— Лично я думаю, что Madame la Princesse, вероятно, нашла бы роскошь этой гостиницы более agréable чем то, что может ей предложить ваша, слишком большая гостиница. Я хочу сказать, что большинство европейцев, которых мы знаем, останавливаются в «Брунсвике».
Это «мы» было брошено через плечо, когда он приподнимал шляпу, приветствуя каких-то дам во встречном экипаже.
— Резерфорды, — сказал он, точно продавец дичи, предлагающий перепелку. — И с ними старая миссис Трейси. — А это что за птица? Фазан?
Северная часть Пятой авеню производит более приятное впечатление, нежели южная. Хотя и здесь по-прежнему царствует песчаник, но время от времени попадаются обнадеживающие исключения. На Тридцать третьей улице наше внимание было почтительно обращено на дома-близнецы Асторов: два высоких и тонких куска шоколадного торта, соединенных низкой стеной. В одном живет та миссис Астор (так неизменно называет Макаллистер свою богиню), известная в интимном кругу под именем Таинственной Розы.
В другом доме живет подлинный глава клана Джон Джекоб Астор-третий; его супруга, по мнению всех, очаровательна, она интересуется всеми видами искусства, в том числе не в последнюю очередь искусством беседы, в то время как та миссис Астор не интересуется ничем, кроме итальянской оперы, в которую она ходит по понедельникам и пятницам в течение всего сезона. Уезжая неизменно после второго антракта, она, рассказывают, не прослушала до конца ни одной оперы. Что ни говори, после утренней прогулки мне многое известно про миссис Астор.
Все же Макаллистеру не удался непрерывный поток сплетен, к которому он, видимо, привык. Эмма внезапно перебила его на полуслове:
— А это что такое?
Громадный беломраморный дворец на Тридцать четвертой улице мгновенно превратил соседние дома-близнецы Асторов в квинтэссенцию нью-йоркской безвкусицы.
В маленьких глазках Макаллистера промелькнул если не стальной блеск, то уж тогда отсвет медяшки.
— Здесь живет некий Стюарт, торговец…
— Тот Стюарт, которому принадлежит универсальный магазин? — Насмешка Эммы была безукоризненна: она произнесла фамилию Стюарта с тем же священным трепетом, с каким Макаллистер называл только свою миссис Астор.
Но Макаллистер глух к иронии, как и большинство тех, кто тянется к купающейся в золоте знати (снова металл!).
— Именно тот. Но, разумеется, его никто не знает. У него никто не бывает.
— А я его знаю! По крайней мере мне кажется, что я видела его в этом замечательном универсальном магазине. — На днях Эмма объяснила мне, что универсальный магазин — новое для меня понятие — представляет собой огромный торговый дом, в котором множество разных товаров продается в специальных отделах или секциях, отведенных одному виду изделий, — вероятно, это нововведение Стюарта.
Меня начинает беспокоить (замечу как бы в скобках) легкость, с которой Эмма позволяет женщинам эпгаровского клана осыпать себя подарками. Во-первых, это не принято до официальной помолвки. Во-вторых, я бы не хотел, чтобы они заподозрили, что все эти вещи нужны Эмме, а мы не в состоянии за них заплатить.
Пока мы катались и дышали прохладным воздухом серого утра, Макаллистер поведал нам историю Стюарта. Увы, она совсем не интересна. Хотя, конечно, это чисто американская история. Бедный юноша приезжает из Шотландии. Открывает лавку. Процветает. Становится самым богатым или почти самым богатым в городе. Строит себе дворец, но никто к нему не ходит, потому что он торгует! Как будто весь Нью-Йорк не торгует, или не торговал в обозримой памяти, или не занимался кое-чем похуже — к этой категории я отношу владельцев трущоб вроде Асторов, железнодорожных манипуляторов вроде Вандербильтов, не говоря уже о тех, кто (подобно Эпгарам) избрал своим поприщем истинно низменную профессию адвоката. Это я знаю точно. Сам чуть было им не стал.
— Говорят, что его коллекция живописи не столь вульгарна, как прочая обстановка в доме, но позвольте вас спросить, княгиня, кому это может быть известно?
— Очевидно, тем, кто к нему ходит.
Макаллистер поджал губы, пряча (так мне показалось) гнилой зуб.
— Мало кто из джентльменов с ним обедает. И уж конечно, без дам.
Мы были теперь на Сорок второй улице и отдали должное громадной стене резервуара, тянущейся на целый квартал по западной стороне Пятой авеню. Это воистину замечательное зрелище — нечто вроде храмовых стен на горном склоне, как в Луксоре на Ниле* Над стеной самый настоящий крепостной вал, откуда открывается прекрасный вид на город. По мере продвижения к северу острова экипажей и домоэ становилось все меньше. Время от времени нас поджидали архитектурные сюрпризы, в том числе громадная недостроенная церковь сразу за резервуаром, на противоположной стороне Пятой авеню. У Макаллистера был несчастный вид, когда он нам показал эту точную копию страсбургского собора (хотя, для разнообразия, не коричневого цвета).
— Столько новых иммигрантов-католиков, — сказал он и тут же осекся, подумав о религии Эммы. — Еще предстоит достроить шпили. Знаете ли, мои предки по материнской линии были французами. — Началась исповедь. — Моя мать — прямой потомок Шарлотты Корде, убившей это чудовище, революционера Марата.
— Но разве у мадемуазель Корде были дети? И разве ее не казнили?
Но Эмме не удалось его обескуражить.
— В душе я чувствую себя французом. Приехав в Париж в конце пятидесятых, я сказал себе: «Уорд, vous êtes chez vous enfin!» Я остановился в отеле «Мерис» и видел всех. И не в последнюю очередь среди tout Paris я встретил вас, княгиня, на крещении Prince Impérial. Помните? И конечно же, время от времени я видел вас в Тюильри, когда вы были фрейлиной императрицы…
— Но… — Под меховым пологом моя рука подтолкнула Эммину коленку. Эмма не была флейлиной до 1868 года, а тогда наш верный гид по нью-йоркскому paradise жил еще где-то; он сам сказал об этом.
Тем не менее, если Макаллистеру угодно — а ему, очевидно, угодно, — чтобы все полагали, будто некогда мы были близкими друзьями, я счастлив оказать ему эту услугу. Меня нисколько не волнует абсурдность всех этих Асторов. Но меня не может не волновать одна вещь, которая никогда не бывает абсурдной, — их деньги. Я близок к отчаянию и готов продать Эмму тому, кто больше заплатит. Конечно, это преувеличение. Результат выпитого сегодня вечером шампанского, слишком многих новых лиц и старых как мир, скучных разговоров.
— А это Центральный парк. — Макаллистер обратил наше внимание на лесистую местность, радующую глаз чуточку больше того, что ее окружает: хижины поселенцев, небольшие фермы, невозделанные поля и дворец Мери Мэйсон Джонс на Пятьдесят седьмой улице.
— Необыкновенно! — Эмма замерла. Я тоже. Миссис Джонс возвела себе настоящий парижский особняк в кремовых тонах буквально посреди пустоты.
Макаллистер одарил нас вдруг обворожительной улыбкой, и я понял, что этот не очень приятный на первый взгляд покоритель светских Альп просто маленький мальчик и что его страсть к аристократии сродни самозабвенной мальчишеской игре.
— А я вас обманул! Миссис Джонс ждет вас к завтраку. Сама она никуда не выходит, написать, видимо, не успела и поручила мне похитить вас обоих и доставить сюда.
— Но мы договорились завтракать в гостинице. — Эмма была настолько возмущена, что готова была солгать — или, точнее, сказать правду. Мы обычно завтракаем в гостиной нашего номера, поскольку еда оплачена — она входит, как это принято в американских гостиницах, в стоимость номера.
У Макаллистера был вид растерянного мальчишки: мячик затерялся в кустах.
— О, княгиня, извините, я полагал…
Я поспешил ему на выручку. Завтрак в гостинице не столь обязателен; мы ждем родственников, которые могут и не прийти. Эмма раскраснелась от негодования, но Макаллистер — ему нетрудно угодить — расплылся в счастливой улыбке. Так мы попали на завтрак к Мери Мэйсон Джонс.
Дом похож на парижский hôtel particulier, но только весьма странный. Во всем что-то не то — в крашеных потолках с нимфами, облаками и сатирами, в золотых листьях, обрамляющих практически все, кроме необыкновенно полной и жизнерадостной хозяйки.
— Я так рада, что вы пришли. — Мадам приблизилась к нам, переваливаясь всем телом; ожерелье из очень крупного розового жемчуга едва было видно среди розовых складок жира на ее шее.
За столом была еще целая дюжина гостей. Я не запомнил их имена (разумеется, сплошь генералы и адмиралы), как мне показалось, все родственники хозяйки. Мы попали за стол en famiilie, и Эмму это еще больше вывело из себя. Я думаю, что подобная ловушка оскорбительна для фрейлины императрицы, тем более княгини, которая и сама по праву является высочеством, как на этом всегда настаивали князья д’Агрижентские (имея в виду какие-то связи с орденом госпитальеров). Старый князь один или два сезона владел княжеством в Сицилии, этой глубокой провинции, знаменитой своими бандитами и греческими храмами. Но все великолепие кончилось с падением Наполеона I.
Только недавно я начал понимать, как далека моя дочь даже от своего отца. Меня, к примеру, до сих пор раздражает простота нравов, свойственная моему поколению американцев; теперь, вполне очевидно, ее вытесняет новая чопорность и помпезность, которая меня изрядно бы повеселила, если бы эти марионетки не были столь богаты, а я столь беден.
Весь день я старательно заискивал перед Эммой, и сейчас к ней вернулось хорошее настроение; она понимает полезность знакомств с хозяйкой театра марионеток нью-йоркского высшего света, чьи ниточки, я надеюсь, нам тоже удастся подергать.
— Я видела вас обоих несчетное число раз в Париже, но меня никто не решался вам представить: уж слишком вы были недостижимы для таких, как я! — этим приветствием Мери Мэйсон Джонс мило расположила нас к себе и значительно подняла наше реноме в глазах небольшой компании, наверняка входящей в круг «избранных» Макаллистера. Он сам был похож на кота, которому удалось притащить в дом и положить на самое видное место здоровенную крысу.
Завтрак был столь же обилен, как и сама хозяйка, и мы, должен признаться, воздали ему должное. Гостиничное меню надоедает, а когда мы обедаем в городе, обычно это дом кого-нибудь из Эпгаров, где еда, как здесь говорят, прилипает к ребрам, не доставляя никакого удовольствия.
Дама, сидевшая за завтраком слева от меня, заявила, что я являюсь одним из ее любимых авторов и что она часто в поисках утешения обращается к моей «Песне бедуина», исполняя ее на фортепьяно. Я вежливо поблагодарил и из вежливости скрыл, что я не Байард Тейлор. С годами становишься если не более мудрым, то более снисходительным, более забывчивым, а чаще — забытым.
По другую руку сидел весьма солидный господин, двоюродный брат нашей хозяйки. Я спросил его, что он думает о новом вашингтонском скандале. Кстати, Джейми оказался прав. Вскоре после нашей встречи в баре асторовской гостиницы личному секретарю президента Гранта генералу Орвиллу Э. Бэбкоку большое жюри в Сент-Луисе предъявило обвинение в незаконной торговле виски. Слушания жюри обещают стать сенсацией, так как есть основания полагать, что Бэбкок незаконно получал деньги от производителей виски не только для себя, но и для президента.
— Я об этом ничего не знаю. — Сначала я подумал, что мой собеседник, вероятно, каким-то образом связан с правительством и поэтому мой вопрос оказался бестактным. Но нет, он и на самом деле ничего об этом не знает. — Потому что, мистер Скермерхорн Скайлер, — из-за макаллистеровской претенциозности у меня в этом высшем свете теперь до конца дней двойная фамилия, — мы ничего не желаем знать об этих грязных делах.
— Я понимаю. — Видимо, нью-йоркские джентльмены за завтраком не говорят о политике. На самом же деле, как объяснил Макаллистер, когда отвозил нас домой по почти уже темным улицам, настоящие джентльмены никогда не позволяют себе опуститься до такой темы, как политические деятели и политика.
— И все же все они — добрые республиканцы, не так ли?
— Мы никогда не обсуждаем, как мы голосуем и голосуем ли вообще. Просто это не принято, понимаете?
Создается впечатление, что аристократия отстранилась от политики; интересно, сохранила ли она в своих руках ключик от казны? Или же эта функция отдана ею таким презренным торговцам, как коммодор Вандербильт?
— У него, дорогой мистер Скермерхорн Скайлер, никто никогда не бывает, потому что он sauvage! Он дома ходит в шляпе!
Мы с Эммой дружно выразили свое возмущение. Наш похититель пришел в восхитительное настроение.
— Вы произвели потрясающее впечатление на миссис Мери Мэйсон, она очарована вами обоими.
— Она сама производит колоссальное впечатление. — Эмма вновь обрела свое обычное чувство юмора. Ей была приятна бесхитростная лесть хозяйки дома, а также довольно сдержанное одобрение со стороны остальных гостей, которые в отличие от миссис Джонс и Макаллистера невысокого мнения об иностранцах. Только те американцы, которые много бывали за границей, откликаются на звучные имена, символизирующие великие подвиги, историю.
Когда мы проезжали мимо еврейской синагоги (Макаллистер мрачно показал нам ее, пока мы ехали на завтрак), Эмма вдруг повернулась ко мне:
— Знаешь, почему она построила свой дом так далеко от города?
— Чтобы жить в дачной местности?
— Нет, — сказала Эмма, — чтобы миссис Пэрен Стивенс не смогла бы являться к ней с визитами.
Макаллистер негромко рассмеялся в меховой воротник.
— Это совсем в духе Мери Мэйсон. Что же касается миссис Пэрен Стивенс, то она с радостью пробежала бы босиком по снегу всю дорогу от Батареи, если бы знала, что ее примут. Но этого никогда не случится. Надеюсь, — вдруг в его маленьких глазах вспыхнул страх, — что вы не примете приглашения на ее так называемые воскресные вечера.
Я заговорил прежде, чем Эмма успела бы сказать, что мы именно в этот вечер приглашены послушать в доме Стивенсов итальянского тенора Марио.
— Почему? Неужели у нее такая дурная репутация?
— Да! Потому что она навязчива. А кто она такая? Никто — всего лишь жена управляющего гостиницы и дочь бакалейщика, вы только подумайте — из какого-то там Лоуэлла, штат Массачусетс. — Макаллистер перешел чуть ли не на шепот. — А до приезда сюда они жили в Вашингтоне.
— О боже, — выдавил я из себя. — Это так ужасно?
— Конечно, и в столице попадаются приятные люди, но общий стил\.. Я не открою большого секрета, если скажу, что никто не бывает в Вашингтоне без крайней необходимости.
Сколько еще мне предстоит узнать об этих забавнейших людях! Не удивительно, что страна оказалась в руках бандитов, если люди достойные настолько привередливы и глупы. За весь день я слова умного не услышал — ни во дворце мадам Джонс, ни в особняке Стивенсов, куда, разумеется, мы с Эммой отправились ради музыки, общества — и ужина.
Миссис Пэрен Стивенс — женщина довольно вульгарного вида, но с приятными манерами и озабоченная желанием выглядеть забавной, что забавно уже само по себе.
— Мы видели вашу фотографию в витрине у Рицмана! — так она встретила Эмму, на что та отозвалась довольно сдержанно, поскольку мы оба не знали, хорошо это или плохо. Должна ли дама фотографироваться и выставляться напоказ наподобие Дженни Линд? Думаю, что нет.
Тем не менее появление Эммы в гостиной Стивенсов было поистине королевским. Эмма иногда бывает очень похожа на императрицу в ее юные годы; тот же взгляд темных испанских глаз, хотя волосы у нее светлее и причесаны по современной моде с пробором посередине. Как и императрица, Эмма умеет парить — и она парила среди этого многолюдного сборища по залам, отнюдь не изысканным, но показушно-богатым, загроможденным многими неуместными objets, не говоря уже о sujets. Когда я теперь пишу эти строки, я нахожусь под явным впечатлением манер Уорда Макаллистера.