Мать уехала на пару дней в командировку. Это недурно, учитывая, что за поездки ей платят суточные. Нет, я не живу на ее содержании, как вы могли бы подумать, но то, что у нее появляется больше денег, избавляет меня от необходимости отстегивать на содержание дома. К тому же я остался один. И целых три дня не буду слышать: «Прекрати мечтать и начни хоть что-то делать».
Так вот, я помечтаю. Самое время поваляться в ванной час-другой, а потом лечь в постель и помечтать о девчонке, которая устроилась у нас в Белоснежки. Сколько ей лет, интересно? Шестнадцать или все-таки семнадцать? М-м-м-м, как нежно и уверенно я бы задрал ее роскошную синюю юбку из бархата, как властно и мягко взял бы, держа за длинные черные воло…
Я беру себя за причинное место и иду в ванную, пировать. На прощание гляжу в почти темный уже парк. Колесо поворачивается вполоборота и застывает.
4
Крошка Енот живет на тридцать восьмой улице. Ну, то есть я живу на 38-й улице. Конечно, она называется вовсе не так. Точный адрес – улица Зелинского, 38, квартира 89. Но мне больше нравится название – 38-я улица. Совсем как в Нью-Йорке, хотя я там никогда не был. Я вообще часто мечтаю и в мечтах переиначил всю карту нашего города. Еще мне нравится говорить о себе как о постороннем. Да я и есть посторонний.
Всем, даже себе.
Например, чтобы дойти от моей улицы до проспекта Мира, надо всего лишь подняться вверх на один квартал. Я же все переиначил. Вот вы пойдете по 38-й улице вправо (это если стоять лицом к дому). Выйдете на 101-ю авеню… На самом деле это Дечебал, 101, но я больше не буду говорить настоящих названий, так неинтересно. В начале авеню – совсем у дороги – есть небольшое кафе. У его ограды растут ивы, и летом пыль покрывает листву. Поднимаясь по авеню, вы прошествуете мимо строящегося вот уже десять лет дома, рядом с которым выставлен щит с таблицами цен на квартиры. Телефоны на таблицах наполовину стерлись. Фундамент второго дома зарос бурьяном, там живут бродячие собаки, а в металлоконструкциях над ним – бомжи. Летом они даже разбивают некое подобие палатки из собранных полиэтиленовых пакетов. Я люблю думать, что это Гарлем, и часто представляю себе, как у палаток танцуют негры в золоте и белых шубах, а я, отважный полицейский, захожу туда и ничегошеньки не боюсь.
Через дорогу от этого места – новый красивый магазин, очень похожий на все подобные магазины моего города: там продается все, начиная от нехитрой одежды и косметики, заканчивая цветами и кормом для собак. Еще выше вы попадете на «Зеленые холмы», только это название, а не настоящие возвышенности. Тоже магазин, но продуктов там больше. У «Холмов» вы увидите парикмахерскую, у входа в которую всегда стоит много красивых девушек в синих передниках, это ученицы парикмахеров, и курят они длинные сигареты. Чтобы выйти на 12-ю улицу, вы должны пройти через «Мак-Драйв», от которого всегда пахнет прогорклым маслом. Здесь всегда играют дети. О чем это я?
Ах, да, 12-ю улицу от моей, 38-й, отделяет всего один квартал пути. Но я не рассказал вам о нем, потому что идти, как только что шли мы, интереснее. Тем более утром.
38-я улица просыпается. Из моего окна все хорошо видно – улица прямо перед домом. Проезжают первые машины, лоточники расставляют столики, раскладывают товар: сигареты, печенье, гигиенические салфетки, шоколад. Сигареты вот уже два месяца без лицензии продавать нельзя, а стоит она недешево. Из-за этого на 38-й улице разворачивались настоящие баталии между участковым и торговцами. Дух наживы все-таки победил. И сейчас участковый идет на службу, старательно глядя в небо, будто не замечает сигарет, бастионами разложенных на столах. Что он там увидел, наверху? Рваные облака и скачущие между ними пыльные столбы солнечного света. По радио сказали: погода переменчивая.
Проезжает троллейбус 18-го маршрута, почти пустой. Час назад в него невозможно было попасть: другие торговцы, рыночные, ехали на работу. Сейчас – затишье. Если бы я хотел куда-нибудь поехать, вышел бы из дому в это время. Клерки, официанты, журналисты, инженеры – у этих рабочий день начинается ближе к девяти.
Нищий старик занял свое место под фонарным столбом. От него дурно пахнет, и когда я прохожу мимо, стыдливо держа голову Крохи Енота с той стороны, которая ему не видна, всегда думаю, что он метит рабочее место, как животное. Зубы у него редкие и желтые, как золотые украшения цыганок, торгующих неподалеку у подземного перехода восковыми церковными свечами.
По 38-й улице ходят слухи, что каждый вечер старик заходит в продуктовый магазин на углу, вынимает из своего изорванного мешка целлофановый пакет и просит разменять сто леев мелочью на бумажки. Будто бы, шепчутся старожилы улицы, у старика трехэтажный дом за городом и у обоих сыновей по дорогому автомобилю. Мне в это не верится. Сыновей его никто не видел, да и вообще, есть ли они? Кажется, их выдумали сплетники, чтобы мелкая деталь подчеркивала достоверность этой истории. Да и потом, никому в голову не приходит, что целлофановый пакет такого количества мелочи не выдержит.
Вот и первые прохожие. Минут через двадцать и я к ним присоединюсь, выйду купить что-нибудь к завтраку. Под окном воркуют голуби. В дверь звонят, и я иду открывать. На пороге стоит Матушка Енотиха. Она говорит:
– Привет, я принесла тебе твою часть выручки. Ну, за драку со Снуппи. Можно мне зайти? Я бы не отказалась от чая.
Я пропускаю ее к себе, недоумевая. С каких это пор в семейке Енотов стали делиться? Наверное, по лицу все видно, поэтому она говорит:
– К тому же я принесла тебе тостов к завтраку.
5
– Клевый пацанчик, он весь такой…
– Да? Прикольно!
Пока ничего. Я вздыхаю, конечно, бесшумно и переворачиваюсь на другой бок. Прячусь под лодкой, бока – то есть, простите, конечно, борта, – которой разрисованы рыбешками, водолазами, акулами, осьминогами и прочей морской живностью и закусью. Эта лодка у нас в резерве, поэтому находится за территорией парка, там, где собраны поломанные качели, порвавшиеся цепи, в общем, весь вышедший из строя… инвентарь. Или не так оно называется? Да какая разница.
– Мы вчера с пацанами пошли в бар и просадили сто леев. Прикинь?!
– Клево, да…
Ах ты, гнида ты малолетняя, думаю я с неприязнью. Купить ее хочешь? Хотя, признаю честно, это не так уж трудно. Белоснежка просто глупая телка, которая каждого, кто сводит ее в бар и угостит коктейлем, считает Состоятельным Парнем. Микки, козел в образе мыши, это явно понимает. И гнет свою линию. Правда, этот гений соблазна, как и все гении, выбрал наиболее простой путь – он всего лишь рассказывает ей о том, какой он состоятельный. Они сидят на лодке, под которой я, собственно, и прячусь, и задушевно беседуют. О пацанчиках, в натуре, телках и о ста леях в баре, просаженных нашим кутилой. Помесь Дон Жуана со Скруджем Мак-Даком. Конечно, не с нашим, у того подагра, и денег даже на такси до работы нет. С мультяшным.
– Ой, такая неприятная пацанка, – сбивчиво вещает моя прекрасная статуя, – вся такая нафуфыренная пришла, на понтах вся. Ну, мы с девчонками посмотрели так – фр-р…
– Ага, – отвечает он, а что бы вы на его месте ответили?
– Поглядим, думаем, какая ты, и чё ты строишь из себя. Вся такая крутая, у меня папа, у меня парень… Ну, когда с одной девчонкой подралась, та ей так задала, только перья летели…
– Ха-ха, – Маус немногословен, каким я бы в такой ситуации тоже был, грустно признаю я.
Черт побери! Я лежу на сырой земле уже час. Надо было догадаться хоть что-то подложить. Подслушал, как Микки назначил свидание, – говоря языком Белоснежки, «забил стрелку» – и приперся сюда подслушивать и подглядывать.
– Пойдем в кино на следующей неделе? – спрашивает он, и я слышу шорох.
– Мм-м-мм, можно, – задумчиво говорит она. – М-м-м, ты классно целуешься.
– И не только, – голосом Джеймса Бонда говорит нахальный козел!
Я снова слушаю молчание. Невыносимо. Шорох, стук. Возятся. Кажется, Микки ее лапает. Вот так.
– Ты меня лапаешь, – капризно и довольно говорит Белоснежка.
– Ты классная девчонка, – сдавленным голосом гнусит Микки, – давай гулять вместе. Ну, в смысле встречаться. Я буду твой пацан, а ты моя девчонка.
– Так сра-азу? – польщено тянет она.
– Почему нет, ты же классная девчонка, я буду твой пацан, а ты… – потеряв остатки разума, долдонит счастливый от близости Снежкиных сисек Микки.
Я кусаю кулак, чтобы не заорать, не разрыдаться. Не поднять лодку и не наброситься на Микки. Эта девушка моя, моя, моя! Понимаешь ты, урод. Плевать, что она тупая. Плевать! Духовная близость, родство – да засуньте это дерьмо себе в задницу, откуда оно и выползло! Секс. Вот стержень отношений мужчины и женщины. У-у-у-у. Отдай ее мне! Я близок к тому, чтобы разрыдаться.
– Какая у тебя мягкая и красивая грудь, – шепчет Микки.
– Как у тебя там все… – говорит он еще спустя вечность.
– Аа-ах, – тонко говорит она, и я понимаю, что дела мои плохи, сейчас все оно и случится.
Ну и хер с вами, – решаю я в отчаянии. Раз уж оказался таким идиотом, так хоть какую-то выгоду получу. Расстегиваюсь и, прислушиваясь, начинаю дрочить. Ну да, а что мне еще остается?!
– Послушай, почему бы нам не… – говорит Микки совсем уж гнусным голосом, ему сейчас не до закоса под Бонда.
– Ой, я боюсь, – говорит Белоснежка. – Я еще никогда не… Нет, не здесь. Ой. Нет. По-жалу…
Шмяк! Это он ее так к лодке, что ли?!
– Вот видишь, мы упали, – шепчет Белоснежка.
– Ну да, – констатирует он шепотом этот удивительный факт.
– Я не хочу так, – трезвеет на глазах, в смысле, по голосу, Белоснежка.
– Сейчас-сейчас, – бормочет он. – Мы на лодке не уляжемся, – говорит он.
Еще бы, думаю я и, стараясь не шуметь, застегиваю молнию. Лодка-то не плоскодонная! У нее дно овальное, как ни ляжешь – упадешь! Ха-ха! У-р-ра!
– Хотя… Придумал! – пыхтит Микки. – Я щас переверну лодку!
– Ну, хватит, – дуется она. – Не сегодня уже…
– Сейчас-сейчас, – он явно одурел уже, ни хрена не врубается в ситуацию.
И вдруг… щель света в лодке увеличивается. Микки начинает переворачивать. Твою мать! Я растопыриваю руки и ноги и упираюсь ими в края бортов. Прямо Буратино в кувшине, куда Карабас бросал кости.
– Эххх, – кряхтит Микки.
– Ну хватит, – решительно говорит Белоснежка. – Лодка слишком тяжелая.
– Последний, – кряхтит он, – рааааззсссс…
И… едва не переворачивает! Лишь благодаря тому, что я набрал в последний момент полные легкие, его попытка заканчивается неудачей.
Я весь в поту. Боже. Что если бы он меня здесь нашел. Гребаный извращенец. Добавьте этот титул в копилку, пожалуйста. Там уже лежат «врун», «лузер», «несостоявшееся ничтожество». Будет еще и «половой извращенец». К счастью, Микки бросает это дело и они с Белоснежкой уходят. Вроде бы.
Я выползаю из-под лодки спустя час.
6
– Послушай, что это вы за драку со Снуппи устроили? – хмурит брови Матушка Енотиха, и я впервые оглядываю ее внимательно.
Матушка Енотиха оказывается девицей лет тридцати-тридцати двух. Я довольно точно определяю возраст по малозначительным, казалось бы, деталям. На первый взгляд ей можно дать двадцать пять. Лицо у нее свежее и молодое, но я делаю скидку на то, что Матушка Енотиха худощавая, а худощавые всегда выглядят моложе. Это раз. У нее на шее морщина, и явно старая, а не из тех, что появляются от того, что ты неудачно склонил голову. Это два. Наконец, она чересчур умна для того, чтобы быть слишком молодой.
– Изучаешь? – спокойно спрашивает она, даже не поглядев в мою сторону.
– Ну да, – виновато говорю я, – в костюмах-то ничего не видно, и не понимаешь даже, с кем имеешь дело.
– Встать? – так же спокойно спрашивает она.
– М-н-нет, – смущенно мычу я и отворачиваюсь.
Но в окно вижу, что фигура у Матушки Енотихи что надо. Конечно, насколько я могу судить. Ведь она в одежде.
– Это у вас так принято? – спрашивает она. – Разглядывать новичков с ног до головы?
– Нет, – краснею я. – Извини.
– Да ладно, – говорит она. – Ты же мужчина. Вот деньги. Собрала шестьсот. Двести тебе, двести мне, двести Снуппи. Ему я уже отдала. Лучше будет, если ты не станешь об этом распространяться, братец Енот. Директор нас за левые доходы по голове не погладит.
– Я буду нем как могила, – торжественно клянусь я.
– Достаточно будет, если ты просто пообещаешь не трепаться, – морщится она, и я понимаю, что ее русые волосы не крашеные.
– Обещаю не трепаться, – говорю я.
– Ты сказал это таким тоном, все равно что «я буду нем как могила», – усмехается она и тянет мне руку. – Будем знакомиться? Мы ж, как еноты, муж и жена. Елена.
– Владимир, – говорю я, церемонно пожав лапку Матушки Енотихи. – Очень приятно.
– Где у тебя пепельница? – спрашивает она и закуривает, не спросив разрешения.
– Ее здесь нет, мать не терпит дыма, так что…
– Господи, ты и правда такой рохля, как мне рассказывали? – спрашивает она, улыбаясь.
– Знаешь что, – говорю я. – Заткнись и уматывай отсюда, если что-то не нравится.
– Значит, и правда такой, – смеется она.
– В общем, да, – признаюсь я.
Она сбрасывает пепел за подоконник и снова спрашивает:
– Чего это вы подрались? Мне в принципе все равно, но ты скажи, чтоб я знала, как вас оживлять, мальчики. Это доходное дело, когда вы оживляетесь.
– Да так, – нехотя рассказываю я, – по мелочи. Я выменял ботинки Снуппи на рецепт средства от геморроя. Рецепт я выдумал и почему-то сказал «бузина». Ну, беднягу и пронесло от этого.
– Н-да, – говорит она задумчиво, ничуть не развеселившись, и поворачивается ко мне в профиль.
– Мы со Снуппи друзья, – оправдываюсь я.
– Снуппи ни с кем не друг, – выносит она вердикт. – Он для этого слишком старый и слишком умный.
– Ты так много всего заметила за неделю работы… – иронизирую я.
– Конечно, – соглашается она, и моя ирония летит куда-то с пеплом ее сигареты. – Первым делом на новом месте надо оглядеться.
– Где ты работала раньше?
– В парикмахерской.
Я делаю еще чай, а она рассказывает. Работенка, по ее словам, тоже еще та. День-деньской красишь ногти, полируешь их, потом смываешь лак ацетоном и начинаешь красить по новой. Время от времени, но не очень часто, потому что хозяева жадничают и нанимают чересчур много девочек, которым платят очень мало, приходится стричь клиента. Ну, обкорнаешь его, получишь свое и немного чаевых, если повезет, и снова к столику. Красить-лакировать-маникюрить.
– От такой дерьмовой работенки кто хочешь с ума сойдет, – говорит она, кривя капризную красивую губу, нижняя еще полнее, но верхняя очерчена так красиво и четко, как будто скальпелем провели, причем губы-то у нее не накрашены, требование администрации парка («здесь же дети, а не публичный дом»).
– Кто хочешь, – выдыхает она дым и наливает себе еще чаю. – Под вечер сметаешь все волосы, которые за день скапливаются на полу парикмахерской, в угол. И на тебя глядит огромный волосяной ком. Девочки говорят, что когда парикмахер умирает и делают вскрытие, то в легких всегда находят такой же ком, ну, разве что чуть поменьше. Ты же вдыхаешь эти волосы, понимаешь? И они все оседают в твоих легких. Оседают и оседают. Конечно, некоторые девочки устраивались хорошо. Повезет постричь молодого симпатичного мужика, который приехал на своей машине – а ведь парковка прямо напротив входа была, – прижмешься к нему пару раз, скажешь «ой», извинишься, снова прижмешься, подышишь в ухо – это очень важно, подышать в ухо, – и уже через день он трясет тебя как грушу на кровати в отеле. Ну, если уж совсем повезет, он трахает тебя у себя дома, и это значит, что он не женат и вообще не занят. Месяц-другой он приезжает за тобой на машине, и ты куришь длинные дорогие сигареты. Если уж совсем-совсем повезет – но о таких случаях больше говорят, нежели они происходят, – в один прекрасный день ты садишься в эту машину и едешь туда, где он тебя трахнул, чтобы остаться навсегда. Но это, кажется, сказки.