Суета, то и дело кто-то подваливает, сверкает клыками, скабрезно желает счастья в семейной жизни, многозначительно подмигивает и хохочет. Одно хорошо – многократная правнучка ётуна сует мне жареное мясо, вливает эль и причитает, что мол, совсем хрупенький попался, выхаживать надо… Признаюсь, так сытно даже родная бабушка Клавдия не кормила, а что до эля, то коварным напитком накачали меня по самые уши. «Безобразие, – подумал я, – шеф заругает, застыдит, уволит. Он строгий». Когда дошло до третьего тоста – за родителей жениха и невесты – я находился в состоянии заспиртованной селедки – что у хоббита ведро, то у цверга кружка.
Кстати, о предках… Я не знаю ни отца, ни матери, воспитывался у бабушки.
Встали мама и папа Штрудель. Легче в наперстки выиграть, чем понять кто из них кто. Выпили. Сели. Встали. Выпили. Сели. Выпили. Встали. Выпили. Сели. Выпили. Покачнулись… Видно, долго, ох как долго ждали бородатые старики. Дождались. С них и начались так называемые цверги на вынос – в зюзю пьяные, которых для общей пользы уносят глубоко в пещеру.
После серии обязательных тостов черные альвы перешли к настоящему веселью. Знаете, эти ребята еще те «юмористы» – хоббиты, которых считают лучшими по части розыгрышей и глупых шуток, по сравнению с цвергами просто любители. Окосевшим, мутным взглядом я распознал чью-то зеленую бороду. Сосредоточился, потер глаза и понял: борода растет из тамады по прозвищу Уни-Говорящие-Слюни. Он уверенно, если отбросить парочку случайных падений, двигался в нашу сторону.
Затейник вытянул меня и Штрудель в середину зала и стал на потеху гостям придумывать наиглупейшие задания. Типа для проверки нашей совместимости для будущей семейной жизни.
Ну-ну.
Идея мне сразу показалась плохой. Проверять совместимость? Кого с кем? Штрудель прекрасно сочетается с колбасой, дубиной, кружкой эля, прялкой, вязальными спицами, свитером, отарой черных овец, но не с хоббитом. Все и так видно и понятно.
Начались испытания. Помню, стыдно. Меня развязали (сделали приятное), но что было после, иначе как позором не назовешь. Казалось все живое, включая пещерных слизняков, бросило свои дела, чтобы поглазеть на ЭТО. Первым шел номер с отжиманиями. Да, да, именно, я отжимался над бородатой девочкой. Конечно, над грудастой хоббителкой оно было бы лучше… Над хохочущей Ётунштрудель получалось ужасно. Я отскакивал от ее живота, падал на каменный пол, взбирался снова, стукался подбородком о массивный булыжник цвергского носа. Шутки, хохот, крики. Мы сорвали овации, мы переплюнули все громкие концерты, на которые я ходил раньше. Последнее шоу лепсоидов (биороботов, специально созданных для развлечения публики по образу и подобию одного очень популярного певца, имя которого я забыл) ничто по сравнению с нашим выступлением.
Увы, вместо цветов в молодых полетели обглодки, пустые кувшины и очереди бранных слов. Дикая публика выражала свою признательнось. Чувства мои смешались: с одной стороны, удовольствия ноль, синяки на локтях, ссадины на коленках, в пьяных глазах мука; с другой – упоение аплодисментами.
Второе чокнутое задание называлось «Найди любимую». Романтично звучит, правда? Уни-Говорящие-Слюни нахлобучил на меня мешок по самую грудь, и я перестал что-либо видеть. Ткань воняла конским навозом – лучший запах за вечер, кстати говоря. Затем по команде тамады цверги хором сосчитали до десяти и сорвали мешок. Штрудель окончательно растворилась в черно-волосатой и булыжно-носатой толпе гостей.
– Найди ее, хоббит! – заорал Уни, и толпа повторила:
– Н-А-Й-Д-И-Е-Е-Х-О-Б-Б-И-Т!
Поверьте, братцы, в тот миг даже с галогеновым фонарем и трезвым помощником я вряд ли смог бы найти свои пятки. Отличить одного черного альва от другого? Бред! С тем же успехом можно ковыряться в куче угля. Я возмутился, но тамада плевать хотел на жалобы и сказал, что древние обычаи исполняются беспрекословно.
– А будешь кобениться, – шепнул он, дыхнув десятислойным перегаром, – выбросим на мороз.
Дикий народ, дикие нравы… Я включился в игру, правила сводились к следующему. Жених показывает на какого-нибудь цверга в толпе гостей и говорит: «Жена».
Ошибся – целуй гостя! В лоб не считается! И так до победного конца… По-моему, я их всех перецеловал – грязных, пьяных, волосатых, ржущих и жрущих, вечно пинающихся гномов. И по сей день противно вспоминать.
К третьему испытанию я пришел с распухшими губами и подбитым глазом: невеста оказалась очень ревнивой, она, видите ли, решила, что я специально тяну резину и якобы я «сластолюбец» и – цитирую!!! – «вошел во вкус!..».
– Больно надо! – хотелось проорать в ответ, но получались одни стоны и фырканье; Уни объявил следующее испытание, и сердце хоббита снова замерло.
По команде тамады в середину зала вытолкали жирного цверга, пьяного, на грани отключки; я стоял, ощупывал подбитый глаз и пытался договориться с равновесием. Штрудель радостно заухмылялась. Дура. Помощники Уни стянули с толстяка штаны, а затем, под всеобщий хохот – широченные семейные трусы в цветочек; дядька и бровью не повел, он захрапел. Уни с удовольствием разъяснял правила. Жених и невеста должны были влезть в трусы, каждый в отдельную прорезь-штанину. Бородатая девочка кинулась исполнять священный обычай первой; меня, мычащего, затолкали пинками. Таковы были приготовления, дальше – больше.
Тамада объявил медленный танец жениха и невесты. Толпа вдруг начала петь; сотня, а то и более голосов все как один затянули что-то без слов похожее на вальс: «МЫ-МЫ-МЫ! МЫ-МЫ-МЫ! МЫ-МЫ-МЫ! МЫ-МЫ-МЫ! МЫ-МЫ-МЫ! МЫ-МЫ-МЫ! МЫ-МЫ-МЫ! МЫ-МЫ-МЫ!». Я противился, как мог, упирался и орал, выл и скулил, пытаясь объяснить им всем, что блюду гигиену, но…
Отчаянная попытка набить морду тамаде провалилась: цверги сильнее, их больше, меня дружно вернули в трусы и заставили дотанцевать до конца. Толпа исполняла мотивчик, похожий на вальс; лохматая голова Штрудель рыдала на моем плече, а я клялся печеночным паштетом, что с первыми петухами любой ценой вырвусь из Древней Скандинавии. Если надо, отгрызу себе руки и ноги, устрою пожар, потоп, взрыв водородной бомбы, но на Базу вернусь.
Вот какие они, черные альвы.
После танца испытания, слава комплексному обеду, кончились, и цверги с новыми силами взялись орать тосты. Из всего сказанного я запомнил одну важную вещь – после помолвки нам со Штрудель полагалось прожить вместе ровно месяц. За это время меня должны были подвергнуть новым и еще более страшным испытаниям, подробности которых не раскрывались, после чего посвятить в цверги и официально признать членом общины, и лишь после признания – свадьба, дети и совместная жизнь до гроба лет эдак на пятьсот. Тосты и радовали, и пугали: радовало, что я пока холостяк, остальное – пугало.
Смутно помню, как после длинного тоста отца невесты за успешное принятие маленького хоббита в общину черных альвов я передвигался на четвереньках, боком, и мне было фиолетово, где я, на ком женюсь, и что случится завтра… После короткого тоста рыдающей матери я молча закатился под стол и стукнулся о чью-то коленку; слово «бежать» наряду с прочими словами, греющими душу, выходило из меня жалобным «ы-ы-ы»…
Затем были танцы, и внутри себя я танцевал, а на самом деле пытался передвигаться на четвереньках. Многие бородатики, которые тоже затруднялись принять вертикальное положение, сразу скопировали мою манеру, и в общине цвергов появился новый танец под названием «счастливый хоббит». Танец пользовался бешеным успехом.
Я отключился.
9. Моя бородатая зайка
И был жуткий сон, в котором я лежал на медном блюде посреди длинного стола. Гости чавкали, опустошали горшки, наполненные жареным мясом, и опрокидывали в себя литры эля. Шевелились бороды, орудовали руки, в полумраке сверкали голодные выпученные глаза. От холодного, жесткого блюда болела спина, зато мой контур был обложен всякой разной зеленью – укропом, петрушкой, кинзой и чем-то еще. Я приподнялся на локтях и увидел – сидят за столом пьяные цвергские рожи, а где-то за ними размахивает руками тамада. Я плохо его разглядел, но знал, чем он был занят – объяснением второму мне и Штруделю сути очередного дурного конкурса.
Разворачиваюсь, вижу – стоит по соседству большая открытая кастрюля, пахнет из нее вкусно, мясным бульоном. Заглядываю. Среди картофелин и колечек моркови плавает человеческая голова лицом вверх. Присмотрелся, а это тот самый викинг, которого я по лесу тащил! Открывает он глаза и говорит: «Спасайся, Боббер! Меня они на первое сожрут, а тебя на второе».
И прежде чем я успел подумать над его словами, пронзила мою шею острая, жгучая боль. Хочу заорать – а голос-то пропал! Пытаюсь подняться – и понимаю, что будто бы приклеился, а рядом два цверга разговаривают.
– Ну че, будем хоббита есть?
– Сырой совсем, могли бы и зажарить.
– Много ты понимаешь в хоббитах, сырые – самый смак!
– Дааа? Тогда ладно, уговорил, давай пробовать!
Тут я от ужаса задыхаться стал, кашлять, и к счастью понял, что просыпаюсь… Распахнул глаза, чернота вокруг, страшно. В душе тяжко, и на теле что-то неподъемное; мощный храп в самое ухо, вдруг – затишье и бранное слово на древнескандинавском. Снова храп.
Я забыл о себе самые важные вещи: имя, адрес, друзей и родственников, про миссию и надежду спастись… Я был никто.
Как постепенно выяснилось, на меня давили целых три цвергские туши и пустая сковорода в придачу. Приличных размеров сковородочка была, именно на ней в начале вакханалии лежал целый кабан в компании отварного картофеля.
Я вслепую, на ощупь выбрался из-под живого завала, отпихнул вылизанную до блеска сковороду (в ней отражалось тусклое мерцание слабых огоньков), осмотрелся и осознал пару важных вещей.
Стол снился не просто так – я действительно на нем только что лежал, но какими судьбами очутился в таком интересном положении, сказать трудно. Ясно было одно – эти мирно спящие сейчас цверги рухнули на меня, придавили, и от шока я потерял сознание. Вполне возможно, бородачи отключились еще до падения.
Даже потеряв память, я испытал внезапную радость, когда случайно увидел наголо обритого цверга: он спал на куче других цвергов, по-гномьи сцепив пальчики на пузе. У него была удивительная голова, голая от макушки до подбородка. Он был один такой на всю спящую братию черных, сальных бород! Казалось, белая кожа на черном фоне светится, но это, конечно, обман зрения, и, самое умилительное – зеленый шарфик на шее, напоминающий…
Уни-Говорящие-Слюни – догадались? – улыбнулся, не открывая глаз, и, чмокая, погладил «шарфик», в котором угадывалась ловко отрезанная от цверга борода. Кто отрезал и почему – я так никогда и не узнал, в любом случае благодетелю спасибо.
Храпели по углам и в пространстве между ними; цверги валялись на полу вперемешку с разломанными стульями и объедками. Угли в каминах отдавали последнее тепло, в одном очаге догорал сапог, в другом курился бараний череп. Люстры излучали слабое свечение, и этот воздух…
Трудно описать запах… отвратительный; что-то похожее, наверное, творится в кишечнике дракона спустя два-три дня после налета на заброшенный виноградник. Тело, включая голову, превратилось в одну сплошную отдавленную мозоль, нормальных мыслей в черепной коробке – ноль, хотелось света, морозной свежести и вишневого компота, лучше вчерашнего. Я двигался к самому светлому и чистому участку пещеры, подальше от стола, шел в основном на ощупь, перекатывался с одной спины на другую, постоянно попадал ногой в чей-нибудь полный живот, выпутывался из одной бороды и сразу впутывался в другую.
Я выбрался на участок зала, свободный от храпящих тел, и с удовольствием разогнулся, хрустя суставами. Назойливо горела шея. «Пчелы, – подумал я и засомневался. – Ну откуда здесь пчелы? По-моему, здесь и мух-то нету!». Подобрал начищенную до блеска серебряную тарелку и встал поближе к догорающему сапогу, чтобы посмотреть на источник боли, а заодно хоть себя увидеть – я ведь и вправду забыл, как выгляжу.
Долго смотрел, то так повернусь, то эдак, выворачивался, поворачивался, то ближе тарелку держу, то дальше. И вот пришло время делать выводы. Радовало, что я – не они, потому как я – вылитый хоббит, а они, бородатые, храпящие буки, напоминали одного важного, всеми уважаемого типа в красном колпаке, только были грязнее и воняли. Чем больше я думал о валяющихся кругом существах, тем больше проявлялись в моей истерзанной памяти их отличительные черты: грубость, обжорство, жадность, умелые руки. В отличие от спящих, тот, что в красном колпаке, был очень вежливым чистюлей, умным, но в чем-то и походил на этих: любил покушать, помахать кулаками, если надо… И откуда я его помню? Имя авторитета в красном колпаке скрывала черная пелена. Мозг работал с перебоями, как старый телевизор – показывать и говорить одновременно отказывался, он либо показывал, либо говорил, и все время шумели помехи: ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш…
Осторожно трогая шею, я обнаружил под правым ухом два одинаковых прокола. Хоть я и нифига не помнил, но версию с нападением пчел отмел сразу. Нагнулся к слабому огоньку в камине. Надо было рассмотреть рану. Вдруг что-то маленькое, похожее на палочку, выскочило из безрукавки и замерло между бугорками каменного пола. Предмет напоминал обычную шариковую ручку, толстую, с разноцветными кружочками и электронными часами, встроенными в корпус. Я сел на корточки и стал разглядывать находку, не прикасаясь к ней. Долго разглядывал; и пришла мысль. «ОЧЕНЬ ВАЖНАЯ ВЕЩЬ! – подумалось мне. – Мы как-то связаны, вот бы вспомнить, как именно… Вопросы, вопросы. Почему я ношу эту штуку? Какая от нее польза?». Я бы понял, зачем хоббиту нож, топор или электрошокер, учитывая разбросанных повсюду волосатых ребят с явно расшатанной психикой, но… Кто знает, до чего я мог дойти, будь у меня в распоряжении хотя бы десять лишних минут, но судьба распорядилась иначе.
– Зайчонок! Я нашла тебя! – хрипло обрадовались за спиной, и кто-то хватанул меня под мышки; я, к счастью, успел подобрать ценную находку. – Проспали мы с тобой, зайчонок, первую ночь после помолвки, проспали!
Выдыхая в затылок густой перегар, обладательница неженского голоса куда-то потащила меня. Я крепко сжимал в кулаке ОЧЕНЬ ВАЖНУЮ ВЕЩЬ, позволял себя нести, и размышлял. Думалось тяжело: Значит, не хоббит… Зайчонок… Вот оно что… Первая ночь после помолвки… Какая интересная ночь… Нам, зайцам, оказывается нельзя спать в эту ночь… Помолвка… Что бы это значило?
Перегар хриплой женщины бил в затылок и вообще оказался столь мощным, что я расслабился и думать перестал. Теперь меня все устраивало, включая полную неизвестность за спиной. Пока меня с пыхтением и сопением тащили по темным извилистым переходам, от одного поворота к другому, я разглядывал то бабушкины носки, то ОЧЕНЬ ВАЖНУЮ ВЕЩЬ и постепенно желание мыслить и задавать вопросы вернулось.
– Кто ты? – спросил я пыхтящую, наконец-то осознав, что давно надо было это узнать.
– Твоя сладкая Штрудель! – с любовью засипело в ответ. Почему сладкая? Лизал я ее что ли?…
– Хммм, а зачем ты меня тащишь? Я ведь и сам идти могу, – признался я.
Мы остановились; я слышал одышку и звук падающих в глубине тесных лабиринтов капель. Похоже и с этим вопросом я затянул, но ничего не поделаешь, лучше поздно.
– Я-то думала, после вчерашнего ты и головы не сможешь поднять, не то что… – медленно произнесли мне в затылок и отпустили; я ударился копчиком о каменный пол, а головой спружинил о мягкий живот. Было темно, мы находились в узком, сыром переходе. С трудом встал на ноги и решился на третий вопрос:
– Ты тоже заяц? – я вытянул руку и, как слепой, начал ощупывать ее густую, путаную бороду.
– Я – твоя зайка, – поправили меня и легонько толкнули, проверяя устойчивость. – Точно сможешь идти?
– Конечно! Смотри, как ходит зайчонок: левая нога, правая нога, левая, правая, левая, правая…
И тут в моей хмельной голове кто-то с нетерпением произнес: «Правая, Боббер! Правая!»
– Кто здесь? – я покачнулся и левой рукой (в правой был определитель кровососущих, но тогда я не знал, что это такое) схватился за бороду сопровождающей. Ух, ну и борода! Сальная, под пальцами песчинки, крошки – ни дать ни взять грязная швабра.