Никакой я ему не начальник — он вовсе в другом управлении работает, причем в той же должности, капитан, — так же, как и я, но раз он ведет такую линию, значит и мне следует ему поддакивать.
— Обнаружил я у приемщика товарища Комова бесквитанционку. Не выписал он, значит, квитанцию и наряд на ремонт магнитофончика…
— Да бросьте вы, товарищ инспектор, шум из-за ерунды поднимать, — перебил его Комов. — Какая это бесквитанционка? Ну, приятель зашел, предохранитель ему надо сменить. Что я с него, восемь копеек получать буду? Давайте я сам за него в кассу их внесу и оформлю заказ, если уж на то дело пошло!
Севастьянов сказал нравоучительно:
— Дружба дружбой, а денежки врозь. Особенно если они через госкассу проходят. Один — восемь копеек, другой — восемь рублей, а третий…
— Что третий? — спросил Комов. — Вы же, кроме этого «Филипса», не нашли ничего. Так зачем обобщать? Вот и давайте говорить про восемь копеек. Хотя, честно говоря, про восемь копеек и говорить-то совестно…
— Вот видите, Комов, какой вы совестливый да широкий человек. Не то что мы — копеечные душонки, крохоборы, — засмеялся Севастьянов. — Только как мне в невежестве моем техническом знать — восемь копеек или восемь рублей?
Комов быстро зыркнул по нему острым глазом, небрежно бросил:
— А вы проверьте….
— Так я ведь не понимаю в этом ничего, — развел Севастьянов руками.
— Тогда и говорить на людей зря не надо, — серьезно сказал Комов.
Севастьянов, прищурившись, посмотрел на него, и я понял, что его тихо веселила гоношня этого парнишки. Он сказал мне:
— Станислав Павлович, вы-то наверняка в этой технике разбираетесь. Поглядите, там что, действительно только предохранитель сгорел?
Взгляд Комова метнулся мне в лицо, как удар, я ощутил, как его взгляд давит на меня, спрашивает, волнуется, боится. И пока он смотрел на меня, в это короткое мгновение Севастьянов быстро, еле заметно подмигнул мне. Я взял в руки магнитофон, маленький, элегантный, в белом пластмассовом футляре. На задней стенке была прикреплена табличка — фирменный знак с давленым номером: НВ-182-974. Это был, несомненно, магнитофон Полякова. Первая встретившаяся нам вещь из всего похищенного.
Я подержал магнитофон в руках, поставил его на прилавок, подвинул к Комову:
— Открывайте крышку, посмотрим…
Вся штука в том, что мне в магнитофон или в синхрофазотрон смотреть можно с одинаковым успехом. Я по этому делу — ни бум-бум. Но ведь Севастьянов что-то имел в виду, предлагая мне смотреть в непостижимое для меня переплетение проводков, конденсаторов и сопротивлений. И когда крышка со щелчком соскочила с пружин, я вспомнил. Вспомнил! Я ведь сам составлял ориентировку для розыска вещей…
Мельком заглянул в нутро магнитофона, положил на него руку и сказал Комову:
— Так что, только сопротивление сгорело?
Он нервно дернул плечом:
— Не знаю. Он говорил только про сопротивление. Я еще сам не смотрел.
— Бьюсь об заклад, что в этом магнитофоне сгорел мотор! — сказал я с вызовом. — И вы собирались перемотать моторчик.
— Ничего я не собирался перематывать, — уныло сказал Комов, и даже блеск его золотой коронки сильно потускнел. — Попросил взглянуть приятель. Я и оставил до вечера…
— Значит, вечером зайдет приятель? — спросил я.
— Ну, может, сегодня вечером, а может, завтра утром. Срочности-то никакой в этом нет.
— А как зовут приятеля? — подал голос молчавший до этого Севастьянов. — Где живет приятель? Чем занимается? Как говорится, паспортные данные…
— Не знаю, — сгоряча ответил Комов.
— Вот это да! — удивился Севастьянов. — Как приятеля зовут, не знаете?
— Да нет, как зовут знаю. Коля его зовут, а больше ничего не знаю.
— Беда-а! — сказал выразительно Севастьянов. — Плохую вам работенку организовал приятель Коля…
— Ну, хорошо, хорошо! — взорвался Комов. — Застукали с бесквитанционкой, обрадовались! Подумаешь тоже, государство я разорил этой халтуркой! Составляйте протокол — и концы…
— Э, нет. Куда торопиться-то? — сказал лениво Севастьянов. — Начали мы с восьми копеек, теперь тариф поднялся, глядишь, и что-нибудь интересное всплывет. Вы нам про приятеля расскажите поподробнее. Откуда знаете его, как и где познакомились, внешность опишите…
— Да вы что, инспектор, шутите, что ли? Зачем это вам все? — яростно сверкнул зубом приемщик.
— Он вообще большой шутник, — сказал я. — Он сюда специально из Москвы пошутить приехал. Ну-ка, давайте подробнее рассказывайте все про своего приятеля!
— Да? Да? — задохнулся от сердитости Комов. — Тогда я вам вообще ничего не скажу! Можете меня в своем БХСС за бесквитанционную работу оштрафовать или освободить от руководящей должности. Больше мне ничего не полагается! Не боюсь я вас…
— Значит, УБХСС не боитесь, — сказал я с придыханием. — А как в смысле МУРа? За укрывательство краденого не штраф полагается, между прочим…
Я протянул ему свою квадратную красную книжечку:
— Так как, для МУРа не вспомните что-нибудь о приятеле, который сдал вам на ремонт ворованный магнитофон?
Комов плюхнулся на стул, ошарашенно переводя взгляд с меня на Севастьянова, который, сочувственно качая головой, сказал:
— Вот они, рубли-копеечки. У вас срок исполнения заказов две недели, а приятелю-то без квитанции, наверное, к завтрему обещали маг подготовить?
— Ну так что, Комов, будем вспоминать? — спросил я. — Вы вон собирались за приятеля деньги даже в кассу внести, неужто вспомнить о нем нечего?
Комов сглотнул слюну, у него, видно, сразу во рту пересохло.
— Предлагаю вам, Комов, дать официальные показания о том, как у вас оказался этот магнитофон, — сказал я. — Учтите — это допрос с записью в протокол, и я предупреждаю вас об уголовной ответственности за дачу ложных показаний. И если вы снова начнете нам врать — смотрите!
Комова наконец прорвало:
— Да я… Да я… Если бы я знал… Я ведь ни сном, ни духом… Хотел подкалымить синенькую, было дело… Ну, думаю, подгорел маленько на бесквитанционке… Не удалось левака сомнуть… Но ворованный?! Я, ей-богу, этого знать не знал…
— Ну, вот теперь знаете, — успокоительно сказал Севастьянов. — И, как говорится, с чистой совестью — на волю…
Комов и впрямь успокоился, потому что он недовольно покосился на Севастьянова.
— Это вы бросьте, я еще, слава богу, не в колонии, чтобы такие лозунги читать. И быть там не собираюсь…
— Вот это хорошо! — проникновенно, с чувством сказал Севастьянов. — Так, значит, как дело было?..
— Вчера принесли эту машину два пацана лет по семнадцать, лохматые такие, нестриженые, под битлов работают. Посмотрел я, говорю — обмотку менять надо, на завод отправим, недельки через две будет готов. А им, видно, невтерпеж танцы свои дикие под него сплясать, они привязались ко мне — нельзя ли побыстрей? Ну, я и этого, значит, того, после работы решил подзадержаться, перемотать им крутилку. За пятерик сговорились — завтра должны прийти забрать. Откуда мне знать, что они его уперли?
— Когда придут битлы-то? — спросил Севастьянов.
— К завтрашнему утру договорились.
Мы посмотрели с Севастьяновым друг на друга, и в глазах его я прочитал мучивший меня вопрос: что теперь делать с Комовым? Оставлять его здесь было нельзя.
— Ох, Комов, Комов, — тяжело вздохнул Севастьянов.
— Чего — Комов? — сказал он угрюмо.
— Вдруг вы снова с нами шутки шутите? А? — взглянул Севастьянов, прижмуривая на приемщика зеленый, в рыжих крапинках глаз.
— Да зачем мне теперь-то врать? — сказал с сердцем Комов.
— Это не вопрос, — сказал я. — Врать вообще некрасиво и по-своему даже невыгодно. А ведь случается еще изредка — врут люди. Бывает…
— Как говорится, мрачное наследие в нашем сознании, — сказал Севастьянов. — Я вот с полчаса назад столкнулся с таким пережитком.
— Так я же не знал, — беспомощно промямлил Комов.
— Что вы не знали? — невозмутимо спросил Севастьянов. — Что врать нельзя? Этому детей в яслях учат.
Комов промолчал. Севастьянов незаметно постучал себя в грудь и покивал головой. Ну, спасибо, Севастьянов, сочтемся службой.
— Вы с кем дома живете? — спросил я Комова.
— Один. А что?
— Так, ничего. Сегодня товарищ Севастьянов будет у вас приемщиком-дублером, до закрытия мастерской.
Комов пожал плечами:
— Мне-то что? Пожалуйста, хоть до конца года.
— До конца года много. Но вот после закрытия мастерской я вас попрошу отсюда не уходить.
— А как же? — удивился Комов.
— А так же. Придется вам здесь переночевать. А чтобы не было скучно, вам составит компанию товарищ Севастьянов. И еще два наших товарища подъедут. Понятно?
— Понятно, — процедил Комов. — Это что же, арест считается?
— Нет. Это считается засада, — негромко сказал Севастьянов.
Я открыл дверь и услышал, как Обольников говорит Лавровой:
— Ну, конечно, кому свинья нужна, у того в ушах все время хрюканье…
Лаврова спокойно сказала:
— Естественно, каждому свое. Вот вы, например, в квартире у Полякова жар-птицу искали…
Он махнул рукой.
— Да-а, чего там, сейчас уж правды все равно не докажешь…
Лаврова, задумчиво глядя на него, предположила:
— Слушайте, Обольников, может быть, у вас действительно… того, — она покрутила пальцем у виска, — не все дома? Ведь вас с такой пинией защиты обязательно осудят на всю катушку. Вы пытаетесь отрицать совершенно очевидные для всех вещи…
Обольников затравленно посмотрел на меня, будто искал поддержки, хрипло сказал:
— Попить можно?
— Можно.
Придерживая одной рукой штаны, он налил из графина стакан воды, жадно припал к нему, кадык камнем запрыгал по горлу. Стакан он держал фасонно — не как-нибудь. Тремя пальцами — большим, указательным и средним — он держал стакан, безымянный был слегка отодвинут, а мизинец уж совсем был отведен в сторону, этакой птичкой-галочкой торчал его сухой палец. И, глядя на эту нелепо растопыренную кисть, я почувствовал, как в мозгу бьется, дергается, старается вырваться наружу, но не может сформироваться, принять форму не то какое-то воспоминание, или мысль, или догадка, не знаю. Но что-то застучало, мучительно захлопотало в мозгу и, не найдя лазейки, так и угас этот импульс. И вспомнил я о нем не скоро…
Обольникова увели. Лаврова сказала:
— Завтра он признается.
Я усмехнулся:
— В чем причина такого светлого оптимизма?
— Плюгавый он человечишка. Один день под стражей и сегодня полдня уже выспрашивает, что ему будет, если выяснится, будто в квартире он бывал, но не воровал ничего. Ладно, черт с ним. Как дела с магнитофоном?
— Никак пока. Оставили засаду.
Мы посидели молча, потом Лаврова спросила:
— Знаете, что меня пугает в этом деле?
— Ну?
— Мы не имеем даже приблизительной гипотезы, как все это происходило. Наталкиваясь на какие-то факты, предметы или людей, мы ощупываем их как слепые, мучительно пытаясь представить себе, имеет это отношение к краже или случайно попалось нам на дороге.
— А Иконников?
— Что Иконников? — с нажимом сказала Лаврова. — Письмо? Может, нас на него наводят?
— Помимо письма есть телефон Филоновой, есть многолетняя, очень глубокая вражда к Полякову, наконец…
Я хотел сказать ей о том, как прыгал из руки Иконникова коралловый аспид, о том леденящем чувстве ужаса и беспомощности, которое охватило меня тогда. Но раздумал. Это ведь не доказательство, это только ощущения.
— Что наконец? — спросила Лена.
— Да пустяки. Так, показалось. Если письмо не наводка, то я просто уверен, что это геростратовские дела Иконникова. А если это липа, то мы с вами уже говорили с вором. Говорили и отпустили его домой…
— Почему?
— Автор письма знает, что мы вышли на Иконникова. В письме нет никаких указаний относительно личности Иконникова, однако оно составлено так, что само собой разумеется — Иконников нам хорошо известен. А почему автор письма об этом знает? Если бы он не знал, то хоть двумя словами, но обязательно обмолвился бы — кто такой Иконников, какое он имеет отношение к Полякову…
— Но почему вы думаете, что мы говорили с вором?
— Я это утверждаю только в том случае, если письмо на липовой коре смастерили. Сбивать нас с толку может только вор, и если это он нам подбросил письмецо, то он прекрасно осведомлен обо всех наших делах.
— Письмо написано женщиной, — напомнила Лаврова.
— Да, если в письме написана правда, — засмеялся я. — Но если нет, то, во-первых, женщины тоже иногда воруют, во-вторых, наш корреспондент прислал не свою фотографию, а письмо, так что он равновероятно может быть мужчиной и женщиной.
— Вы сами-то как считаете — верить этому письму или нет?
Я долго думал, потом бессильно развел руками:
— Не знаю. Хоть убейте, не знаю. Но похоже на правду. Сегодня ночью я лежал, не спалось чего-то, и все думал про эти дела проклятущие. И мне неожиданно пришла в голову забавная идея…
Лаврова иронически прищурилась.
— Смейтесь, смейтесь. Если мое предположение верно, я еще вас крепко посрамлю, — сказал я. — Я понял, где может держать скрипку Иконников, если только взял ее он.
— Ну-ка, ну-ка, — подначила Лаврова.
— Он держит ее под клеткой с голубым крайтом. Или под аспидом…
Лаврова даже присвистнула:
— Ну даете, товарищ старший инспектор. — Потом весело захохотала. — Прелестная конструкция с одним-единственным недостатком…
— Каким? — заинтересовался я.
— В ней слишком много «если»…
Когда я уже уходил, Лаврова крикнула мне вслед:
— Вас разыскивал какой-то корреспондент из «Вечерней Москвы». Я не знала, будете ли вы сегодня, и дала ему ваш домашний телефон…
— Ладно, спасибо. До свидания.
Лифт, естественно, не работал. Я шел медленно, считая ступеньки. До моего четвертого этажа их будет шестьдесят две. По дороге домой я купил молока и батон. Сейчас слопаю это добро и мгновенно лягу спать, тогда до подъема я просплю десять часов и наверстаю все упущенное за эти дни. Замок плохо работал, и, чтобы открыть дверь, надо было как следует половчить с ключом. Замок плохо работает год, но мне некогда вызвать слесаря, а соседям и так хорошо.
Я вошел в квартиру, соседи уже разошлись с кухни, никого не видать. Дверь в мою комнату была приоткрыта. За барахло свое я не беспокоюсь — документов дома я никогда не держу, а воровать у меня нечего. Растворил дверь и шагнул в комнату.
На фоне окна, четко подсвеченный слабым светом уличных фонарей, контрастно, как в театре теней, прорисовывался силуэт человека.
Я даже не успел испугаться, видимо, рефлексы лежат мельче мыслей — я мгновенно сделал шаг в сторону от двери, в темноту, выхватил из петли под мышкой пистолет, а левой рукой нащупал кнопку выключателя. Но нажать ее не успел — из темноты раздался шелестящий, тихий смех.
Вытер ладонью мгновенно выступивший на лице пот и сказал, как мог только весело, легко этак:
— Что же вы в темноте сидите? Раз уж пришли без спросу, сидели бы со светом…
— Ничего. Зачем электричество зря расходовать, — ответила темнота. — А темноты я уже давно не боюсь.
Я нажал кнопку выключателя, стало светло, и мой испуг показался мне ужасно глупым.
— А меня вы напугали, — сказал я. — Вы меня снова напугали. Вам, видимо, нравится меня пугать?
Иконников, сидевший на подоконнике, спрыгнул на пол, заложил руки в карманы, внимательно посмотрел на меня.
— Нет. Вас неинтересно пугать, да и не надо мне этого.
— Вам не кажется, что меня небезопасно пугать?
— А чего опасного? — удивился он.
— Я ведь докажу, что вы скрипку Полякова взяли…
Иконников зло ухмыльнулся, показав длинные прокуренные зубы.
— Ничего вы не докажете, — сказал он.
— Посмотрим, — сказал я. — Вы как попали ко мне? Где вы мой адрес взяли?
Он занял боевую стойку, выставив вперед острую рыжую бороду:
— Это, конечно, было потруднее, чем дурехе Филоновой заморочить голову. Но я, правда, доведись мне заниматься сыском, был бы сыщиком получше вас…