— Не могу, Александра Николаевна. Не могу и не могу, какъ мнѣ ни дорого ваше доброе чувство ко мнѣ.
— Доброе! не доброе, а гораздо больше, и совсѣмъ дру.... Ну да все равно. Только не ѣздите.
Онъ опять улыбнулся.
— Хотите, я скажу правду, всю правду, игнорируя всю относительную разницу нашихъ положеній. Если бы я любилъ васъ, какъ любитъ мужчина женщину, я бы не отдался этой любви въ виду различія нашихъ міровоззрѣній.
— Да почему вы думаете, что я не всей душой съ вами. Я не могу не быть съ вами.... — Она помолчала. — Прошедшаго не воротишь. Но и чувство не удержишь. Послушайте, еще разъ прошу васъ: не уѣзжайте. Не уѣдете? Да? — и она протянула ему руку. Онъ взялъ за руку.
— Александра Николаевна, вѣдь съ тѣхъ поръ, какъ узналъ васъ, понималъ васъ — любилъ (онъ съ трудомъ выговорилъ это слово), любилъ васъ.
Онъ самъ не зналъ, что онъ говорилъ. Онъ лгалъ, но все теперь казалось ему позволено для достиженія вдругъ представившейся и неудержимо манившей цѣли.
— Да?
— Да и да, всѣми силами души, какъ можетъ любить пролетарій какъ я, снизу вверхъ.
— Не говорите, не говорите.
Они были одни, и случилось то, чего не ожидалъ ни онъ, ни она, и что въ одинъ часъ погубило всю ея восемнадцатилѣтнюю замужнюю счастливую и чистую жизнь, и что для него осталось навсегда мучительнымъ воспоминаніемъ.
Было два часа ночи, она все еще не спала и вспоминала то, что было, съ ужасомъ и наслажденіемъ, и сознаніе ужаса своего положенія увеличивало наслажденіе воспоминанія объ его любви.
6.
Михаилъ Неустроевъ былъ сынъ умершаго отъ пьянства ветеринарнаго фельдшера. Мать его, необразованная женщина, была жива и жила у его брата Степана, магистра государственнаго права, оставленнаго при университетѣ.
Самъ онъ былъ студентомъ университета уволенъ вмѣстѣ съ другими товарищами за революціонную дѣятельность.
Какъ и не могло быть иначе въ то время, въ которое онъ жилъ, Неустроевъ, особенно послѣ изгнанія изъ университета, какъ даровитый, нравственный и рѣшительный человѣкъ, попалъ въ кружокъ революціонеровъ. Кружокъ этотъ ставилъ своей задачей измѣненіе существующаго правительства разными способами и въ томъ числѣ и устраненіе (убійствомъ) самыхъ вредныхъ лицъ. Въ самомъ началѣ участія Неустроева провокатора шпіонъ, выдалъ членовъ кружка, захватили нѣкоторыхъ, но самые важные скрылись. Неустроевъ же и вовсе не былъ привлеченъ къ суду. Оставшись на свободѣ, Неустроевъ рѣшилъ пожить въ деревнѣ среди народа и для этого согласился, по совѣту Соловьева, принять на время мѣсто учителя у Порхуновыхъ. Такъ онъ и прожилъ у нихъ десять мѣсяцевъ, но три дня тому назадъ пріѣзжалъ къ Соловьеву, гдѣ Неустроевъ видѣлся съ нимъ, его товарищъ по партіи и привезъ ему отъ исполнительнаго комитета требованіе пріѣхать въ Москву для важнаго дѣла, въ которомъ онъ былъ нуженъ. Дѣло это было завладѣніе деньгами казначейства для расходовъ партіи. Нужны были энергическіе люди, и приглашали Неустроева. Это-то и вызвало его отказъ отъ мѣста и то странное, случившееся съ нимъ въ этотъ вечеръ, неожиданное событіе, которое еще больше, чѣмъ все другое, поощряло его къ немедленному отъѣзду. Поѣздъ шелъ только на другой день утромъ. И онъ рѣшилъ зайти къ другу своему сельскому учителю Соловьеву, переночевать у него, отъ него послать за своими вещами и, не возвращаясь въ домъ, уѣхать.
Такъ онъ и сдѣлалъ.
Соловьевъ жилъ въ самой школѣ, въ задней комнаткѣ съ однимъ окошкомъ. Неустроевъ никого кромѣ сторожа не встрѣтилъ на деревнѣ. Ночь была темная, и сторожъ строго окликнулъ его.
— Я Неустроевъ.
— Кто я?
— а съ барскаго двора.
— А, куда же Богъ несетъ?
— Да къ Петру Федоровичу. Что онъ дома?
— A гдѣ же ему быть. Спитъ, я чай.
Неустроевъ подошелъ къ окну школы и началъ стучать. Долго никто не отзывался. Потомъ вдругъ совсѣмъ бодрый, энергичный, веселый голосъ прокричалъ:
— Кого Богъ даетъ? Говори, не то оболью.
И слышно было, какъ босыя ноги подошли по скрипучимъ доскамъ къ окну.
— А, Миша! Ты чего жъ по ночамъ бродишь? Иди, иди въ дверь, отопру.
Соловьевъ впустилъ Неустроева, засвѣтилъ лампочку и, усѣвшись на промятую лодкой кровать, потирал одну босую ногу о другую, сталъ разспрашивать Неустроева о томъ, зачѣмъ онъ пришелъ и что ему нужно. Въ комнатѣ кромѣ кровати былъ столъ въ красномъ углу, и въ углѣ иконы, много иконъ, лампадка, и у стола два стула. Одинъ уголъ былъ занятъ книгами, другой чемоданомъ съ бѣльемъ. Неустроевъ сѣлъ у стола и разсказалъ Соловьеву, что онъ простился со всѣми и уѣзжаетъ по тому дѣлу, о которомъ Соловьевъ знаетъ. Соловьевъ слушалъ, сгибая голову на сторону и кося глазами.
Соловьевъ былъ немного постарше Неустроева и совсѣмъ другого склада. Онъ былъ повыше ростомъ, немного сутуловатъ, съ длинными руками, которыми онъ, разговаривая, особенно часто и широко размахивалъ. Лицо же Соловьева было ужъ совсѣмъ другое, чѣмъ лицо Неустроева. Прежде всего останавливали на себѣ въ лицѣ Соловьева большіе, почти круглые, лазурно-голубые, добрые глаза подъ нависшимъ, широкимъ лбомъ. Волосъ у него было много, и всѣ они курчавились и на головѣ и на бородѣ, носъ скорѣе широкій и ротъ большой. Улыбка, очень частая, открывала гнилые зубы.
— Ну что жъ, — сказалъ Соловьевъ, когда Неустроевъ разсказалъ все, что хотѣлъ. — Ну что жъ, пошлемъ. Только знаешь что... — началъ Соловьевъ, махая правой рукой, а лѣвой поддерживая сползающее одѣяло.
— Знаю, знаю, знаемъ твои теоріи, да только очень ужъ они медлительны.
— Тише ѣдешь
— И безъ Бога ни до порога? Такъ вѣдь это все мы знаемъ.
— Вотъ и не знаешь. Не знаешь, потому что Бога не знаешь. Не знаешь, что такое Богъ.
И Соловьевъ началъ излагать свое пониманіе Бога, точно какъ будто это было не въ два ночи, когда его разбудили среди перваго сна, и не одинъ на одинъ съ человѣкомъ, съ которымъ онъ уже говорилъ объ этомъ же десятки разъ и про котораго зналъ, что онъ, какъ онъ самъ выражался, непромокаемъ для религіозной жидкости. Неустроевъ слушалъ и улыбался, а Соловьевъ говорилъ и говорилъ. Онъ зналъ, что вызываютъ Неустроева на какое-нибудь террористическое дѣло, и, хотя не отказывался быть посредникомъ между нимъ и его товарищами, считалъ своимъ долгомъ сдѣлать все, что можетъ, для того, чтобы отговорить его.
Неустроевъ слушалъ его, иногда улыбался. И когда Соловьевъ на минуту остановился, сказалъ:
— Все это хорошо тебѣ говорить, когда у тебя ожидаемая награда вотъ отъ нихъ — онъ указалъ на иконы — есть, а нашему брату надо только дѣлать, что можешь, пока живешь, и дѣлать не для себя.
Соловьевъ въ это время вертѣлъ папиросу.
— Ты говоришь, — горячо заговорилъ Соловьевъ, — награда моя тамъ, — онъ указалъ на потолокъ. — Нѣтъ, братъ, награда моя вотъ гдѣ, — онъ кулакомъ ударилъ себя въ грудь. — Тутъ она, и дѣлать, что я дѣлаю, я дѣлаю не для другихъ, — чортъ съ ними, съ другими, — а для Бога и для себя, для того себя, который заодно съ Богомъ.
И онъ закурилъ папиросу и жадно сталъ затягиваться.
— Ну — эта метафизика мнѣ не по силамъ. Такъ я засну.
— Ложись, ложись.
7.
Неустроевъ, какъ рѣшилъ, рано утромъ послалъ сторожа за своими вещами и, получивъ ихъ, нанялъ телѣгу и уѣхалъ на станцію. Соловьевъ же спалъ и не слыхалъ, какъ онъ ушелъ.
Проснувшись же, онъ, какъ и всегда, всталъ передъ иконами и прочелъ всѣ съ дѣтства произносимыя молитвы: Отче нашъ, Вѣрую, помянулъ родителей (они ужъ умерли), Богородицу и послѣднюю Царю Небесный, которую онъ особенно любилъ: «Приди и вселися въ ны, и очисти ны отъ всякія скверны, и спаси, блаже, души наши». Онъ произнесъ нынче съ особеннымъ чувствомъ, вспоминая свой разговоръ съ Неустроевымъ.
На душѣ ему было очень хорошо. Спать уже не хотѣлось. Было воскресенье, школы не было, и онъ рѣшилъ самъ снести письма на почту. Почтовая контора была за двѣ версты. Онъ умылся, посоображалъ, на сколько времени еще станетъ ему обмылокъ, начатый на праздникахъ. «Если дотянетъ до Пасхи, то все хорошо будетъ», думалъ онъ, не опредѣляя того, что будетъ хорошо. Потомъ надѣлъ сапоги большіе, потомъ пиджачокъ, очень требующій починки, такъ какъ правая рука попадала всегда въ дыру вмѣсто рукава. «Надо будетъ вдову Афанасьевну попросить», подумалъ онъ и тотчасъ же вспомнилъ о Натальѣ, дочери Афанасьевны, и за тѣ мысли, которыя пришли ему о Натальѣ, самъ на себя укоризненно помоталъ головой. Чудесный бѣлый снѣгъ, прикрывшій все, и свѣжій, холодный воздухъ еще болѣе радостно возбудилъ его. На станціи онъ отдалъ свое одно письмо и получилъ письмо, очень нерадостное для него. Письмо было отъ его брата меньшаго, несчастнаго 26-лѣтняго малаго, не кончившаго семинаріи (Соловьевъ былъ сынъ дьякона), поступившаго въ лавку къ купцу, уличеннаго тамъ въ кражѣ, поступившаго потомъ въ писцы къ становому и тамъ сдѣлавшаго что-то нечестное. Братъ описывалъ свое бѣдственное положеніе, что онъ по два дня не ѣстъ, и просилъ денегъ. У Петра Федоровича денегъ было мало; онъ получалъ сорокъ рублей въ мѣсяцъ и много раздавалъ и тратилъ на книги, такъ что теперь у него было всего семь рублей шестьдесятъ копѣекъ. Онъ пересчиталъ ихъ тутъ же, а надо было Афанасьевнѣ за харчи отдать. Нечего дѣлать, рѣшилъ трешницу послать, а съ Афанасьевной какъ-нибудь справлюсь. Но грустно было то, что Вася (такъ звали брата) пропадаетъ, и помочь нельзя. Не послать деньжонокъ нельзя, а послать — онъ повадится. Надо отказать не столько для себя, сколько для него, и отказать нельзя.
Такъ съ этимъ неразрѣшеннымъ вопросомъ онъ пошелъ домой, разсуждая иногда вслухъ самъ съ собою. Ужъ и бѣлый снѣгъ не такъ радовалъ его. По пути нагналъ его мужичокъ изъ Никольскаго, той деревни, въ которой училъ Соловьевъ, на санкахъ, и, поздоровавшись, предложилъ подвезти. Петръ Федоровичъ сѣлъ, и они разговорились. Мужичокъ не безъ умысла предложилъ подвезти учителя. Мужикъ ѣздилъ къ Земскому по судебному дѣлу. Его сестру, вдову, старую женщину, въ сосѣднемъ селѣ, Земскій приговорилъ на три мѣсяца въ тюрьму зa то, что она просила господъ отсрочить оброкъ, а они не отсрочили, и Старшина пріѣхалъ къ вдовѣ, потребовалъ оброкъ. Сестра сказала:
— И рада бы отдать, да нечѣмъ, повремените, молъ, справлюсь отдамъ.
Старшина слушать не сталъ, давай сейчасъ.
— Да говорю, что нѣту.
— Нѣту, корову веди.
— Корову не поведу, у меня ребята, намъ безъ коровы нельзя.
— А я приказываю веди.
— Не поведу, говоритъ, сама. Если, говоритъ, ваша власть, ведите, а я не поведу.
— Такъ вотъ [за] эти самыя слова Земскій призвалъ, приговорилъ на высидку, а ей какъ дѣтей оставить? Такъ вотъ ѣздилъ просить за сестру. — Нельзя, говоритъ. Состоялся, значитъ, и крышка. — Нельзя ли, Петръ Федоровичъ, батюшка, похлопочите какъ.
Соловьевъ выслушалъ, еще ему грустнѣй стало.
— Надо, — говоритъ, — попытаться на Съѣздъ подать. Я напишу.
— Батюшка, отецъ родной.
Слѣзъ въ деревнѣ Соловьевъ съ саней, пошелъ домой къ себѣ. Сторожъ ему самоваръ поставилъ, только сѣлъ чай пить съ Федотомъ и закурилъ, какъ пришла баба отъ сосѣдей. Вся въ крови, избилъ ее мужъ за то, что холстовъ ему пропить не дала.
— Усовѣсти ты его, ради Христа, онъ, можетъ, тебя послушаетъ. Мнѣ и домой не велѣлъ приходить.
Пошелъ Петръ Федоровичъ. Баба за нимъ, а мужикъ въ дверяхъ стоить. — Началъ Петръ Федоровичъ говорить:
— Нехорошо ты, Парменъ, дѣлаешь, развѣ это можно?
Не далъ Парменъ ему и слова договорить.
— Ты свое дѣло помни, ребятъ учи, а какъ знаю, такъ и учу, кого мнѣ надо.
— Побойся ты Бога.
— Бога-то я боюсь, тебя не боюсь. Ступай себѣ своей дорогой, а то поди, какъ намесь, набузуйся пьянъ, тогда и учи самого себя, а не людей. Такъ-то. Буде толковать. Иди домой, что ль, — крикнулъ мужикъ на жену. И оба вошли въ избу и захлопнули дверь.
Петръ Федоровичъ постоялъ, покачалъ головой и пошелъ не домой, а къ Аринѣ, торговавшей виномъ, взялъ полбутылки и началъ пить и курить, и когда напился и накурился, ужъ совсѣмъ пьяный пошелъ къ Афанасьевнѣ.
Афанасьевна покачала головой, увидавъ его.
— Что жъ ты сомнѣваешься, что я пьянъ, не сомнѣвайся, пьянъ, а пьянъ потому, что слабъ, а слабъ потому, что нѣтъ во мнѣ Бога. Нѣту. — А Наталья гдѣ?
— Наташа на улицу пошла.
— Ахъ, Афанасьевна, хороша твоя дѣвушка, я люблю ее, только бы поняла она жизнь настоящую, я бы посваталъ. Отдашь?
— Ну будетъ болтать пустое. Ложись лучше, поспишь до обѣда.
— Можно, — и Петръ Федоровичъ залѣзъ на полати и довольно долго что-то внушалъ Афанасьевнѣ о праведной жизни, но когда Афанасьевна вышла изъ избы, онъ заснулъ и проспалъ до обѣда.
8.
Петръ Федоровичъ Соловьевъ былъ сынъ дьякона Костромской губерніи большого села Ильинскаго. Отецъ отдалъ его въ духовное училище. Изъ училища онъ первымъ ученикомъ поступилъ въ семинарію. И въ семинаріи все время шелъ и кончилъ однимъ изъ лучшихъ учениковъ. Какъ всѣмъ кончающимъ курсъ въ семинаріи, предстоитъ выборъ: монашество, съ возможностью высшихъ церковныхъ должностей, или священство, связанное съ обязательной женитьбой. Соловьевъ, выйдя изъ семинаріи, выбралъ первое. Въ выборѣ этомъ руководило имъ никакъ не честолюбіе, а, напротивъ, желаніе жить для души, для Бога. Но еще до постриженія мысли его вдругъ измѣнились: измѣнились преимущественно потому, что не только товарищи его, но и начальство прямо высказывали ему увѣреннось въ томъ, что онъ достигнетъ высшихъ іерархическихъ степеней. Болѣе всего въ этомъ отношеніи подѣйствовало на него увѣщаніе Архіерея, узнавшаго о томъ богословскомъ спорѣ, который велъ Соловьевъ съ преподавателемъ о значеніи вселенской церкви, спорѣ, въ которомъ Владыка признавалъ правымъ Соловьева. Архіерей, призвавъ къ себѣ Соловьева, сказалъ ему слѣдующее:
— Знаю и слышалъ про тебя все похвальное, и, хотя въ прѣніи твоемъ съ отцомъ Макаріемъ истина на твоей сторонѣ, ты не долженъ былъ предаваться своей горячности и долженъ былъ сдерживать себя, дабы не оскорбить старшего. Помни всегда, что въ томъ положеніи церковнаго первенства, къ которому ты стремишься и котораго, по всѣмъ вѣроятіямъ, достигнешь, нужна осторожность и мудрая сдержанность. Иди теперь.
И выслушавъ эти слова, Соловьевъ вдругъ понялъ, что въ душѣ его рядомъ съ желаніемъ служить Богу и жить для души жило другое, гнусное чувство: желаніе чести и славы людской. И понявъ это, онъ вдругъ сталъ самъ себѣ такъ противенъ, что рѣшилъ оставить путь монашескій. Но, оставляя путь монашеский, неизбѣжное условіе вступленія на путь священства была женитьба. Отецъ, еще жившій тогда, приготовилъ ему уже невѣсту и приходъ. Но мысль женитьбы только для того, чтобы стать священникомъ, была такъ непріятна Петру Федоровичу, такъ казалась ему противна нравственности, что онъ не могъ рѣшиться на этотъ шагъ и отказался, къ великому огорченію родителей, и отъ священническаго мѣста.
Оставалось одно народное учительство. И Соловьевъ поступилъ на мѣсто народнаго учителя въ село Никольское-Порхуново. Мѣсто, доставленное ему полюбившимъ его учителемъ — Соловьевъ имѣлъ всегда счастье быть любимымъ очень многими — было очень выгодно, такъ какъ, кромѣ жалованья по школѣ, онъ получалъ хорошо оплачиваемые уроки дѣтямъ въ домѣ уѣзднаго предводителя Порхунова. Соловьевъ и поступилъ въ домъ Порхуновыхъ и жилъ тамъ, уча дѣтей, но очень скоро онъ не понравился Александрѣ Николаевнѣ и за то, что онъ былъ грязенъ, ѣлъ съ ножа и, главное, раза два напивался пьянъ съ крестьянами. Александра Николаевна какъ-то сказала ему, что, живя въ порядочномъ домѣ, нельзя позволять себѣ... Она не успѣла докончить, какъ онъ перебилъ ее.
— Очень благодарю васъ, Александра Николаевна, за вашу ко мнѣ снисходительность, что вы такъ долго терпѣли меня. Простите. Я не буду больше срамить... нѣтъ, нѣтъ, просто утруждать васъ.
И проживъ еще нѣсколько недѣль до тѣхъ поръ, пока не пріѣхалъ новый учитель, Неустроевъ, онъ переѣхалъ въ школу къ великому сожалѣнію дѣтей, особенно двухъ маленькихъ: восьмилѣтней Тани и десятилѣтняго тезки Пети.
Съ тѣхъ поръ уже болѣе года онъ жилъ въ деревнѣ и не заходилъ къ Порхуновымъ, a отвѣчалъ дружбой на выказываемую ему дружбу Неустроевымъ.
Неустроевъ никакъ не могъ понять и куда-нибудь причислить Соловьева. Онъ былъ ужъ никакъ не консерваторъ, не монархистъ, напротивъ, но не былъ и революціонеръ, а между тѣмъ по убѣжденіямъ былъ народникъ и ни въ чемъ не расходился съ соціалистами. И вмѣстѣ съ тѣмъ былъ какъ-то странно православный, соблюдалъ посты, праздники, ходилъ въ церковь, причащался и любилъ Евангеліе и часто поминалъ его и зналъ наизусть. Въ деревнѣ тоже мало уважали его за его чудачество, а главное за то, что онъ зашибалъ. Харчился онъ у Афанасьевны, и между нимъ и здоровой, круглолицей, веселой Наташкой установились какія-то странныя отношенія: онъ любилъ быть съ ней, говорить не столько съ ней, — потому что она мало говорила, больше смѣялась, — любилъ говорить ей о доброй жизни, разсказывать ей о святыхъ, а главное о Христѣ, училъ ее грамотѣ. Грамота плохо давалась ей; но [она] старалась, желая угодить ему, старалась также и слушать то, что онъ разсказывалъ ей, дѣлая видъ, что это занимаетъ ее, и что она понимаетъ то, что онъ разсказываетъ.
То, что онъ сказалъ въ это воскресенье о томъ, что онъ посватался [бы] за ней, онъ сказалъ съ пьяна то, что у него было на умѣ. «Здоровая, простая женщина, будетъ добрая хозяйка, мать. Можетъ, когда-нибудь заведусь землицей, домомъ. А главное дѣло, одинъ не проживешь безъ грѣха. А ужъ этого грѣха нѣтъ хуже», думалъ онъ.