В так называемой гранатовой гостиной мы с Эммой мельком видели Сэнфордов, но, когда миссис Сэнфорд нас заметила, она тотчас отвернулась, так же поступила Эмма, словно уловив некий заранее оговоренный сигнал. Больше мы с ними не столкнулись.
Через несколько дней Сэнфорд отправился в Саванну в своем собственном железнодорожном вагоне, сопровождаемый несколькими приятелями. Кстати, едва ли не половина джентльменов, с которыми разговариваешь в Нью-Йорке, неизменно заботливо осведомляется, не собираетесь ли вы «воспользоваться их вагоном» — так в Париже вам предлагают взять на день семейную карету.
Дениз лишь через несколько недель думает присоединиться к мужу. Я столь часто слышу от Эммы имя «Дениз», что и сам уже мысленно так ее называю, хотя мы обращаемся друг к другу самым формальным образом.
Должен упомянуть — то есть, конечно, я не должен об этом упоминать, но не могу удержаться, — что я видел или, точнее, слышал Сэнфорда накануне его отъезда на юг.
Один из новых (по крайней мере для меня) аттракционов этого города — бордели в табачных лавках. Снаружи все выглядит вполне заурядно: неизменный деревянный индеец-хранитель у входной двери и коробки с сигарами на витрине.
В первой комнате тоже выставлены сигары, но выбор меньший, чем в bona fide табачных лавках. Единственное, что выдает это заведение, — чересчур уж очаровательная продавщица. Если вы заглянули сюда впервые, она деликатно вас проверит и, обнаружив, что вы ни о чем не имеете понятия, продаст вам сигару и проводит к выходу. Иной раз она осведомится относительно ваших вкусов и связей. Чтобы растопить лед, следует назвать имя девушки этого заведения или же клиента (разумеется, скрывшегося под псевдонимом). Если хозяйка сигарных развлечений сочтет вас достаточно серьезными и респектабельным, она проводит вас в заднюю комнату, где в гостиной, неотличимой от тысяч гостиных в домах городских бюргеров, сидят девушки; sotto voce вы говорите сигарной даме, какая девушка вас интересует, и отправляетесь в указанную вам комнату наверху, через минуту раздается стук в дверь — и вы счастливы.
Один или два раза — да уж ладно, три или четыре — я воспользовался этим несомненным и умеренным по цене удобством. Потому удобством, что достаточно выйти из гостиницы и перейти Мэдисон-сквер, чтобы тут же, на Двадцать четвертой улице, предаться удовольствиям в верхних покоях Компании королевских гаванских сигар.
Возраст и состояние здоровья исключают подвиги, на которые был способен юный Чарли Скайлер, но всякому времени свои радости; мне даже кажется, что нынешние усилия приносят мне больше, чем упомянутые юношеские дерзания.
Должен сказать, что половина респектабельного мужского населения Нью-Йорка пользуется сигарными лавками из-за их доступности и дешевизны. Бизнесмен может развлечься перед завтраком в своем клубе, семьянин — перед ужином в обществе драгоценной семьи, а адвокат — избавиться от излишнего напряжения и при этом поспеть к открытию судебного заседания.
Так или иначе, когда я сидел в гостиной и пил чай с хозяйкой за китайской ширмой (клиенты ни в коем случае не должны сталкиватся друг с другом), я услышал голос Сэнфорда: «Если Ниобе свободна, то я ее жду».
Женский голос заверил Сэнфорда, что Ниобе сейчас будет к его услугам. Я слышал у себя над головой тяжелую поступь его сапог по устланной ковром лестнице.
— Это мой друг мистер Сэнфорд, — мстительно сказал я хозяйке, очаровательной женщине с пикантным лицом, слегка испорченным заячьей губой.
— Я не знаю, как его зовут. — Она солгала, скорее чтобы продемонстрировать мне анонимность заведения, чем оградить Сэнфорда.
— Он первый рассказал мне про ваш магазин.
— Кто бы он ни был, это хороший клиент. Девочки его любят.
— Когда он спустится, скажите ему, что Томас Эпгар навечно перед ним в долгу.
— Хорошо, сэр. — Да, я воспользовался именем Третьего брата как nom de guerre или, скорее, d’amour. Поскольку хозяйка — жадная читательница популярных газет, она необычайно взволнована тем, что среди ее клиентов есть пожилой джентльмен, чей сын скоро женится на прекрасной французской княгине. — От ее фотографии, что выставлена у Рицмана, просто дух захватывает!
— Я твердо убежден, — сказал я вполне по-эпгаровски, — что, несмотря на французскую кровь, она будет моему сыну хорошей женой.
Сейчас ночь 14 февраля, нет, скорее утро 15 февраля, и наши чемоданы уже отправлены в отель «Уиллард» в Вашингтоне.
Сегодня днем, получив счет отеля «Пятая авеню», я едва не расстался с этой жизнью. С 5 января, когда я оплатил первый месяц нашего здесь пребывания, и до 14 февраля с нас причитается 1800 долларов! Это чуть больше половины моих нынешних ресурсов, потому что от Джейми я получил только небольшой аванс и пока совсем ничего — от «Леджера» за «Последние дни Наполеона III». «Нейшн» заплатит мне сущие гроши за Кавура лишь после публикации. Поэтому меня охватила настоящая паника. К счастью, полковник — родственник Стивенса — при сем присутствовал. Он показал счет управляющему, который нашел несколько ошибок в сложении. В конце концов счет милостиво сократился почти на треть.
— О, это мы должны были бы заплатить вам и княгине за ту рекламу, какую вы нам сделали своим пребыванием! — Полковник был сама любезность, и я сердечно его поблагодарил. Все-таки отель «Пятая авеню» — место, где останавливаются президенты ц короли. — Миссис Стивенс без ума от вас. Зайдите на минутку. Давайте выпьем по утреннему стаканчику. — Добрый полковник проводил меня в Угол таинств.
— Только на одну минуту. Мы спешим на чай к мистеру Питеру Марье.
— Ну, вы и в самом деле перезнакомились со всей честной компанией! — воскликнул полковник.
Элегантный мистер Марье является нью-йоркским Сен-Симоном. Нет, это не совсем так. Исторические параллели волнуют разве что Макаллистера. Утонченный мистер Марье — чуть более мужественная, то есть абсолютно мужественная, мадам Рекамье — пытается собственными усилиями насаждать на острове Манхэттен искусство беседы. Ежегодно в день св. Валентина он пишет в стихах приглашения и ждет, что ему ответят тоже стихами. За лучшее стихотворение, подтверждающее принятие приглашения, как и за иные сочинения, выдается приз. Это весьма галантный, но и чрезвычайно нелепый старик.
Те, кто не допущен на эти специфические социальные Альпы, видят только абсурдную сторону.
— Надеюсь, что вам и княгине будет не слишком скучно, — сказал полковник.
— Мы настолько утомлены, что нам уже не до скуки — Это абсолютная правда. Каждый из нас более всего хотел бы проспать целый месяц кряду. Меня страшит прыжок в вашингтонское общество, которое, полагаю, столь же утомительно, как и нью-йоркское, только куда более грубое.
В этот момент в Угол таинств заглянул Брайант в сопровождении нескольких мужчин, одним из которых оказался очаровательный таможенный инспектор нью-йоркского порта, а другим — сенатор Роско Конклинг; при виде его громадного туловища мне всегда кажется, что элегантный обтягивающий костюм (он предпочитает именно такие) вот-вот лопнет по швам. Он возвышался над всеми, кроме инспектора. У сенатора львиная (излюбленное словечко литературных дам) голова, редеющие рыжевато-серые волосы зачесаны строго назад с широкого лба, в центре которого оставлено колечко правильной формы, знаменитый локон Гиацинта. Из-под олимпийских бровей и греческой прически на вас настороженно смотрят маленькие светлые глаза какого-то дикого кота джунглей.
— Прошу прощения! — Полковник вскочил на ноги, чтобы поздороваться с великими людьми.
Я попытался улизнуть, прячась за спинами, но меня остановил как всегда педантичный Брайант:
— Дорогой Скайлер.
Брайант одного за другим представил мне своих спутников. По случайности, когда я здоровался за руку с Конклингом, я оказался почти вплотную к нему и мое лицо едва не уткнулось в элегантный твидовый изгиб верхней части сенаторского живота или нижней части груди: точнее сказать не могу, поскольку они давным-давно уже слились в монолит республиканского колосса. К счастью для меня, от него исходил аппетитнейший запах фиалковой воды и дорогих сигар.
Остальные были лидеры республиканцев в штате Нью-Йорк. Известные как «стойкие», эти люди — враги любых реформ, а потому фанатичные сторонники генерала Гранта и системы политических трофеев. Я полагаю, что Брайанту приходится терпеть всякую публику, а публике ничего не остается, как терпеть или примириться с ним и его газетой.
— Мистер Скайлер — мой старый коллега.
«Стойкие» закивали, давая понять, что им обо мне все известно, но Конклинг, похоже, не расслышал моего имени и в упор меня не замечал. Он смотрел куда-то поверх моей головы, погруженный в олимпийское созерцание.
Брайант был отменно вежлив.
— Мистер Скайлер будет писать для нас о выставке Столетия. Она открывается десятого мая, — добавил он специально для меня.
Добродушный таможенный инспектор поинтересовался:
— Когда вы собираетесь обратно в Париж, мистер Скайлер?
— Сразу после выборов. И свадьбы моей дочери… — Говоря это, я не без злорадства заметил, что при слове «Париж» голова Конклинга опустилась с высот к подножию горы, то есть ко мне.
— Извините меня, мистер Скайлер. — Обычно громкий, звучный голос оказался вдруг тихим и вкрадчивым. — Я настолько погрузился в размышление, что не расслышал как следует ваше имя.
— Наша встреча прошлым летом была такой мимолетной. — Я высказался достаточно туманно и самоуничижительно. — А ведь вам приходится встречать стольких людей.
— Но не таких, как вы, мистер Скайлер. И как ваша ослепительная дочь…
— Я слышал, что она собирается замуж за человека из добропорядочной республиканской семьи. — Брайант вмешался в потенциально опасный диалог. Пока наш наиславнейший поэт говорил о политике и Эпгарах, я ощущал почти электрическую энергию, исходящую от Конклинга; в ней было предупреждение. Животная сила этого человека впечатляет, хотя и раздражает.
Однако что касается меня, то Конклинг может быть спокоен за свой секрет, хотя, впрочем, это отнюдь не секрет, потому что все причастные к политической жизни знают про его связь с Кейт, в том числе и ее муж. К счастью, с точки зрения любовников, недавнее банкротство Спрейга настолько усугубило его пристрастие к бутылке, что он практически нигде не показывается, как и многострадальная супруга Конклинга, живущая затворницей в Утике, штат Нью-Йорк.
Чай и обед у старика Марье явились достойным завершающим аккордом нашего пребывания в Нью-Йорке.
Эмма и Джон приехали вместе в сопровождении одной из знатнейших эпгаровских родственниц. Я приехал один, не собираясь задерживаться после чая и чтения стихов. Однако, когда я предупредил, что, вероятно, не останусь к обеду, Марье принялся настаивать:
— Здесь будут многие из ваших литературных confrères, с нетерпением ждущих встречи с вами! Или, как говорил Расин… — И он произнес нечто, что Расин и в самом деле написал и, вероятно, сумел бы понять, учитывая акцент мистера Марье.
Я был удивлен, что среди гостей не оказалось ни Макаллистера, законодателя того, что он именует словечком стил, ни его Таинственной Розы. Поскольку большинство среди нелитературных гостей составляли в точности те же самые люди, каких я встречал ежевечерне, я спросил Дениз Сэнфорд, почему отсутствует Королева Нью-Йорка.
— Потому что здесь другая, — сказала Дениз. — Настоящая. И он тоже здесь.
Затем она представила меня мистеру и миссис Джон Джейкоб Астор III. Мистер Астор немного моложе меня и совсем непохож на своего деда. Это меланхоличный, но приятный человек с чересчур красным лицом.
Миссис Астор родом из Южной Каролины; она не лишена чувства юмора.
— Мы каждодневно следим за вами, мистер Скайлер. По газетам. Нас весьма порадовала помолвка вашей дочери, потому что теперь она останется с нами, а нам так нужны красота и благородство. Конечно, мы с мужем мечтали встретиться с вами, но это было немыслимо.
— Ничто не могло быть проще, миссис Астор…
— Ничто не могло быть труднее, мистер Скайлер. В Нью-Йорке все достается тому, кто оказался первым. А Лина, — семейное уменьшительное грозной Каролины Скермерхорн Астор! — завладела вами первая. Поэтому нам пришлось встать в очередь. — Она кажется мне весьма забавной, и я даже жалею, что нами так быстро завладел Макаллистер, потому что дом других Асторов наверняка привлекательнее, чем Таинственной Розы.
Я говорил со Стедманом и его женой, с Гилдерами (мужеподобной сестрой и похожей на девочку женой). Я встретил Байарда Тейлора, человека широких интересов и писателя-профессионала, чьи стихи, посвященные этому приему, были очаровательны и удостоились главного приза. Мой собственный стишок был продекламирован мистером Марье, его встретили аплодисментами, несмотря на то что чтец делал ударения в самых неподходящих местах.
Брайант явился к чаю и вскоре ушел. Будучи самым высокооплачиваемым поэтом Америки, он мог себе позволить ничего не написать к этому вечеру. Я не стану его винить.
Самое приятное время я провел с Дениз; мы устроились рядом на широченных кожаных турецких подушках. Миниатюрная, приветливая, все схватывающая на лету, — конечно, я ценю ее выше всех наших новых знакомых.
— Как вы находите свою одинокую гостиничную жизнь? — спросил я.
— Как в раю! — Ни нотки сожаления по поводу расставания с мужем. — Не надо думать ни о слугах, ни о меню, ни о рассылке приглашений. Я весь день просто лежу в постели и читаю или смотрю в окно, как снег ложится на деревья в парке. И жду, когда придет Эмма.
— Она бывает у вас каждый день, полагаю.
— Если бы это было так! Мы очень привязались друг к другу. Она действует на меня лучше любых докторов. Вчера она изображала Таинственную Розу; я так хохотала, что мой врач не на шутку на нее рассердился: он считает, что мне вредно перевозбуждение.
Я хотел спросить о ее болезни, но не решился, а Эмма отказалась меня просветить, сказала только, что Дениз мучает какой-то безымянный, но не слишком серьезный женский недуг.
— Не знаю, что бы я делала без Эммы. И без вас. — Она относится ко мне как к любимому дядюшке, и поэтому я чувствую себя старым, но я и в самом деле стар, и лучше уж быть ей любимым дядюшкой, чем никем вообще.
— Когда вы поедете на юг, ваш путь будет пролегать через Вашингтон?
Дениз покачала головой.
— Когда я поеду на юг, Билл пришлет за мной яхту. Морской воздух, уверяют доктора, пойдет мне на пользу. Но я ненавижу морской воздух. Я убеждена, что он вреден для здоровья. Посмотрите на местных, кто круглый год живет в Ньюпорте. Они вечно больны. В том случае, конечно, если им посчастливилось не умереть при родах.
— Вы имеете в виду и мужчин тоже, не только матерей с младенцами?
Дениз расхохоталась, смеется она громко, непринужденно.
— То, что я говорю, вряд ли отвечает высоким требованиям мистера Марье. Но дети вечно в моей бедной бестолковой голове. Дело в том, что я не могу иметь детей.
— А вы хотите?
— О да! В этом-то вся проблема.
— Я рад, что у меня есть Эмма, но мне просто повезло. Большинство родителей так же мало любят своих детей, как дети — родителей.
— Это все в вашей злой старушке Европе.
— Я-то подумал о Вандербильтах.
— А это злые новые богачи! — быстро ответила она. — Так или иначе, у меня, похоже, детей не будет. Если я еще раз попробую, то, скорее всего, расстанусь с жизнью. — Это было сказано самым невозмутимым тоном.
— Вы верите докторам?
— Я доверяю своему прошлому опыту: он ужасен. — Она вздрогнула, затем осознала неуместность этого разговора даже между старым дядюшкой и любимой племянницей. — Кроме того, — сказала она, — насчет моего фатального изъяна я узнала от ведущего авторитета в этой области и одновременно вашей подруги.
— Кто бы это мог быть?
— О, мадам Рестел. Билл мне рассказал, что видел вас у нее третьего дня в сопровождении молодого повесы Беннета.
Я изумился. Неужели Сэнфорд все ей рассказывает? И о сигарных лавках тоже?