Сегодня несколько часов назад Резерфорд (ныне широко известный под кличкой Резервор) Б. Хейс вступил в должность президента на церемонии, состоявшейся в Капитолии, перед толпой тысяч эдак в тридцать республиканцев ;— соискателей должностей государственной службы. Но кто я такой, чтобы осуждать тех, кто ищет службу? Я ведь тоже пытался, просто мой кандидат проиграл. Два члена Верховного суда отказались присутствовать на церемонии.
Устрашающего вида солдаты перекрыли все подступы к Капитолию. В воздухе пахнет бунтом; впрочем, только в воздухе. На земле все довольно мирно.
Новый президент похож на провинциального проповедника; он и говорит как проповедник. Хейс явно нервничал, и, когда рядом разорвалась хлопушка, он отчаянно заморгал, вероятно подумав о вооруженных и накачавшихся виски конгрессменах-южанах, ступивших на тропу войны.
Примирительная речь Хейса была обращена как к южанам, так и к реформаторам. Создается впечатление, что он собирается продолжить администрацию Гранта риторикой Тилдена.
Уходящий президент выглядел еще более изумленным и уязвленным, чем обычно. Госпожа Грант, казалось, только что заглянула в гроб и увидела там собственные останки. Sic transit gloria Grantium .
Мы с Нордхоффом обедали сегодня в «Уэлчере». Из сентиментальности мы сели за тот же столик, за которым познакомились год назад. Один год! Он кажется мне веком.
Обеденная зала была переполнена благодаря специфическому вашингтонскому явлению, наблюдаемому раз в четыре года: город наводнен соискателями должностей, более всего это напоминает мне нашествие саранчи. Сейчас алчная саранча пожирает обед в «Уэлчере».
Мы хорошо пообедали, невзирая на компанию; выпили, правда, многовато, но были в отличном расположении духа. Не знаю уж почему. Наверное, чем тяжелее испытание, тем радостнее его конец. Я помню, с каким облегчением смеялись мы с Эммой, когда нам удалось уцелеть после резни коммунаров.
Под первое блюдо (сложное кушанье из мэрилендских крабов с мидиями) мы с Нордхоффом выпили за здоровье друг друга рейнского вина, которое я заказал в честь Тилдена.
— За президента по ту сторону линии Мэйсона — Диксона, — сказал я.
— За честное правительство! — обычный лай Нордхоффа перешел в рык. Почему-то слова «честное правительство» показались нам настолько нелепыми, что мы хохотали над ними до слез.
После этого мы выпили за «Его Мошенничество», как Нордхофф называет Хейса. Он рассказал мне, что Хейс был в Вашингтоне со второго марта и прятался в доме генерала Шермана, дожидаясь часа своей проблематичной инаугурации.
— Собственно, особых сомнений не было. Неделю назад, вечером третьего марта, Грант пригласил Хейса на обед. Когда Хейс пробрался в Белый дом, он обнаружил, что приглашен еще и председатель Верховного суда. Грант, его сын и верховный судья провели Хейса в пустую гостиную, где верховный судья на всякий случай принял у Хейса президентскую присягу.
— Значит, сегодня был просто…
— Религиозный обряд. Настоящая гражданская свадьба состоялась в прошлую субботу вечером, когда республику воровски уложили в постель. Давайте выпьем за будущих деток этого брачного союза. За карлика — Реформу…
— За горбуна — Права штатов.
— За выродка — Твердую валюту.
— За близнецов Тексас — Пасифик.
— Ну и семейка!
Мы развлекались этим юмором висельников, когда в дверях вдруг возникла знакомая фигура. На какое-то мгновение Гарфилд заколебался. Но, увидев, что мы его заметили, он решил идти напролом. Улыбаясь, он подошел к нам.
— Я собирался наверх.
— В отдельный кабинет. Чтобы отпраздновать с республиканскими лидерами великую победу. И приступить к дележу трофеев… — Нордхофф был уже изрядно выпивши.
— Увы, все гораздо скучнее. — Гарфилд держался тепло, даже приветливо — по крайней мере ко мне. Но я при виде его начинаю глупо сиять, как престарелый отец рядом с красавчиком-сыном. — Я развлекаю своих избирателей. Чуть ли не все мои знакомые из Огайо сейчас в городе.
— Ищут работу? — Нордхофф хотя бы сумел выдавить из себя улыбку.
— Только pro bono publico. — Напускная серьезность Гарфилда была почти под стать блейновской. — Один или два из них открылись мне, что готовы взвалить на себя ценою громадных личных жертв бремя правительственной службы.
Нордхофф немножко оттаял. Я наслаждался обществом блистательного сына.
— Ужасные времена, — заметил Гарфилд. — Я знаю, что вас не радуют результаты выборов.
— А вас? — мгновенно отпарировал Нордхофф.
— Меня — да. Я уверен, что спорные штаты были бы наши, если бы неграм позволили голосовать…
Эта знакомая нам аргументация была оборвана Нордхоффом:
— Но вряд ли вы обрадованы тем, что демократа выбрали губернатором Луизианы…
Гарфилд посмотрел на нас невинными голубыми глазами.
— Но нас уверили, что он и в самом деле победил…
— В отеле «Уормли»?
— В отеле «Уормли». Вот мы и не стали оспаривать его избрание.
— Но как мог демократ победить, если, по свидетельству избирательной комиссии, и вашему свидительству как ее члену, штат подавляющим большинством проголосовал за республиканцев?
Лицо Гарфилда ни на мгновение не утратило своего ослепительно искреннего выражения.
— Мистер Нордхофф, когда карты розданы, вы ими играете. — Так мог ответить Цезарь, устранив республику.
Нордхофф не нашелся что ответить. Официант подлил нам троим кларета. Гарфилд поднял бокал; в его голубых глазах запрыгали отраженные огни свечей.
Нордхофф предложил тост:
— За честное правительство.
Гарфилд кивнул.
— Да, за честное правительство. И за президента Хейса. — Гарфилд выпил, я тоже.
Но Нордхофф не пил; он продолжил тост:
— Да, за президента Хейса. За Джеймса Г. Блейна. За Роско Конклинга. За генерала Гранта. За счетные комиссии Луизианы, Южной Каролины и Флориды. За Джея Гулда. За железную дорогу «Тексас — Пасифик». За федеральную армию. За генерала Шермана…
Гарфилд весело смеялся, не желая чувствовать себя оскорбленным.
— Так вы меня, того гляди, споите, мистер Нордхофф, с таким большим честным правительством. — Он поставил бокал и поднялся. Я тоже встал. Мы пожали друг другу руки.
— Я завтра уезжаю, — сказал я ему. — Попрощайтесь за меня с госпожой Гарфилд…
— Только если вы передадите мои нежные чувства своей дочери. — Искривленная рука медленно потянула меня к себе, и его прекрасные глаза посмотрели на меня сверху.
— С удовольствием. — Не знаю уж, какая клеточка памяти вдруг шевельнулась, но я не только вспомнил, но и произнес преследующую меня строчку: — Brevis hic est fructus HomuÛis
Гарфилд нахмурился, выпустил мою руку.
— Гораций?
— Нет. Лукреций.
— Я должен ответить? Ну что ж… — Гарфилд замолчал, покачал головой. — Боюсь, вся моя латынь осталась дома, в библиотеке. Не могу ничего вспомнить, кроме Gaudeamus igitur. Подойдет?
— Почему бы и нет? Это всегда уместно.
Когда Гарфилд ушел, мы с Нордхоффом так и не угомонились и продолжали пить.
Незадолго до полуночи я добрался до своего номера, взял vase de nuit и освободился и от вина, и от обеда.
Я трезв, утомлен, встревожен. Как жить дальше? И зачем?
Глава пятнадцатая
1
Вопреки тому, что нередко драматически именуется «здравым смыслом», я разрешил Эмме остаться в доме Сэнфорда на Пятой авеню со мной в качестве своего рода компаньонки.
Думаю, что мы поступили правильно. И сделали, конечно, доброе дело. Сэнфорд едва не разрыдался, умоляя нас к нему переехать. Он совсем растерян. Столкнувшись внезапно с настоящим горем, подлинной трагедией, он больше не пытается ничего изображать. Его бросает из мрачной молчаливости в неестественную болтливость; того хуже, он то и дело отводит меня в сторону и говорит, как Дениз была мне предана, как звала меня умирая. Конечно, это повергает меня в ужасное состояние: у меня колотится сердце, повышается давление, слезы текут по лицу, хотя я вовсе не плачу, — явление явно возрастное, болезненное. Когда мы собираемся втроем, имя Дениз почему-то не упоминается. Но когда я остаюсь наедине с Эммой или Сэнфордом (с ним, к счастью, нечасто), мы не говорим ни о чем другом.
В первую ночь в сэнфордском доме Эмма пришла в мою спальню, которая отделена от ее спальни очаровательной крохотной гостиной с серыми шелковыми стенами à la Pompadour l.
Эмма бледна и апатична. Хотя я не хочу знать никаких подробностей, она пытается рассказать мне все.
— Я никогда не видела, как умирают люди, папа.
— Но твой свекор…
Эмма нетерпеливо отмахнулась.
— Он был стар. Кроме того, нас не было там… в комнате… как… — Она замолчала. Увидела свое отражение в зеркале напротив моей постели. Быстрым движением откинула упавшие на глаза волосы, и я впервые увидел в этой ослепительной золотисто-каштановой массе белые волоски. Я почувствовал себя так, словно совершил вероломство, заметив то, что нельзя было замечать.
— Все-таки мы оба там были. С ней рядом. Мне кажется, она не мучалась. Когда начались боли, перед самым концом, сестра дала ей хлороформ. Сэнфорд добр. Я думаю, он любит Дениз. То есть любил. По-своему, конечно. — Эмма говорила бессвязно, но решительно. Точно выступала в суде, где нужно говорить все, как бы ужасно это ни было.
Я нарочно перешел на французский, полагая, что это облегчит ее излияния, но она, точно отбывая наказание, продолжала говорить по-английски.
— Как она держалась… ну, перед этим? — спросил я.
— Прекрасно. Она никогда так восхитительно не выглядела. И хорошо себя чувствовала. Накануне того дня, когда начались схватки, мы поехали в Саванну. Она захотела купить цветы. Там есть оранжерея. Ты когда-нибудь видел азалию?
— Не помню, чтобы нас знакомили. Нет. — Неуместная шутка. Впрочем, уместными они уже не будут.
— Она любила азалии. Схватки начались рано утром. Она кричала. Разбудила нас всех. С ней была сиделка. Дениз запаздывала. На неделю. Может быть, даже на две. Вот тогда я начала волноваться. И Сэнфорд тоже. Но Дениз оставалась спокойной. Лишь однажды, говоря о ребенке, она вдруг сказала: «Мне кажется, он раздражен. Он уже такой взрослый». И все. Совсем не так, как в Ньюпорте. Никакой паники. Слава богу. Когда приехал доктор, она была без сознания. Он сделал операцию… спас ребенка., и вот…
Эмма очень прямо сидела на стуле возле моей постели, намеренно не поднимая глаз на свое отражение в зеркале.
— Что же будет теперь? — прервал я молчание.
— О… теперь. — Она покачала головой, как бы давая понять, что никакая жизнь теперь невозможна. — Не знаю. Ты видел Сэнфорда. Слышал его. Я должна остаться, чтобы помочь ему. Во имя Дениз. Он рухнул.
— Мужчины не так сильны, как женщины.
Эмма посмотрела на меня долгим задумчивым взглядом. Кивнула.
— Ты прав, папа. Поэтому мы останемся, пока он не придет в себя.
— А Джон?
Эмма почти улыбнулась.
— Нет никакого Джона. Похоронная служба по княгине д’Агрижентской откладывается на неопределенный срок.
— И что же, — сказал я, пожалуй, бестактно, — мы будем делать?
— Это очень плохо, да?
— Это очень плохо, — подтвердил я. — Тилден не стал президентом. А я — американским посланником во Франции.
— «Геральд»…
— Джейми покидает Америку. Навсегда.
— Из-за этой истории с кнутом? Очень забавно. — Эмма наконец улыбнулась; нормальная жизнь требует нас к себе.
Вот уже несколько недель кряду я предпринимаю настойчивые и отчаянные попытки вернуться к нормальной жизни.
— Все кончено, Чарли. Ничего не осталось. — Джейми повторял это, как рефрен, когда мы сидели за его постоянным столиком в баре «Хоффман-хаус». Даже появление неизменно элегантного таможенного инспектора нью-йоркского порта только на мгновение отвлекло Джейми от мрачных мыслей.
Артур похвалил мои статьи о выборах.
— Благодаря вам я словно сам присутствовал в Капитолии.
— Вы вполне могли быть там, Чет. Однако вы предпочли прятаться в отеле «Уормли». — К Джейми ненадолго вернулась его обычная манера говорить с издевкой.
Однако Артур вовсе не чувствовал себя оскорбленным.
— Боюсь, что вы меня переоцениваете. Я сидел здесь все это время, налегая главным образом на портвейн.
— Будьте осторожны, Чет. Хейс собирается снять с вас скальп.
Этот загадочный non sequitur Артур оставил без внимания.
— По слухам, в Вашингтоне воцарилась аскетическая администрация.
— Тем больше оснований бежать отсюда, — мрачно прокомментировал Джейми, смахивая тыльной стороной ладони жемчужинки абсента, всегда поблескивающие на его усах.
— Один мой приятель только что обедал в Белом доме; он рассказывает, что вода лилась как вино.
Мне было приятно услышать похвалу Артура моим статьям в присутствии Джейми. Однако все это уже бессмысленно. Я могу писать для «Геральд» из Парижа, как я писал для «Ивнинг пост», однако на эти гонорары не разгуляешься.
Я продолжаю свой обход Нью-Йорка.
На второй день я зашел к Брайанту в редакцию «Пост». Старик стал совершенно прозрачным от старости, но вся его хватка при нем. Я выслушал еще одну порцию похвал в адрес моих статей о выборах.
— Я полагаю, вы скоро отбываете в Европу? — спросил он.
— Да. Если не найду, чем заняться здесь.
Г олова библейского пророка повернулась ко мне с видимым любопытством.
— Вы хотите жить среди нас?
— Я хочу жить, дорогой Брайант. Для этого я должен писать.
— Но вы наш постоянный и высоко ценимый европейский корреспондент.
— Признателен. Однако у меня дочь и двое внуков, я должен их кормить. — Я высказался без обиняков.
— О, дорогой мой. Понимаю. Если бы только Тилдена выбрали…
— Его выбрали. Просто не сделали президентом. Вы, конечно, голосовали за него?
В центре синайского куста вспыхнула улыбка.
— Я никому не рассказываю, за кого голосую. Что же касается газеты…
— Она поддержала Хейса.
— Это достойный человек. Похоже, он создает отличный кабинет министров. Он взял Карла Щурца…
— А также мистера Ки. — Часть сделки в отеле «Уормли» состояла в том, что пост министра почт (наиболее обильный источник должностей в стране) достанется демократу. Хейс выбрал сенатора-демократа от штата Теннеси Дэвида Ки.
— Ну… — Брайант смотрел куда-то вдаль поверх моей головы.
Мы договорились, что, пока я в Нью-Йорке, я буду писать на различные темы, представляющие интерес для публики. Вернувшись в Париж, я возобновлю свои столь высоко ценимые корреспонденции, если, конечно, не умру от голода. Несмотря на очевидное неприличие нашего пребывания в доме Сэнфорда, оно, должен признаться, спасло нам жизнь, потому что, несмотря на год тяжких трудов, у меня сейчас ровно столько денег, сколько их было в тот момент, когда я сошел на нью-йоркский берег; нет только тех перспектив, какие были тогда.
На прошлой неделе я обедал на Грамерси-парк у Тилдена. Присутствовали Биглоу, Грин и Пелтоны; все остальные придворные, похоже, куда-то исчезли. У входа больше не дежурит полицейский.
Меня тепло встретил не девятнадцатый президент, а холостяк-адвокат, счастливый в лоне своей семьи, своих книг и бесчисленных долларов.
— Должно быть, вы изрядно повеселились в Вашингтоне, — сказал Тилден, сопровождая нас с Эммой в семейную гостиную, где собрались последние лоялисты. Почему-то я вспомнил беднягу императора и императрицу в Чизлхерсте.
Биглоу пожал мою руку. Он тяжелее всех переживает поражение. Не тяжелее меня, однако: из них всех я единственный без гроша в кармане и перспектив на будущее. Все же я изо всех сил постарался выглядеть спокойным, как они.
— Какие новости от вашей подруги принцессы Матильды? — Биглоу старается даже словом не упоминать о выборах.
— Она прислала мне свою первую книгу. Биография Диди, ее покойной собачки.
— Поучительный жизненный путь?
— Для собаки — конечно. Я дам вам почитать.
— Я почитаю ее вслух моим собакам.
Так мы изощрялись в остроумии. Эмма была в подавленном настроении, но все же нашла в себе силы развлечь миссис Пелтон. Все завидуют нам, потому что мы едем в Париж.
— Хотел бы я тоже поехать. Губернатор уезжает, — вздохнул Грин.