Я как мог изощрялся на эту тему. Впрочем, я старался изо всех сил и во время нескончаемо долгого роскошного обеда, поскольку оказался по правую руку от миссис Астор — эта честь была оказана мне, очевидно, как иностранцу.
Обеденная зала отделана чистейшим, тяжелейшим и невообразимо дорого выделанным золотом. Подсвечники, épergnes, посуда — все было из золота; даже розы (таинственные?), которые украшали стол, казались золотыми.
Но право забраться так высоко и поглощать такой великолепный обед следовало отработать. Поддерживать разговор с миссис Астор нелегко, потому что она наотмашь отвергает многие темы. Я, конечно, помалкивал о литературе. Пусть этим занимаются те, кому этот предмет по вкусу. Ей это явно не по душе. Она сочла своим долгом заявить, что в наши дни нет ничего такого, что стоило бы читать. Однако крайне любезно призналась, что ей понравились иллюстрации к моей статье про императрицу Евгению. В музыке она чувствует себя увереннее. Она видела и иногда даже слушала вторые акты всех великих опер. Живопись и скульптура? Только похвалы вещам, что украшают ее дворец.
Я отважно перешел к темам более серьезным. Я сказал, что вскоре собираюсь в Вашингтон. Хочу встретиться с президентом. Эта попытка произвести на нее впечатление была решительно пресечена.
— Я сама никогда не была в Вашингтоне.
— Да и зачем вам отсюда уезжать, — глупо сболтнул я, подразумевая, что нет ничего лучше, чем вечно сидеть за этим обеденным столом, пока лакеи подливают в золотые бокалы «Шато Марго».
— Я езжу в Фернклифф, — заявила она. Так называется дом, который ее супруг воздвиг в Рейнбеке на Гудзоне. — И еще я бываю в Ньюпорте. У меня там коттедж. Вы и княгиня должны нас там навестить. Туда едут сначала поездом до Бостона. Затем пересаживаются в поезд, идущий на Фолл-ривер.
Вот, пожалуй, суть нашего разговора. В один из моментов она крепко меня прижала на тему нашего скермерхорновского родства; к счастью, ни разу не солгав, я сумел ее убедить в том, что мы и в самом деле кузен и кузина.
Поскольку обед длился три часа, я могу сказать, что знаю теперь миссис Астор настолько хорошо, насколько меня это вообще может интересовать. Справа от меня сидела миссис Сэнфорд; разговаривая с ней, хотя и урывками, я испытывал большое облегчение. Она точно знала, какому испытанию я подвергался, хотя ни разу не упомянула нашу хозяйку. Должен сказать, что она (видимо, по контрасту?) кажется мне ангелом здравого смысла и доброты; к тому же она мгновенно, а быть может, даже чересчур стремительно постигает суть — этим она удивительно похожа на Эмму.
Примерно в одиннадцать часов миссис Астор встала из-за стола посредине обращенной к# мне фразы о том, как трудно теперь найти слуг, которые не имели бы привычки допивать то, что осталось в бутылках. С восхитительным шелковым шуршанием и ювелирным позвякиванием дамы последовали за миссис Астор в громадную галерею, которая тянется параллельно обеденной зале и вся увешана картинами. За обеденным столом остались одни мужчины, они придвинулись поближе друг к другу и навалились на портвейн и мадеру.
Рядом со мной оказался заботливый Макаллистер.
— Она очарована вами. Я умею читать настроение нашей Розы.
С другой стороны от меня был Уильям Сэнфорд, еще более очаровательный, чем обычно; он уже задымил сигарой.
— Ну, как ваша старая железная топка, мистер Скайлер? — Подразумевалось, видимо, что это игривое замечание.
Я ответил со реей асторовской помпезностью:
— Если бы у меня была железная топка, мистер Сэнфорд, я надеюсь, она работала бы исправно.
— Вы уж извините старого железнодорожного дельца. Таков наш профессиональный жаргон. — Он развивал эту тему, стараясь предстать передо мной в новом обличье — своего рода неограненным алмазом наподобие дикаря Вандербильта, прямодушным, но опасным, как гремучка. Эти попытки показались мне утомительными; к счастью, он достаточно быстро понимает, какое производит впечатление, вот и сейчас сразу же заговорил в другой манере:
— Мы насладились за обедом обществом княгини. Как и Бельмонты.
— Мне рассказала об этом миссис Сэнфорд, — ответил я нарочито безучастно, не испытывая ни малейшего желания поощрять эту странную дружбу.
— Надеюсь, княгиня осталась довольна?
— Она мне ничего не сказала о том, что это было целое празднество.
— Да. — Его серые глаза округлились и смотрели на меня как бы оценивающе — интересно, что именно его интересовало? Как покорить меня? Но вряд ли я стою таких усилий. — Мы надеемся, что вы оба приедете к нам в Ньюпорт, штат Род-Айленд, в июне.
— Июнь еще далеко. Кроме того, — добавил я, осененный внезапным вдохновением, — мы связаны обещанием остановиться у Асторов.
— Бичвуд не слишком удобен. — Видимо, так называется асторовское имение.
— Кроме того, я, возможно, буду на предвыборных съездах. Эмме не терпится побывать в Сент-Луисе и Цинциннати, увидеть наконец великого бога Демоса в действии. — Если Сэнфорд поверил хоть слову, он, как здесь выражаются, поверит и в черта. Но я решил не уступать.
— Конечно, — мягко ответил он, — победит Конклинг, вы наверняка знаете.
— Будет выдвинут кандидатом в президенты?
Сэнфорд кивнул, медленно, важно, как будто именно он был создателем президентов.
— Все уже решено «стойкими» республиканцами, и, несмотря на всех этих реформаторов вроде Бристоу и Шурца, только Чет Артур и Том Мэрфи решают, кто будет кандидатом в президенты. Шума, конечно, не избежать.
— Верно ли, что теперь Грант хотел бы остаться на третий срок?
— Миссис Грант очень бы этого желала, да и он, видимо, тоже. Но эта история с Бэбкоком… — Сэнфорд покачал головой, что должно было выражать печаль. — Не говоря уже о мышиной возне всех этих ваших реформаторов, этих взбесившихся дураков, помешанных на реформе гражданской службы.
Я согласился, что нет ничего глупее, чем реформировать гражданскую службу, поскольку это просто невозможно при нынешней партийной системе, которая требует, чтобы партия, приходящая к власти, заменяла всех служащих правительственных департаментов своими сторонниками, а эти последние столь же некомпетентны и недостойны, как и их предшественники. Но именно так все и происходит, сколько я себя помню. Недавно учредили экзамены для претендентов на государственную службу, обернувшиеся сплошным фарсом. Все рассказывают, как ответил один из ставлеников таможенного инспектора Артура на вопрос экзаменатора: «Каков процесс установления статута Соединенных Штатов?» На это добрый республиканец изрек: «Никогда не видел, как статуи устанавливают, и этот процесс мне незнаком».
— Вы встречали сенатора Конклинга?
Я ответил, что видел его мельком прошлым летом.
— Внушительная фигура, отличный оратор, безмерно тщеславный, конечно. Дамы от него без ума.
— Да, да. Особенно наша знакомая миссис Спрейг.
Я был удостоен взгляда, в котором мелькнул неподдельный интерес, — очевидно, в качестве приза за хорошее поведение.
— Что вы говорите!
— То, что вы слышите. Миссис Спрейг живет в Париже, вам это известно. У нее квартира на улице Дюфо, возле церкви Мадлен. — Я сообщил некоторые детали.
— Удивительно красивая женщина.
— О да.
— Я полагаю, что Кейт Чейз-Спрейг была истинной королевой этой страны. — Сэнфорд заговорил потише. — Не хочу, чтобы слышал Макаллистер, а то он ткнет меня шипом своей Таинственной Розы. Но миссис Астор — это всего лишь Нью-Йорк, а Кейт была королевой Вашингтона, королевой политики до семьдесят третьего года. Потом все кончилось. Смешно. Я предупреждал Спрейга, что паника на носу, но с ним говорить было бесполезно. А сейчас тем более. Когда он не пьян — а это случается редко, — он просто невменяем. Из них двоих по-настоящему умна Кейт.
— Но этот ум теперь, по всей вероятности, служит сенатору Конклингу, а не сенатору Спрейгу. — Предмет нескончаемых вашингтонских сплетен — роман Роско Конклинга, красавца-сенатора от штата Нью-Йорк и хозяина комитета республиканской партии штата, и Кейт Чейз-Спрейг, красавицы-дочери покойного председателя Верховного суда и несостоявшегося президента, красотой отнюдь не блиставшего Сэлмона П. Чейза, а также несчастной супруги сумасшедшего второсортного сенатора от штата Род-Айленд Уильяма Спрейга. Эмма проводила в Париже массу времени в обществе Кейт Спрейг; по ее мнению, это весьма ожесточившаяся особа, крайне недовольная своей ссылкой, что роднит ее с нашей императрицей, но все-таки ей выпало счастье поселиться в Париже, а не в Чизлхерсте. Из всех американцев, с которыми пересекались наши пути в Париже, Эмма привязалась только к одной Кейт, как она ее называет, и должен признаться, что, несмотря на свое мрачное пристанище на улице Дюфо, женщина эта излучает удивительное сияние, какое исходит лишь от тех, кто не только находился в центре мира, но был в фокусе пристального внимания этого мира.
Кейт уже два года живет в Париже; от мужа ее отделяют океан — и тысяча бутылок, от ее возлюбленного Конклинга — общественное мнение, не говоря уже об амбициях этого молодого человека, поскольку он, по словам Сэнфорда, претендует в будущем году на пост президента.
Внезапная мысль: все это ставит меня в щекотливое положение. Если Конклинг будет выдвинут кандидатом в президенты, а я буду работать на Тилдена, то какую позицию мне следует занять, когда эта скандальная связь станет частью, как всегда, грязной предвыборной борьбы?
Скорее всего, мне лучше не занимать никакой позиции, а уповать на то, что республиканцы выдвинут заклятого врага Конклинга, всесильного спикера палаты представителей Джеймса Г. Блейна.
Разумеется, я сохраню в тайне, что прошлым летом я случайно встретил сенатора Конклинга у дверей мадам Спрейг. Он стоял там как раз перед вечерним чаем и прощался с ней. Она познакомила нас так поспешно и суетливо, что если бы я не узнал знакомую мне по карикатурам высокую и весьма внушительную фигуру Адониса республиканской политики, то мог принять его за какого-нибудь чересчур элегантного специалиста, вроде друга и дантиста нашей императрицы доктора Эванса.
— Это увлекательная игра. — Сэнфорд затянулся сигарой. — Иной раз я подумываю, не включиться ли мне самому.
— В политику?
— Да. Если у вас есть деньги и соответствующее чутье, то это, право же, совсем просто. Место в сенате обошлось бы мне в пару сотен тысяч долларов. Конкглинг за свое заплатил чуть больше, но ведь Нью-Йорк — это не Род-Айленд.
— Не пойму, зачем это вам. Люди стремятся в сенат, чтобы получить деньги, которые у вас и без того есть.
Сэнфорд расхохотался.
— Хорошо сказано! Думаю — убедиться, что тебе доступен главный приз. Стать президентом. А это уже ценно само по себе, не правда ли?
— Не знаю, не уверен. На мой взгляд, нашим президентам практически нечего делать, разве что во время войны.
— Но быть там! Неужели не понимаете? Если вас беспокоит коррупция…
— Мистер Сэнфорд, уверяю вас, что мысль о врученной или полученной взятке не лишила меня ни минуты сна.
— Но я читал ваши статьи. Я знаю, кто ваши друзья. Все это вас шокирует. Но как еще можно управлять страной, половина населения которой даже не говорит по-английски и все перегрызлись друг с другом за свою долю пирога? Я скажу вам кое-что: лично я такой же, как вы. Меня отвращает вся эта так называемая демократия. Я предпочитаю хорошо управляемую страну, с честными людьми в правительстве, как в Пруссии…
— Тиранию?
— Если это единственный способ вычистить авгиевы конюшни, навести порядок, то, пожалуй, я согласен…
— На роль тирана, конечно?
— Я принял бы ее на задумываясь! — Он засмеялся, показывая, что вовсе не шутит.
— Миссис Спрейг — это подлинный стил. — В мое второе ухо проник голос Макаллистера; он услышал, как мы упомянули магическое имя, и откликнулся в своем духе. — Всякий раз, когда я слышу уверения ньюйоркцев, что в Вашингтоне нет общества, я говорю: «О, вы просто никогда не были у миссис Спрейг на Новый год, никогда не видели, как она входит в комнату, в любую комнату, и ее заплетенные в косы волосы, уложенные короной, и ее удивительные бриллианты». Теперь, думаю, их уже нет. Вчистую разорились, знаете ли, Спрейги.
Последнее замечание было добавлено, как очаровательная деталь туалета этой несчастной женщины.
Затем Макаллистер поделился со мной рецептом жаркого из черепахи, который ему открыл «чернокожий из Мериленда», — очень много сливок и масла. Еще он спросил, заметил ли я, что американцы равного общественного положения обращаются друг к другу «сэр», в то время как в Англии это обращение употребляют только слуги.
— Но мы говорим «сэр» в Англии. Обращаясь к коронованным особам, — благодушно сказал я.
На глазах Макаллистера выступили слезы.
— Несколько лет назад меня представили принцу Уэльскому, и в тот момент, когда он услышал приставку «Мак» к моей фамилии, он отвернулся.
Я как мог утешал Макаллистера, пока прием не подошел к концу в таинственно-розовый полуночный час.
Миссис Астор стояла в гранатовой гостиной сумеречнонадменная. Проходя мимо, гости прикасались к ее руке, точно к идолу, приносящему счастье.
Я и Эмма тоже удостоились прикосновения.
— Мы надеемся часто видеть вас, пока вы в Нью-Йорке. — Это было не столько сказано, сколько молвлено.
— Следующий бал Патриархов? — немедленно предложил Макаллистер.
— Да. — Так королева Елизавета могла возвысить из ничтожества до графского блеска простого виллана Сесила или Людовик XIV кивком своего парика приказать придворному погостить у него в Марли, что было равнозначно стремительному продвижению по службе.
Сэнфорды простились с нами в вестибюле. Она удивительно мне симпатична, но я никак не могу расположиться к нему. Если бы еще он играл одну, раз навсегда взятую роль, я выносил бы его с большей легкостью. Но эти вечные переходы от неотесанного человека из народа, сотворившего себя самым отвратительным образом, до вдумчивого дарвиниста и социального историка довольно-таки трудно переносимы.
Когда мы добрались домой, я сказал Эмме:
— Не знал, что ты обедала у Сэнфордов.
— Я должна была тебе сказать, — покаялась она.
Я был уже в ночной рубашке, усаживаясь возле камина, чтобы, как обычно, записать события дня. Эмма еще не сменила вечернее платье, она по-прежнему выглядела как на портрете Винтергальтера, хотя усталое лицо посерело, и я заметил — глазом писателя-реалиста (увы!), а не любящего отца, — что на ее утомленном лице по обеим сторонам нижней губы углубляются складки, таящие в себе угрозу когда-нибудь обрисовать мешки, как у ее матери, как у меня. — В последний момент я не смогла вынести очередного посещения Эпгарии и телеграфировала Сэнфордам «да», ранее уже сказав «нет».
— Было весело?
— Бельмонты очень приятны. Они совсем не американцы. — Затем Эмма проанализировала сегодняшних асторовских гостей. Я ждал, что она упомянет Сэнфорда, но напрасно.
— Мне нравится миссис Сэнфорд, — вступил я.
— Мне тоже, — оживленно откликнулась Эмма. Затухшие угли в камине внезапно осели, и в краткой вспышке пламени лицо Эммы порозовело и снова стало молодым. — Но мне кажется, что все это дается ей нелегко.
— Нелегко с ним?
Эмма кивнула, глядя на разгоревшиеся угли, и начала медленно снимать фальшивые бриллианты.
— У меня такое впечатление, что он ее подавляет. Заставляет делать вещи, для нее неприятные.
— Например, ходить к миссис Астор?
— Думаю, похуже.
— Похуже? Что именно? — Я был заинтригован, но Эмма не была расположена играть в нашу обычную игру — пытаться приподнять маску, за которой прячутся люди. — Он ей изменяет?
Самоочевидный наводящий вопрос, которым я хотел расшевелить ее, но Эмма только улыбнулась.
— Не думаю, что он настолько энергичен.
— Ты говоришь странные вещи! Уж в этом-то почти все мужчины энергичны. А Сэнфорду еще нет сорока.
— Не знаю, папа. — Эмма перешла на французский. — Я просто сказала первое, что пришло в голову. Быть может, у него сто любовниц. Желаю ему успеха.
Эмма поцеловала меня в щеку. Я поцеловал ей руку: наш неизменный ритуал.
— Он извинился за цветы?
— Он об этом словом не обмолвился. У вульгарных людей собственное представление о такте, папа. — С этими словами она ушла к себе.
Не могу взять в толк, почему Сэнфорд так меня раздражает. Наверное, потому, что он довольно ясно обнаружил свое намерение соблазнить Эмму. Слава богу, у него нет ни малейших шансов, пока ее мысли устремлены в другом направлении — как мне хочется думать, в сторону Эпгарии. К тому же я подозреваю, что Эмма по природе своей не влюбчива. Она слишком холодна, слишком осторожна, слишком наделена чувством юмора, чтобы дать себе волю. Я могу представить, что она бросает спившегося сумасшедшего мужа вроде Спрейга ради могущественного Конклинга, но только не связь с таким малопривлекательным человеком, как Уильям Сэнфорд, женатый мужчина, лишенный подлинного блеска и наделенный только деньгами. Это было бы не в ее характере. Но все же почему я так встревожен? Не верю же я, в самом деле, в наследственность в той же мере, в какой верю в обыкновенные обстоятельства, формирующие нашу жизнь; хотя, несомненно, в наших жилах течет весьма примечательная кровь. Я незаконный сын Аарона Бэрра, и, хотя внешностью или характером не очень сильно похож на этого загадочного, блистательного и аморального человека, я иной раз вижу, как из-под прекрасных ровных бровей Эммы на меня смотрят глаза Аарона Бэрра, пристально и решительно смотрят глаза покорителя мира. В такие минуты она становится чужой и таинственной, каким он был при жизни, каким остался в памяти.