Делибес вскоре доказал, что он всматривается и вдумывается в изменяющуюся жизнь. Как раз в это время его книги получили широкое признание и за границами Испании: их перевели на французский, немецкий, английский, шведский языки. Делибес совершил несколько поездок в Европу, США, по странам Латинской Америки. Яснее прорисовались в его сознании ближайшие перспективы испанского общества. В 60-е годы стало очевидным, что франкистский режим не сможет дольше держать страну в изоляции от мира. Это угрожало полным экономическим крахом. Поощряемый туризм, разрешение испанцам выезжать на заработки в богатые европейские страны, привлечение иностранных инвестиций — все это стимулировало экономику, позволило несколько повысить жизненный уровень. В устоявшийся веками испанский быт, в консервативные нравы стали вторгаться новые, непривычные черты. Личные впечатления от путешествий помогли Делибесу конкретнее представить себе, в каком направлении эволюционирует его страна. В Испании по мере индустриализации укреплялось современное развитое капиталистическое общество, именуемое на западе «обществом потребления» или «обществом изобилия».
В письмах, интервью, дневниковых записях Делибеса постоянно возникает эта тема — «общество потребления», отношения между людьми, свойственные этому обществу, тип человека, который с неизбежностью формируется и утверждается в новых условиях.
«Машины согревают человеческие желудки, но замораживают сердце. Никогда еще в истории человек так не отдалялся от другого человека, как в наши дни. И в самых богатых, развитых обществах это проявляется с наибольшей силой; в слаборазвитых странах, среди бедняков еще сохраняется тепло солидарности. Убеждаешься, что с подъемом уровня жизни охладевают чувства. Все тепло, что раньше люди берегли для ближнего своего, теперь они обращают на вещи…»
Эти слова заставляют вспомнить определения позиции Делибеса как «руссоистской» и «романтической». Да, во многом Делибес верен себе — его идеалом остается образ жизни здоровый и простой, в окружении природы, а не в окружения вещей; его менее пугает отсутствие комфорта, чем потребительская лихорадка. Неграмотные крестьяне воспринимают мир, чувствуют и думают совершенно по-разному: миллионы телезрителей в испанских городах воспринимают мир, чувствуют и думают совершенно одинаково. Средства массовой информации разрушают и «выравнивают» индивидуальность, талант, всякую самостоятельность и даже язык. Делибес повторяет это без устали.
Но правы ли те, кто еще и сегодня обвиняет Делибеса в луддитском призыве вернуться к ручному ремеслу и выкинуть на свалку телевизоры? Неужели Делибес верит в возможность возвращения вспять, к патриархальной, домашинной цивилизации? «Нет, я не ретроград, — отвечает на это писатель, — я не против техники вообще, я против дурного применения техники, приводящего к дегуманизации…» Иными словами, Делибес осознает — и осознает все острее, все решительнее, — что в «охлаждении чувств», в разобщенности людей, в обезличенности желаний и стремлений виноваты не автомобили, телевизоры и другие вещи сами по себе, а социальная система, от которой зависит применение техники и отношение к технике.
О социальной системе, о необходимости ее коренного преобразования размышляет Дели бес в романе «Пять часов с Марио» (1966), самом значительном своем произведении, в котором полностью раскрылись и его аналитический дар, и его бесстрашный социальный критицизм.
Конечно, новый роман Делибеса замечателен не тем, что писатель отвернулся от деревни и обратился к городу. Замечательно, что писатель отказался от заданного тезиса: народ, деревня — это хорошо; город, горожане — это плохо. Кроме борьбы крестьян за существование, романист увидел и драматическую борьбу человека за мысль, за духовную свободу.
По испанскому обычаю, покойника не оставляют на ночь в пустом помещении. Кто-нибудь из близких должен провести ночь у гроба, бодрствуя и охраняя вечный сон усопшего. Такую ночь накануне похорон проводит героиня романа Кармен у гроба скоропостижно скончавшегося мужа. Пять часов осталось ей быть наедине с Марио. Листая семейную Библию, она, однако, не молится, а в последний раз мысленно обращается к мужу, перебирает события их совместной жизни, повторяет те же упреки, сетования, сентенции, что, наверное, изо дня в день твердила ему живому.
Кто такая Кармен? Не аристократка, не богачка и уж, конечно, не интеллигентка, хотя ее отец пописывает статейки в солидной газете и иногда выступает по телевидению. В русском языке и в русской общественной традиции существует точный термин для обозначения той социальной силы, что персонифицирована в Кармен. Это мещанство. Кармен — законченный, выразительнейший тип мещанки. Не владея буржуазной собственностью, ведя отнюдь не буржуазный образ жизни (скромный заработок мужа, преподавателя провинциального института, не позволяет жить на широкую ногу: многодетная мать, Кармен целый день сама возится на кухне), мещане тем не менее составляют самую плоть буржуазного общества, настолько они прониклись буржуазной моралью, буржуазным мышлением. Слой населения, к которому принадлежит Кармен, не просто консервативен — он агрессивно-консервативен, он берет на себя охранительные функции, он верный страж «порядка». Кармен находится на одной из нижних ступеней социальной лестницы — у нее нет даже малолитражного автомобиля, доступного теперь чуть ли не консьержкам и лифтерам, — но она не допустит и мысли о разрушении этой лестницы: как тогда попадешь, хотя бы в грезах, на самый верх?
«Мещанство — это строй души современного представителя командующих классов. Основные ноты мещанства — уродливо развитое чувство собственности, всегда напряженное желание покоя внутри и вне себя, темный страх перед всем, что так или иначе может вспугнуть этот покой, и настойчивое стремление скорее объяснить себе все, что колеблет установившееся равновесие души, что нарушает привычные взгляды на жизнь и на людей», — писал А. М. Горький в «Заметках о мещанстве». Кармен только мечтает — теперь уж тщетно — о том, чтобы муж заседал в аюнтамьенто (юродском управлении) или имел право на почетный титул «превосходительства», но строй души ее именно такой, какой нужен командующим классам. Все основные ноты звучат в ее монологе: и неудовлетворенная жажда собственности, и стремление к безмятежной гармонии с окружающей социальной средой, и темный страх перед любой новой мыслью, любым самостоятельным поступком, и неколебимая уверенность, что все на свете объясняется вульгарными, пошлыми мотивами.
И если бы она заботилась только о сытном куске, столовом серебре и соблюдении внешних приличий! Но Кармен безапелляционно судит обо всем и поучает мужа и детей по всем злободневным вопросам. Ее речь состоит из одних ходячих мнений и газетной фразеологии, недаром то и дело повторяется припев: «Это все говорят». Слушая ее монолог, мы можем себе представить, какой страшный пресс — тяжелее гробовой доски — давил всю жизнь Марио, а теперь будет давить детей, о физическом и моральном здоровье которых Кармен так трогательно печется. Ее материнская забота обернется инквизиционным ошейником — гарротой их юному прямодушию, вольной мысли.
Монолог Кармен построен мастерски. Дело не только в непринужденности интонации, восклицаний, повторов, перебивок. Искусно сплетаются темы, подобные темам в музыкальном произведении, и каждая из них — особая линия содержательного анализа, которому романист подверг буржуазное миросозерцание. Есть темы, характерные, так сказать, для всесветного мещанства, например тема социального престижа, символизированного в автомобиле или столовом серебре. Но есть темы специфически испанские, позволяющие уяснить особую роль мещанства в структуре испанского общества. Буржуазка из другой европейской страны, скажем из Франции, вряд ли предпочтет, чтобы «бог прибрал» ее ребеночка, лишь бы он не сделался интеллигентом. Это презрение к интеллигенции, вообще к умственному труду, если он не вдохновлен церковью, — одна из самых окостеневших испанских традиций, глубоко укоренившаяся за века отсталости. Афоризм, изреченный отцом Кармен: «На экспорт мы должны посылать не машины, а духовные ценности и целомудрие», имеет в виду отнюдь не интеллектуальные достижения. «Духовные ценности» в традиционном понимании — это религиозная мораль. Наука, светская культура, литература, с исконно испанской точки зрения, — занятия второсортные и опасные, поскольку всегда как-то связаны с атеизмом и вольнодумством. Верная дочь своих родителей, Кармен убеждена, что приятель ее юности Пако Альварес, разбогатевший на спекуляции земельными участками, достиг в жизни куда большего и стал более значительной персоной, чем неудачник Марио, институтский преподаватель и автор нескольких романов.
Господствовавшая на протяжении более чем тридцати лет диктатуры политическая нетерпимость, тщательно проводившаяся властями унификация не только образа мыслей, но и словесного выражения всякой мысли, жесткая идеологическая дисциплина как будто навечно впечатывается в податливое мещанское миросозерцание. Между Кармен и Марио идет настоящая «война слов». Как раздражают Кармен слова, которые в наши дни под воздействием антифранкистского движения зазвучали в Испании: «свобода», «диалог», «молодежный бунт»! И как ненавидит Марио обязательные к употреблению официальные клише, вроде пресловутого «крестового похода» (так франкистская пропаганда именует гражданскую войну 1936–1939 гг.)! Кармен, однако, отвергает не все новое: с легкостью приспосабливается она к понятиям и требованиям нынешнего «потребительского» этапа испанской истории. Правда, она еще не может одобрить легкость нравов, доведенную до скандального предела в «передовых» странах. Но ненасытный вкус к вещам, но соревнование в потреблении уже становятся ее второй натурой: она и мужу изменила с Пако Альваресом только потому, что тот катал ее в роскошной красной машине. А ведь супружеская верность — одна из нерушимых заповедей традиционной морали, и Кармен страдает от того, что поддалась искушению.
Частная жизнь провинциальной мещанки, таким образом, иллюстрирует немаловажный общественный процесс — процесс контаминации старой и новой систем ценностей. Один из самых богатых людей в Испании, племянник диктатора Николас Франко, заявил: «У нас есть ряд фундаментальных идей, от которых мы не откажемся, так как это основные идеи испанского народа, отражающие его национальную индивидуальность. А затем наше движение готово ассимилировать ряд новых идей, выражающих сегодняшние тенденции в испанской жизни, и даже некоторые идеи из-за рубежа». Иными словами, власть стремится сохранить свою антидемократическую сущность, приспособившись к условиям современного капитализма, отдать «потреблению» быт, но удержать мысль испанцев во власти франкистской доктрины. С такими, как Кармен, это легко удается. С такими, как Марио, это никогда не удастся.
Марио Диес Кольядо не был революционером. Возможно, он не был и талантливым писателем. Это был рядовой интеллигент, но это был человек, всю жизнь окруженный мещанством и не позволивший превратить себя в мещанина. В беседах с журналистами Делибес подчеркивал, что сюжет романа ни в коей мере не автобиографичен. Но в характер Марио писатель вложил частичку самого себя. На всю жизнь придавивший плечи гнет участия в несправедливом деле («…когда ты вернулся с войны, дружок, — этого я не забуду, пока жива, — все тогда были как сумасшедшие, только ты один был как в воду опущенный — а ведь ты был победителем…»), национальный раскол, как будто ножом полоснули по сердцу (один брат Марио был расстрелян франкистами, другой — республиканцами), тридцать лет не отпускающее чувство боли и ответственности за все, что творится вокруг: за голодных крестьян, за детей без школы, за полицейский произвол, за оболванивание молодежи. Вот что заставляет Марио писать зашифрованные романы, заметки в местную газету, говорить в лекциях хотя бы о Французской революции, обличать лицемерную благотворительность, демонстративно отказываться принять теплое местечко, любезно предложенное ему властями. Конечно, Марио далек от настоящих борцов за демократию в Испании, но и его борьба не пройдет бесследно, и его вклад ляжет в общее дело. Даже одно слово правды дорого в годы лжи и молчания, даже один жест достоинства разрывает круговую поруку продажности. Поэтому сжимается вокруг Марио кольцо непонимания, травли, угроз («… его линчуют, его просто линчуют», — думает жена). Поэтому Марио так одинок, поэтому и умирает он, как сказал однажды Делибес, не столько от сердечной болезни, сколько от «социальной асфиксии». Трудно упрекать Делибеса за то, что его Марио подвержен слабости, страху. Кругозор писателя все же ограничен личным жизненным опытом: Делибес, как и его герой, далек от организованной борьбы испанского рабочего класса. Уже после «Пяти часов с Марио» Делибес выпустил фантастический роман «Парабола об идущем ко дну» (1969), в котором та же коллизия — сопротивление честного идеалиста, не желающего, чтобы его превратили в тупого и благодушного раба капиталистической тирании, — раскрыта не реалистическими, а гротескно-аллегорическими средствами. В этом пристрастии испанского писателя к образам героев, наивных и непрактичных, мечтателей и упрямцев, пренебрегающих здравым смыслом и идущих в одинокую атаку на «ветряные мельницы» социального порядка, можно уловить отголосок великой национальной темы Дон-Кихота.
Композиция романа «Пять часов с Марио» была найдена писателем не сразу. Вначале смерть Марио предполагалась лишь к концу повествования. Потом автор подверг первый вариант коренной переделке: теперь мы слышим лишь эхо голоса Марио в потоке слов Кармен, облик Марио искажается в кривом зеркале восприятия Кармен. Испанский критик Сесар Алонсо де лос Риос интересно объяснил авторский замысел: «В нашей жизни ведь происходит нечто подобное: открыто и громко звучат голоса реакционеров. А другие голоса нелегко услышать, полузадушенные, доступные лишь узкому кругу… Все вскрывает пронзительный и нетерпимый, непререкаемый и самоуверенный голос».
Необходимо остановиться еще на одной важной черте образа Марио, черте, роднящей персонаж с его творцом. Марио — верующий католик. Делибес также часто заявляет, что он «думает и пишет по-христиански». Но что же такое их, героя и автора, католицизм?
Во время бдения у гроба Кармен листает Библию и перечитывает места, подчеркнутые Марио. «Марио постоянно перечитывал ее, но только то, что подчеркнуто, понимаешь?» Эти строки — исповедание веры Марио, его последние, главные мысли. Ни в одной из этих библейских и евангельских цитат не идет речь о загробной жизни и спасении души, Марио абсолютно чужда христианская мистика, он тщательно отбирает то, что относится к земной этике. Осуждение войны, сребролюбия, показного благочестия, предательства, суетности, проповедь любви, милосердия, самосовершенствования — мысль Марио как будто воскрешает времена раннего христианства, когда новая доктрина служила угнетенным и обездоленным в их борьбе против прогнившего исторического порядка. В «изложении» Марио христианин — это тот, кто не смиряется с неправедностью и несправедливостью. «И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю», — подчеркивая эти слова евангелиста, Марио думал, конечно, о борении с социальным злом и о муках — раньше кровавых, теперь часто бескровных, — уготованных мятежникам в его стране.
В последнее десятилетие в Испании сложилось широкое левокатолическое движение. Левые католики убеждены в том, что проповедовать христианство, не выступая за социальную справедливость и равенство, — лицемерие. Они идут к рабочим, помогают во время забастовок, участвуют даже в подполье. Именно левые католики подхватили идею открытого диалога с коммунистами. Вместе с коммунистами и социалистами не раз подвергались жестоким репрессиям и активисты левых католических организаций.
К левому католицизму тянется Марио, его выступление на благотворительном вечере как раз очень показательно для настроений этой части испанских верующих. И восхищение фигурой папы Иоанна XXIII, и поддержка тех решений Второго Ватиканского собора, что направлены на изменение политики римской церкви в сторону сближения с трудящимися массами, — все это проявления серьезнейшего сдвига в сознании «самого католического народа», каким считался испанский народ.
К мысли Марио нам надо пробиться через комментарии Кармен, а уж она, конечно, ухитряется извратить эту мысль. От бездумного непонимания до анекдотической пошлости — таков диапазон благочестия Кармен. Когда она слова «…облечься в нового человека» толкует как относящиеся к разбогатевшему Пако, представшему перед ней в элегантной английской курточке, то такая вульгарная глупость навлекла бы на нее укоризну любого священника. А вот когда Кармен защищает инквизицию, то она повторяет лишь то, что печаталось и печатается во многих испанских изданиях. Этот догматический, мракобесный, по-средневековому фанатичный католицизм сегодня уже не пользуется той неограниченной, бесконтрольной властью над умами людей, как в недавнем прошлом, но все еще очень силен, очень опасен.