уступи его мнѣ…
Матвѣй отрицательно покачалъ головою.
— Не хочешь? Но вѣдь кто же нибудь да сдѣлаетъ изъ него свой карандашъ? Ты знаешь: res nullius cedit primo occupant!
— Я не могу ни уступать живого человѣка, ни задерживать его при себѣ. Но я не скрою отъ тебя, Модестъ, что я былъ бы очень огорченъ, если бы Григорій оказался, какимъ либо случаемъ, подъ твоимъ вліяніемъ.
— Да? Мило и откровенно! Почему?
— Потому что — я боюсь — въ твоихъ рукахъ этотъ карандашъ напишетъ вещи, очень нехорошія для себя и для другихъ…
Модестъ улыбнулся съ превосходствомъ и сказалъ:
— Ахъ, Матвѣй, хоть отъ тебя то такихъ словъ не слышать бы… Когда вы, окружающіе меня, умные и добродѣтельные люди, поймете, что вся моя страшная и развратная репутація гроша мѣднаго не стоитъ и, въ сущности, я совсѣмъ ужъ не такой чортъ, какъ…
— Я и не боюсь твоей репутаціи, Модестъ, — серьезно и мягко остановилъ его братъ. — Я знаю очень хорошо, что въ слухахъ и толкахъ, которые о тебѣ распускаютъ по городу разные легкомысленные люди, все преувеличено, по крайней мѣрѣ, во сто разъ…
— Ну, положимъ, не во сто, — проворчалъ Модестъ: — если во сто, то — что же останется?
— A въ преувеличеніяхъ ты самъ виноватъ, потому что они тебѣ нравятся…
— Скажите, какой сердцевѣдъ! — отозвался Модестъ съ искусственнымъ смѣхомъ.
Но Матвѣй спокойно повторилъ.
— Да, Модя, нравятся. Я не знаю почему, но въ послѣднее время встрѣчаю ужасно много людей, которымъ нравится, чтобы ихъ считали жестокосердными злодѣями, безчувственными развратниками и сладострастными Карамазовыми… Ты, къ сожалѣнію, изъ нихъ.
— Изъ нихъ? — насильственно усмѣхнулся Модестъ. — Это прелестно — твое обобщеніе: изъ нихъ… До сихъ поръ я имѣлъ слабость думать, что я самъ по себѣ… единица… Оказывается, я — дробь, часть какого то неопредѣленнаго цѣлаго… «изъ нихъ»… Гм…
— Нѣтъ, нѣтъ, — въ невинности душевной поспѣшилъ успокоить его Матвѣй, — ты напрасно боялся и обособлялъ себя… Такихъ сейчасъ множество, безконечное множество…
— Молчи! — едва не крикнулъ ему Модестъ, чувствуя судорогу бѣшенства въ горлѣ и видя зеленыя облака, заходившія передъ глазами. Но во время сдержался, перевелъ злобный окрикъ въ кашель и, прикрывъ лицо рукавомъ, будто отъ яркаго свѣта лампы, слушалъ, притаясь, и думалъ, во внутреннемъ кипѣніи, будто въ немъ съ какихъ-то органовъ самолюбія заживо кожу снимали:
— Везетъ же сегодня мнѣ… разжалованному Мефистофелю… ну-съ, дальше? — думалъ онъ. A Матвѣй говорилъ:
— Я увѣренъ, что, какія бы нехорошія вещи ты ни говорилъ, — быть можетъ, иногда ты ихъ даже дѣлалъ, — это въ тебѣ не твое главное, это — сверху, это — не ты…
— Я не я, и лошадь не моя! — презрительно бросилъ Модестъ, притворяясь, будто согласенъ.
— Ты можешь вовлечься во что либо отвратительно грязное, сальное, унижающее твою человѣчность. Но я увѣренъ: если-бы случай или чья либо злая воля поставили тебя лицомъ къ лицу съ конечнымъ грѣхомъ и зломъ…
— Чья-либо? — усмѣхнулся Модестъ. — A не своя собственная?
— Твоя собственная воля никогда тебя на такой конецъ гибели не приведетъ.
Модестъ круто повернулся носомъ къ стѣнѣ.
— Ну, конечно! — пробормоталъ онъ, — гдѣ же мнѣ… Перъ Гюнтъ! Ну-съ, такъ лицомъ къ лицу съ конечнымъ грѣхомъ и зломъ.
— Я увѣренъ, что ты найдешь въ себѣ силу предъ ними устоять… и повернуть на другую дорогу.
— То-есть — струсить, — горько переводилъ себѣ Модестъ.
— И, быть можетъ, только тогда ты найдешь въ себѣ себя самого. Потому что вѣдь ты себя совершенно не знаешь и собою себя обманываешь. Ты совсѣмъ не Мефистофель какой-нибудь…
— Слышалъ уже сегодня! знаю!
— Не Донъ-Жуанъ, не Неронъ, не Фоблазъ…
— A просто кандидатъ въ ложку Пуговочника: Знаю!..
Модестъ смѣялся долго и нервно, такъ что и Матвѣй засмѣялся.
— Я очень радъ, что ты все это такъ просто и весело принимаешь, — сказалъ онъ. — Это очень хорошій знакъ… Въ тебѣ много дѣтскаго, Модестъ. Знаешь ли ты это?
— О, да! Ужасно! Купи мнѣ матросскую курточку и панталончики… и лакированную шляпу съ надписью: «Орелъ».
— Ну, a вотъ видишь ли, — перешелъ Матвѣй въ серьезный тонъ, — тотъ, кого ты предлагаешь взять въ свою опеку, Григорій Евсѣичъ мой Скорлупкинъ, человѣкъ совсѣмъ другого сорта… Можетъ быть, онъ не весьма уменъ, и вотъ — наши образовательные опыты показываютъ, что онъ не талантливъ, даже не способенъ… Но я искренно счастливъ, что намъ удалось извлечь его изъ среды, въ которой онъ росъ и получилъ первыя воспитывающія впечатлѣнія. Потому что среда эта — насквозь отравленная жадностью, мелкою злобою, лицемѣріемъ, ханжествомъ, сластолюбивая, похотливая, полная коварства, лести и лжи… Мѣщанство и черная сотня, въ полномъ объемѣ этихъ понятій. Если онъ нашелъ въ себѣ достаточно сознательной силы, чтобы отдалиться отъ родного мірка и стать подъ наше вліяніе — ну, мое, Аглаи, Грубина, Немировскаго… — это очень благополучно не только для него, но и для общества. Потому что, видишь ли: онъ — весь — человѣкъ средній, даже, можетъ быть, ниже средняго, но y него, знаешь, характеръ этакій… какъ бы тебѣ сказать? — корневой… Забираетъ жизнь вглубь, пристально, знаешь, этакъ властно, какъ щупальцами, впивается во все, что ему попадается на избранной имъ дорогѣ. Вотъ онъ въ насъ, интеллигентахъ, сейчасъ полубоговъ какихъ-то видитъ, — даже совѣстно. И истинно говорю тебѣ: среди насъ, въ глубокой вѣрѣ, въ насъ, онъ лучше всѣхъ насъ, — онъ борется со своею низменностью такими свѣтлыми и тяжкими напряженіями, что я любуюсь имъ, онъ трогателенъ и прекрасенъ! Но онъ самъ разсказывалъ мнѣ, что, покуда онъ вѣрилъ въ свой домашній укладъ, то не было такой гадкой мѣщанской выходки, такой черносотенной гнусности, которыхъ онъ не одобрялъ бы и не готовъ былъ самъ совершить въ самой острой и грубой формѣ. И я совершенно увѣренъ, что, если-бы и нынѣшній новый Григорій Скорлупкинъ, на поискахъ образованія, заблудился и попалъ въ ту праздную среду чувственныхъ людей, которую ты любишь, подъ вліяніемъ тѣхъ — извини мнѣ выраженіе — грязныхъ словъ, мыслей и идей, которыми вы тамъ, утонченники, небрежно обижаете въ себѣ человѣческое достоинство, — я увѣренъ, Модя, что этотъ молодой человѣкъ не сталъ бы плавать на поверхности вашей утонченной культуры. Стоитъ ему однажды убѣдиться, что она хороша и именно ея то ему и не доставало, и онъ спокойно и сознательно нырнетъ на самое дно…
— И въ то время, какъ насъ Пуговочникъ будетъ переплавлять въ ложкѣ по тринадцати на дюжину, твой краснорылый Григорій прекрасно сдастъ экзаменъ въ дѣйствительные черти?
Матвѣй кивнулъ головой.
— Если хочешь, да. Пойми: это — воля сильная, гораздо сильнѣе всего интеллекта. Онъ не знаетъ, чего хотѣть — хорошо, чего — дурно. Но, однажды рѣшивъ, что вотъ того то онъ хочетъ, онъ хочетъ уже твердо, послѣдовательно, методически. Сейчасъ онъ на дорогѣ въ порядочные люди — и, если выдержитъ эту линію, можетъ весь вѣкъ прожить прекраснымъ, кругомъ порядочнымъ, полезнымъ человѣкомъ. Но если-бы чье-либо вліяніе выбило его изъ чистой колеи и бросило въ низменныя симпатіи и исканія, я ждалъ бы результатовъ жуткихъ… Отвлеченностей онъ не смыслить, умозрѣнія онъ не воспринимаетъ, a — какую идею пріемлетъ, сейчасъ проникается ею дѣйственно и до конца… Онъ практикъ… Наше интеллигентское наслажденіе мыслью для мысли и игрою культурнаго воображенія, оставляющее жить въ воздухѣ столько хорошихъ позывовъ, но, за то, сколько же и порочныхъ, злыхъ, — ему совершенно чужды… Всякая идея трудно въ него входить, — даже не входить она, a лѣзетъ, пыхтя и въ поту лица, тискается. Но, когда она втолкалась въ его голову, онъ считаетъ, что мало имѣть ее въ головъ — она ровно ничего не значить, если по ней не жить… Повторяю тебѣ: онъ теперь на хорошей дорогѣ, но три года тому назадъ онъ, въ компаніи такихъ же дикихъ парней, мазалъ дегтемъ ворота провинившихся дѣвушекъ, и мнѣ пришлось битыхъ три дня убѣждать его, чтобы онъ не принялъ участія въ еврейскомъ погромѣ… Понимаешь? Не отъ чувства убѣждать, a отъ логики — не внушать, что это вообще не хорошо, a доказывать, что это для него нехорошо… И, когда я доказалъ, a онъ понялъ, то и самъ не пошелъ и пріятелей своихъ удержалъ и даже очень смѣло и рѣшительно велъ себя во время погрома — еврейскую семью спряталъ, за дѣтей вступался, дѣвушку отъ насилія спасъ… Видишь? Поставлена машина на рельсы, пары разведены, — ну, значить, и пойдетъ прямехонько на ту станцію, на которую направить путь стрѣлочникъ. Да. Воля y него желѣзная, a умъ не твердый, темный, мысли неразборчивыя, спутанныя… Машина! Просвѣти его какимъ нибудь вашимъ сверхчеловѣческимъ девизомъ, вродѣ «все позволено», такъ, чтобы онъ крѣпко почувствовалъ и повѣрилъ, и онъ, въ самомъ дѣлѣ, все позволять себѣ… И все это будетъ въ немъ не буйною страстью какою-нибудь, которая бушуетъ грѣхомъ, и сама себя боится и трепещетъ въ тайныхъ раскаяніяхъ, — нѣтъ, — съ чувствомъ своего права, спокойно, прямолинейно, холодно: все позволено, — такъ чего же стѣсняться-то? дѣйствуй!..
Модестъ выслушалъ брата съ любопытствомъ, лежа на спинѣ, руки подъ голову и глядя въ потолокъ.
— Характеристика твоя интересна, — сказалъ онъ, — я не подозрѣвалъ въ немъ такихъ способностей къ дисциплинѣ… Если ты не ошибаешься, конечно.
— Нѣтъ, Модестъ, не ошибаюсь.
— Но именно то, что ты мнѣ сообщаешь, еще болѣе разжигаетъ меня вмѣшать въ развитіе твоего протеже свой, такъ сказать, авторитетъ… Видишь-ли…
Онъ спустилъ ноги съ кровати и сѣлъ.
— Видишь-ли: ты въ совершенномъ заблужденіи, воображая, будто я хочу явиться около этого Григорія чѣмъ-то вродѣ новаго Мефистофеля или «Перваго Винокура»… Напротивъ, я хочу сыграть на самой идеалистической стрункѣ, какая только звучитъ въ его душѣ… Вотъ — Симеонъ распространялся о Рахиляхъ… Извѣстна тебѣ Рахиль твоего протеже? Мнѣ очень извѣстна… Это прозрачный секретъ… Хочешь-ли ты, чтобы твой Григорій Скорлупкинъ сдалъ экзаменъ зрѣлости, защитилъ диссертацію объ эхинококкахъ, получилъ Нобелеву премію, открылъ квадратуру круга, изобрѣлъ аэропланъ и подводную лодку?
— Ты все дурачишься.
— Нисколько. Я только поддерживаю теорію брата Симеона. Ты и теперь не понимаешь меня?
— Нѣтъ.
Модестъ взглянулъ на него съ какимъ-то завистливымъ недовѣріемъ и пожалъ плечами.
— Ну, и слѣпъ же ты, святъ мужъ! Все зависитъ отъ Аглаи.
— Отъ какой Аглаи? — удивился Матвѣй.
Модестъ отвѣтилъ съ быстрымъ раздраженіемъ, точно его переспрашиваютъ о томъ, что стыдно и непріятно повторить:
— Отъ нашей Аглаи… о какой же еще?… Отъ сестры Аглаи…
— Она имѣетъ на него такое большое вліяніе?
Модестъ засмѣялся самоувѣренно.
— Пусть Аглая обѣщаетъ ему выйти за него за мужъ, и онъ лбомъ стѣну прошибетъ.
Матвѣй, изумленный, высоко поднялъ изтемна-золотистыя брови свои, a Модестъ, поглядывая сбоку, сторожилъ выраженіе его лица и будущій отвѣтъ.
— Развѣ это возможно? — сказалъ наконецъ Матвѣй и, закинувъ руки за спину, загулялъ по кабинету.
— A твое мнѣніе? — отрывисто бросилъ ему Модестъ, водя вслѣдъ ему тревожно-насмѣшливыми глазами.
Матвѣй остановился предъ нимъ.
— Если бы я былъ дѣвушка, и отъ моего согласія выйти замужъ зависѣло какое-нибудь счастье человѣческое, я не колебался бы ни минуты.
— Даже не любя?
Матвѣй, опять на ходу, спокойно отвѣтилъ:
— Какъ можно человѣку человѣка не любить, — этого я себѣ совершенно не представляю.
— Женятся и замужъ выходить не по юродивой любви!
— То-то, вотъ, что есть какая-то спеціальная. Всѣ вы придаете ей ужасно много значенія, a мнѣ она совершенно не нужна и незнакома.
Все съ тѣмъ же не то завистливымъ, не то презрительнымъ лицомъ слѣдилъ за нимъ Модестъ.
— Выросъ ты въ коломенскую версту, а, кажется, до сихъ поръ вѣришь, что новорожденныхъ дѣтей повивальныя бабки въ капустѣ находятъ?
— Нѣтъ, я физіологію изучалъ. Но я не понимаю, почему надо подчинять дѣторожденіе капризу какой-то спеціальной любви? Въ природѣ все просто, a среди людей все такъ сложно, надменно, не доброжелательно.