Работу лодочником при Стиксе мне предложил сам Зевс. Пролетая над морем, небожитель случайно увидал косматого человека в полуистлевшей звериной шкуре. Человек барахтался в высоких волнах на странном сооружении. Сооружением оказался плот. Человеком оказался я. Мы поладили, и уже через несколько дней я приступил к исполнению обязанностей перевозчика на реке Стикс. Разумеется, плот не разрешили оставить. Зевс выделил мне новую лодку, удобную и вместительную. Что особенно важно, это была плоскодонка. Впрочем, подробную классификацию лодок вы можете изучить, прочитав «Отверженных» Гюго. Не сказал бы, что это произведение привело меня в восторг, но глава, касающаяся лодок, особых нареканий не вызывает. Что касается остального…
Может быть, все дело в том, что «Отверженных» я читал урывками. В то время было очень много работы. Шел 1942 год, Холокост был в самом разгаре. Не успевал я переправить на остров (как, разве вы не знали, что Аид никогда не находился на материке?) партию евреев, как прибывала следующая. Они приходили поодиночке и семьями, большими группами, а как-то даже прибыло сразу пять эшелонов с евреями. Один из них рассказал мне, что эшелоны попали под бомбежку и у немцев не было времени на то, чтобы спасти бедолаг для дальнейшего их умерщвления. Поэтому немцы сами взорвали эшелоны с находившимися в них людьми. Тогда, помнится, я даже всерьез подумывал о том, чтобы оставить место лодочника. Особенно укрепил меня в этом намерении инцидент, произошедший к самому разгару Второй мировой войны.
Переправа проходила по строго установленным правилам, и на берегу толпились тысячи несчастных, у которых в момент смерти не оказалось при себе монетки. Таких было много – в концентрационных лагерях перед казнью у жертв отнимали все.
Они были полностью обнажены и стонали. Горевали все. Те, кто рассчитывал после смерти попасть в рай, приходили в ужас, когда я говорил им, что рая нет, есть лишь Аид и избранные герои, которых совсем мало. Те, кто верил в Яхве, приходили в отчаяние. Те, кто верил в избранность своего народа, тоже плакали. Мне не было до этого дела: я просто перевозил на другой берег Стикса тех, кто мог оплатить проезд.
Вам это тоже пригодится, поэтому запомните – тут принимается все. Шекели, фунты, рубли, динары, доллары, песо.
Главное, чтобы это была монета, а не бумажные деньги. Не поверите, но на правом берегу скопилось около полутора миллиарда китайцев. Чудаки по каким-то, известным только им, причинам суют в гроб покойника бумажные деньги. Бумага нас не интересует, сразу предупредил меня Зевс. Бумажные деньги – зыбко и ненадежно. Любая банкнота в любой момент может превратиться в ничего не стоящую «керенку». Так оно и происходит.
А вот металл Зевс велел принимать.
За всю историю Стикса я перевез бесплатно только одного человека. Это был Фриних, какой-то, как мне сказали, драматург из Афин. Остальные платили. Кто не платил, оставался на правом берегу.
Очень умные смертные прекрасно понимали, к чему клонит Зевс. И поэтому металлические деньги – в качестве денег, а не мелочи на сдачу, – на Земле продержались очень долго.
Чересчур умные, правда, перегибали палку.
Ликург, например, решил, что деньги как таковые не нужны. Якобы это зло. Поэтому он изменил денежную систему Спарты. Ликург постановил, что деньги должны быть каменными, причем огромными в размерах. Сумму, необходимую для покупки вола, надо было везти на телеге, которую тащил этот самый вол. В результате богатых в Спарте не стало. Они просто не копили, потому что это не имело смысла. А до банковских вкладов, векселей и акций тогда было далеко. В принципе проблему имущественного неравенства Ликург, во временной перспективе, решил. А вот вопрос собственного попадания в Аид – увы, нет. Он и сейчас стоит на правом берегу, растерянно глядя на огромный круглый камень (в полчеловека высотой) который положили на его погребальный костер подданные.
– Ты не возьмешь этот камень в уплату потому, что он слишком тяжел для лодки? – спросил меня Ликург, когда попытался переправиться в первый раз. – Или сумма слишком велика? Так отколи себе кусочек.
Бедный спартанец, как обычно, ничего не понял. Они вообще были слишком простыми, эти спартанцы. Афиняне по крайней мере забавляли меня разговорами, когда я вез их через Стикс. К тому же у каждого из них во рту была медная монетка. Обстоятельный народ эти граждане Афин.
Правда, один-единственный раз этот камень Ликургу пригодился. Когда в 1943 году немецкие самолеты прилетели бомбить переправу через Стикс, полегло множество народу. А Ликург уцелел – он забрался под камень, и его не срезала пулеметная очередь немцев. Правда, это Ликургу не помогло. Он ведь уже и так был мертв. 1943 год был, кстати, очень напряженным. К очередям евреев прибавились бомбежки немецких самолетов. В Стиксе то и дело вспыхивали фонтаны воды, поднятые к нему многотонными бомбами. Немцы боеприпасов не щадили. Поэтому я составил о них мнение как о весьма щедром народе.
Сейчас – когда поток пассажиров становится слабее – я ложусь в лодку и ощущаю под собой поток. Речной поток.
Капиталы между тем росли. Зевс довольно потирал руки.
Ошибаются те, кто представляет себе верховного небожителя как озабоченного сексом самца, рыскающего по Элладе в поисках девицы. Как и всякий диктатор, понимающий, что рано или поздно ему придется покинуть страну, где он своевольничает, Зевс запасался деньгами. И накопил он предостаточно. Куда там Пиночету с его пятнадцатью миллионами долларов в американских банках! Зевс накопил столько, что ему хватит до самого Апокалипсиса, если, конечно, Апокалипсис произойдет.
А в том, что он произойдет, заверил меня сам Зевс.
Я не испугался. Для меня света, земли никогда и не было. Вся моя земля ограничена узкой полоской, которую я вижу, сидя в лодке. Апокалипсис устраивал героев, уставших от вечного существования. Зевса он не устраивал: жизнерадостный старик все никак не мог насладиться бытием.
Зевс посетил меня незадолго до того, как к Пруту спустился с холма Прометеус, который собирался переправиться в Румынию. О прибытии Прометеуса Зевс меня и предупредил. По словам хозяина, выходило, что очень скоро – после того, как легендарный герой откроет загадку Молдавии, – произойдет конец света. В некотором роде, конечно. Не для всех. Но меня и это мало интересовало. Зевс велел мне не переправлять Прометеуса на другой берег Стикса. Даже за деньги.
Я никогда не пытался выбраться на сушу слишком далеко от воды. Максимум, что меня интересовало, – узкая полоска, побережье шириной в несколько сот метров. Я любил только свою реку и свою лодку. Вода. Я спал в ней, я пил воду, я справлял в нее естественные надобности, я ловил в ней рыбу, к которой пристрастился, когда откололся от племени кроманьонцев. Река баюкала меня, кормила, и по вечерам я любил смотреть, как ветер играл с туманом, придавая ему самые разные формы. Этим любовался и Микеланджело. Когда я перевозил его, стемнело, и флорентиец сказал:
– Они превзошли меня как скульптора.
Он знал, о чем говорит. Микеланджело имел в виду, что ветер – лучший скульптор, чем он, а туман – лучший материал, чем его мрамор. Как и все скульпторы, Буонаротти был завистлив. Как все гении, он завидовал лишь тому, чего никогда ни один человек не может достичь. А еще он очень не любил рассуждать. Если бы Микеланджело рассуждал, он бы никогда не рискнул спорить с богом. Но я полюбил флорентийца вовсе не за это. Мне импонировало то, что ему понравилась моя река. А лучше всего ее, реку, было видно, когда пассажиров было немного и они не пытались, покрыв воду своими головами, перебраться на тот берег, не прибегая к услугам Харона. То есть меня. У таких бедолаг ничего не получалось. Они доплывали только до середины реки, после чего та вспыхивала, и они корчились в ужасных мучениях. А спустя мгновение обнаруживали себя на все том же, правом, берегу. Людям свойственно забывать о страданиях: некоторые пытались перебраться вплавь не один раз. Даже самые умные.
У Ликурга, например, постоянно обгоревшие брови.
Справедливости ради отмечу, что пассажиров у меня редко бывает мало. А в середине и конце 90-х годов работы стало невпроворот. Молдаване переправлялись через Прут по ночам, чтобы попасть в Румынию. А оттуда уже – в Португалию и Италию. Их было так много, что мы, лодочники-контрабандисты, даже пренебрегали элементарными мерами безопасности. Обнаглели настолько, что плыли через Прут (так теперь называется Стикс) даже днем. Пограничники просто не успевали вылавливать всех желающих нелегально пересечь границы. В 1998-м же году вообще наступил пик эмиграции. Тогда в переправу людей включились даже пограничники. Они здраво рассудили, что на честь мундира семью можно прокормить лишь в том случае, если это картошка в мундирах. Я, по идее, должен был обижаться на пограничников и других лодочников, потому что переправа была моей прерогативой.
Но работы было так много, что один я бы не справился. Зевс, конечно, протестовал против этих переправ. Ты ведь должен перевозить мертвецов, а не людей, – говорил он, но мне было плевать. К этому времени он уже перестал быть небожителем, и я не боялся.
В то утро, когда Прометеус дошел наконец до Прута и сумел перебраться на следующий берег без моей помощи, туман над Стиксом стоял особенно густой. Поначалу я принял фигуру человека, приближавшегося к переправе, за привычную игру ветра и тумана. Потом понял, что ошибаюсь. Передо мной стоял невысокий, плотный молдаванин с капризным ртом.
– Сколько за переправу? – спросил он.
– Сегодня мы не работаем, – вспомнил я предупреждение Зевса.
– Тогда, – сказал он, и я нисколько не удивился, – придется плыть самому.
Человек разделся, аккуратно сложил вещи в рюкзак и вошел в воду. Я с интересом ждал, когда вода в центре Прута вспыхнет и бедняга вновь окажется на молдавском берегу. Прометеус подплывал к центру реки все ближе. Наконец достиг. Огонь не возник. Послышался всплеск воды, и Прометеус вышел на румынском берегу, обсох, оделся и ушел.
Его ухода я не видел, потому что как только он переплыл так и не вспыхнувший Стикс – выпрыгнул из лодки и пошел в глубь земли. Стало понятно, что все заканчивается и лодка мне больше не понадобится. Когда умрет мир, умрет и Аид.
Даже Стикс устал.
Фриних:
Удивительно. Меня, первого драматурга Афин, часто обвиняли в том, что я ненавижу Афины. Может быть, я и не был лучшим драматургом города. Но я был первым драматургом. Уже хотя бы это должно было заслуживать уважения моих сограждан. Куда там.
Именно поэтому я всегда знал, что для Прометеуса все плохо кончится.
«Взятие Милета» была лучшей моей пьесой. После нее я написал еще несколько произведений, и их даже ставили на сценах Аттики (но не в Афинах). Ни одна из них не стоила первой пьесы. Не то чтобы меня это пугало. Скорее, мучило. Я винил во всем афинян, которые так хорошо оценили «Взятие Милета», что я вдруг понял: талантливее драматурга в городе нет. Фриних – самый лучший. Нет, я не испытывал гордыни. Куда как легко быть лучшим, если ты просто единственный.
Афиняне дали мне понять, что я действительно очень хорош. Это меня так возбудило, что впоследствии я думал уже не о пьесе, которую пишу, а о впечатлении, которое она произведет на публику.
Ничем хорошим для меня это не закончилось.
Недавно Аристотель попросил меня, с позиции простого писателя, объяснить ему, почему Прометеус был единственным писателем Молдавии. Все просто, сказал я, потратив немного времени на изучение истории этой страны. В Молдавии были только советские писатели, румынские писатели и русские писатели. Прометеус стал первым молдавским писателем. К тому же он, как и я, смеет напоминать о «бедах нации». Ни к чему хорошему его это не приведет.
Аристотель с позиции философа объяснил мне, почему Прометеус является первым молдавским писателям. Честно говоря, долгих рассуждений старца я не запомнил. В память врезалась лишь одна фраза.
«Коль скоро он и в самом деле таковым является, то мы смело можем говорить о вырождении национальных литератур как таковых».
Прометеус основал молдавскую литературу, говорил Аристотель, поскольку его жизнь и, соответственно, расцвет приходятся на возникновение самой Молдавии. Появилась страна, появился и писатель. Все просто. Никакой заслуги Прометеуса в этом нет.
К сожалению, в Молдавии никто не понимал, что раз страна появилась, то в ней должны появиться и литература, и ремесла, и вообще – все. Прометеус это понимал. Его соотечественники нет.
Как и афиняне времен моей жизни, они уверены, что за их страной – многовековая история.
Я даже не помню сейчас, что подвигло меня заняться написанием пьес. Театра как такового в Афинах не было. Скорее, чтецы в масках просто декламировали текст. Игра актеров оценивалась по их умению голосом передавать настроение героя. Жесты не приветствовались. О мимике сказать ничего не могу: даже если она и была, за маской все равно ни черта не видно. Итак, отчего я вдруг начал писать пьесы?
Афины появились лет за пятьдесят до моего рождения. Не так уж много, учитывая, сколько времени я провел на Олимпе после смерти. Афины появились благодаря купцам. Сначала это была деревня. Затем купцы, проезжавшие мимо, смекнули, что здесь удобное месторасположение для города. Так появился город. Позже он обзавелся крепостной стеной, большим флотом, гражданами и статуей Афины. Этого было вполне достаточно. Через семьдесят пять лет город обзавелся литературой: появился я и написал «Взятие Милета». Почему я это сделал? Наверное, меня, как и первого человека Земли, вышедшего в открытое море, обуревало простое любопытство.
Мне просто стало интересно, смогу ли я словами описать тот ужас, что постиг меня при известии о резне в Милете. Этот ужас я испытывал тем более, что бойню могли предотвратить мы, афиняне. Но совет рассудил, что бросать войска на подмогу союзникам было бы излишне опрометчиво. Мы оставили бы незащищенным город. Да, Афины в пору моей жизни были укреплены не очень хорошо. Поэтому мы предпочли заменить собой стены и с надеждой ждали известий от милетцев. Увы, известия нам принесли пастухи, которые видели, как горит город, издающий звуки побежденного. Именно представляя себе эти звуки, я понял, что напишу об этом пьесу, которая останется в памяти афинян. Смелый шаг, учитывая, что пьес тогда не было.
Первые пятнадцать минут представления мои актеры не говорили ничего. Они просто издавали вой, крики, визжали, молили о помощи, булькали, словно захлебываясь в крови. Уже к концу вступления публика рыдала. Все прекрасно поняли, что символизируют эти звуки. Публика аплодировала, встав с мест. Всего они прерывали выступление сорок два раза – я, само собой, считал, горя от волнения, – и каждая овация становилась все продолжительнее.
Мы очень жалели Милет.
Тем более, что этот город стал первым, подписавшим с Афинами пакт о ненападении и союзе. Мы с жителями Милета торжественно поклялись защищать друг друга пред лицом всякой опасности, участвовать в военных походах вместе и никогда не нарушать клятвы, данной при подписании договора. Милет стал первым городом, на кого напали персы, которым мы объявили войну. Уверен, все тогда в Афинах понимали, что персы слишком сильны для того, чтобы мы могли оказать им серьезное сопротивление. Но так как число черных шариков, опускаемых при голосовании в урну, перевесило, война была объявлена. Персы очень удивились.
Они узнали о существовании Афин только потому, что мы объявили им войну.
Когда веселый персидский наместник спросил, какого черта мы объявились в его лагере и что нам вообще надо, самый старший из нашей делегации объяснил:
– Мы считаем, что ваши поселения на берегу Понта (он имел в виду Малую Азию) угрожают безопасности нашего города.
Перс вытаращил глаза. Аттика – и это знали все – их не интересовала, поскольку представляла собой богом забытые земли, слабо заселенные и не освоенные. Что же касается военных городков, персы имели полное право их строить, поскольку защищали границы своей империи, проходившие как раз по побережью Малой Азии. Когда персидский генерал все это нам объяснил – что уже было довольно любезно с его стороны, – глава афинской делегации сказал: