— Самое главное — это аккуратно косточки из вишни вынуть. Тогда у варенья вкус другой совсем, и каждую ягодку хоть на витрину ставь, — Марья Фоминична, сложив щепотью свои толстые пальцы, наглядно показала, какие красивые получаются ягодки.
Аленка засмеялась:
— Тетя Маша, у вас такие толстые пальцы, что я бы могла ваше кольцо надеть как браслет.
Старуха подмигнула ей.
— Руки мои захватущие, пальцы мои загребущие…
— Охота вам в такую жарищу вареньем этим себе голову морочить, — сказала Алла. — Вы его ведь в жизни столько не съедите.
— Э-э, нет, — не согласилась старуха. — А гости? Такое варенье гостям подать — одно удовольствие…
Валя дремала в шезлонге под деревом, Марья Фоминична сосновой веткой отгоняла от варенья гудящих пчел.
— Это лето необычное какое-то: то дождь, то жара. Ишь, как распарило сегодня. Гроза, видать, нынче хорошая вдарит, — старуха сняла с варенья пену. — И вишен-то такого урожая не упомню.
Алла чесала у Аленки за ушами, как у кошки, и девочка довольно повизгивала и урчала.
— Ты моя тезка?
— Тезка.
Марья Фоминична встала со своей табуреточки.
— Я в дом пойду, а вы, тезки, смотрите, чтоб не перекипело. Щепок не подкладывайте больше, на углях дойдет.
Алла кивнула:
— Есть, товарищ градоначальник!
Плыла жаркая сонная летняя одурь…
Вдруг Алла спросила:
— Валюша, скажите, пожалуйста, вы счастливы?
Валя бросила на траву газету, которой прикрывалась от солнца.
— Как вам сказать, Алла? Понятие счастья относится, наверное, к очень сложным, туманным категориям. Но жизнью своей я довольна.
— А это не переходит иногда в самодовольство?
— Нет. Я просто не хотела бы начинать жизнь заново.
— А я совсем потеряла всякие ориентиры в жизни. И мне бы так хотелось начать все сначала!
— Почему?
— Нет, лучше вы мне ответьте: что делает вашу жизнь счастливой?
— Ее полнота. У меня есть муж, которого я не просто люблю, а считаю человеком, по-своему совершенно удивительным. И это уважение помогает мне переступать через мелкие, но неизбежные семейные недоразумения.
Алла сказала: «Раз», — и загнула палец.
— У меня есть работа, которую я считаю своим призванием, несмотря на все ее трудности и неудобства. И тот интерес, который я испытываю к своему делу, рождает, несмотря на сильную усталость порой, огромное моральное удовлетворение.
— Два, — сказала Алла и загнула еще один палец.
— У меня есть друзья. Это очень интересные люди, и почти о каждом из них можно было бы написать книгу, которой бы зачитывались все. И в трудную минуту жизни они уже доказали, какие они настоящие большие люди и какие верные друзья!
— Три, — сказала Алла и загнула еще один палец.
— Ну, и Аленка, конечно, — засмеялась Валя.
— Четыре, — сказала Алла…
— Аллочка, здесь счет вовсе не арифметический. Но уж если считать, то эти точки — полюса, которые создают в нашей жизни необходимое всем нам напряжение…
— Ах, Валюта, милая, какая разница в счете — арифметический, физический он или моральный! Важно, что вам есть, что считать. А мне что считать? Тряпки свои? Или банки с французским кремом? Да пропади это все пропадом! — и она совершенно неожиданно, глухо, без слез, зарыдала.
Аленка испугалась и стала гладить ее по волосам, по лицу, по рукам:
— Тетя Аллочка, ну, миленькая, не плачь, ты же знаешь, что мы с мамой твои друзья…
— Знаю, деточка, знаю, — Алла уже справилась с собой и глядела на Валю сухими блестящими глазами. — Что делать? Что делать? Это же бред какой-то, а не жизнь. Ведь мы не любим, не уважаем друг друга, не понимаем ни слова, хотя вроде оба говорим по-русски. Вот сегодня у него отгул — заперся с этим пьянчугой и о чем-то полдня шу-шу-шу да шу-шу-шу. Ни одного знакомого приличного — все рвань, подонки какие-то. Когда-то были у меня друзья. Всех до единого отшил. «Не пара они тебе, ни к чему они тебе, одна зависть да сплетни будут только!» Вот так зависть! Они уже все врачи да инженеры давно, а я — прислуга в орлоновом костюме. И чему завидовать? «Волге» экспортной? Так на кой черт она мне нужна, когда я больше пешком люблю ходить. Не могу больше! Надо что-то делать. Ведь мне двадцать пять лет уже! Все проморгала, везде к настоящей человеческой жизни опоздала.
— Эх, Алла, если двадцать пять лет — это конец всего, то мне в свои тридцать пять что говорить? Вы добрый, неглупый и по природе своей здоровый человек, у вас еще так много всего впереди!
Восемнадцать часов
Сегодня должна прийти беда. Какая? Откуда? Неизвестно. Но беда придет обязательно. Это Лиза знала точно. Она проснулась с ощущением беды. Даже не так. Это чувство пришло еще раньше. Она запомнила время — половина четвертого ночи. Лиза проснулась от духоты, и еще в дремоте привычно протянула руку к Генкиному лицу. Но рука повисла в воздухе, потом упала на пустую прохладную подушку. Лиза села рывком на постели — Генки рядом не было. В квартире тихо. Она встала и, не зажигая света, пошла на кухню. В рассветном голубом сумраке она увидела Генку. Он сидел на полу, прислонившись спиной к холодильнику, по-турецки скрестив под собой ноги. Голова свесилась на грудь Сначала ей показалось, что Генке плохо. И почти в то же мгновение увидела, что у него в руке тускло поблескивает черной сталью пистолет. Ей стало жутко. Она подошла к нему на цыпочках, надеясь, что это ей в темноте показалось. Нет, ей не показалось, это был самый настоящий пистолет. Такой был когда-то у отца, и она неожиданно вспомнила, что он называется «вальтер».
«Боже мой, что же это? — в ужасе подумала она. — Неужели он из-за служебных неприятностей хотел покончить с собой? И откуда у него пистолет?»
Она присела рядом с ним, и ею овладела такая же растерянность, как пятнадцать лет назад, когда она в один день потеряла родителей. Что же делать? Разбудить его и спросить? Но о таких вещах не спрашивают…
Крот спал тяжело, ему снились какие-то кошмары. Он стонал и скрипел зубами во сне. И Лиза с горечью подумала, что дворника Степана Захаровича она знает лучше, чем самого дорогого ей человека. Чем он живет, чем занимается, где бывает — ничего ей не известно. Иногда ей казалось, что он вовсе не внешней торговлей занимается. Однажды бессонной ночью она вдруг подумала, что Генка контрразведчик. И так считала довольно долго, никогда не задавая вопросов. А потом эта мысль ушла как-то сама собой. У нее не было знакомых контрразведчиков, но она почему-то думала, что они совсем другие. Это должны быть твердые, убежденные люди. А Генка — нет, у него нет никаких убеждений. И твердости мужской тоже нет. Это она точно знала, хотя он и вел себя очень уверенно, даже нагло иногда. Лиза представляла себе, что он и на работе ведет себя так же и все считают его человеком очень твердым и решительным. Но она женщина, и она знает лучше всех. Не дай бог ему попасть в серьезные жизненные передряги: он их не вынесет. Слишком много сил уходит на показуху, ничего на фундамент не остается. В таких передрягах Генка может что угодно плохое сделать. И она должна уберечь его от этого, потому что она его любит и она его гораздо сильнее. Она это поняла давно. Вот, видно, и сбывается то, что она обдумывала долгими бессонными ночами. Пришли передряги.
Она погладила его рукой по голове.
— Геночка, тебе плохо?
— А? Что? — встрепенулся Крот, глаза его смотрели бессмысленно. Он медленно приходил в себя.
— Тебе плохо, Гена?
Он повернулся к ней боком, стараясь незаметно засунуть «вальтер» в карман.
— Что с тобой, Геночка?
— Плохо мне, Лизок, плохо. Со здоровьем плохо — бессонница мучает, всю ночь по квартире болтался.
— И все?
— Все. А тебе этого мало?
— По уши хватает. Поедем, Гена, на юг, в дом отдыха. Ты же извелся весь. Тебе надо отдохнуть, развлечься немного, и пройдут все твои неприятности.
Крот обнял ее за голову.
— Эх, Лизок, Лизок! Погоди немного. Еще недельку — и поедем. И все отлично будет…
— Гена, а что за открытку ты получил для Виктора Михалыча?
Крот задумался на мгновение.
— Понимаешь, это дело весьма тонкое, и я бы не хотел его обсуждать. Меня и тебя это не касается.
— А зачем у тебя дома пистолет?
Крот посмотрел ей в лицо, и она увидела, как в его черных глазах заблестели светлые огоньки злобы.
— Раз есть — значит надо. Так надо.
— Это не ответ.
— Ответ. Я тебе говорю, что ответ. — Потом отвел глаза и сказал: — Ты же не маленькая, должна понимать, что есть вещи, о которых никому не говорят. Никому.
— Жаль. Тогда идем спать, здесь для этого не самое удобное место…
Она не поверила ни одному его слову и пролежала до света без сна. Потом коротко, тревожно задремала и, когда проснулась, почувствовала: сегодня придет беда…
Лиза работала в этот нескончаемый жаркий день, как всегда, аккуратно, вежливо, но без блеска, который делает хороших мастеров художниками. Она накручивала пряди волос, ловко надевала бигуди, промывала эти пряди в едком красителе, сухо щелкали в руках ножницы, вырастали холмы и бастионы сложных дамских причесок, она расписывалась в карточке и, кажется, беспрерывно говорила: «Следующая… следующая…» — и ожидала, задыхаясь от жары и непонятного страха, когда следующей войдет беда.
И когда заведующая вышла в зал и сказала: «Лиза, загляни ко мне на минуточку…», она поняла — вот она, пришла.
В маленьком кабинетике она увидела высокого парня. Заведующая сказала:
— Вот это наша Лизочка Куликова, — извинилась и вышла, плотно затворив за собой дверь.
— Присаживайтесь, Елизавета Алексеевна, — подвинул ей парень стул.
— Спасибо, я постою. Рассиживаться некогда — у меня народ!
— Видите ли, у нас разговор важный будет, так что лучше присесть — в ногах, как говорится, правды нет. А нам с вами одна правда нужна сейчас. И мне и вам.
— А кто ж вы такой, чтобы я с вами только по правде говорила?
— Я с Петровки, тридцать восемь. Инспектор Тихонов. Не слыхали?
— Нет, — растерянно ответила Лиза и, еще не понимая, что к чему, подумала: «Вот оно!»
— Ну вот, будем знакомы, — и Тихонов улыбнулся так белозубо-широко, что Лиза невольно ответила слабой вымученной улыбкой.
— Елизавета Алексеевна, беседа у нас с вами будет большой, и я бы очень хотел, чтобы она получилась сердечной.
— А зачем это вам?
— Это не мне. Это нужно закону. И закон стоит за нас всех и за вас тоже. Мы с вами почти ровесники. Можно, я буду называть вас Лизой?
— Да, конечно…
— Мне надо, чтобы вы, Лиза, ответили на несколько вопросов. И давайте сразу договоримся: пусть у нашего разговора будет один пароль — правда! Идет?
— Идет, — кивнула Лиза.
— Вы знаете человека по фамилии Балашов?
— Нет.
— Лиза!
— Я, честное слово, не знаю никакого Балашова!
— Хорошо. Посмотрите тогда на эти фотографии, может быть, какое-то из этих лиц вам знакомо?
Лиза посмотрела три фотографии и сразу же протянула Тихонову фото, на котором был изображен Балашов.
— Это Виктор Михалыч!
— Кто он?
— Начальник моего Гены.
Тихонов уже булькнул горлом, но вовремя затолкал обратно чуть не вырвавшийся вопрос.
— Так, отлично. Это и есть Балашов.
— Но я этого действительно не знала!
— Я вам верю. Скажите, в каких вы с ним отношениях?
Лиза пожала плечами:
— Да я его видела всего раза два.
— Вы знакомы семьями, бываете друг у друга в гостях?
— Видите ли, товарищ Тихонов, я хорошо знаю его жену — она моя постоянная клиентка. А потом случайно обнаружилось, что он Генин начальник. Как-то раз он был у меня дома по делу.
— Давно это было?
— Весной еще. По-моему, в марте.
— Что он у вас, Лиза, делал дома?
— Он привел ко мне пожить на несколько дней их общего знакомого.
— Знакомый после этого бывал у вас?
— Да. Месяц назад. Пробыл один день.
— Как он выглядел, этот знакомый? Постарайтесь поточнее вспомнить его внешность.
— Пожилой, лет за шестьдесят, седой, с усиками щеткой, высокий, очень худой. Продолговатая голова, прическа с прямым пробором, глаза у него, по-моему, серые…
— Прямо готовый словесный портрет! — воскликнул весело Тихонов.
— Я же парикмахер, у меня взгляд профессиональный, — объяснила растерянно Лиза.
— Лиза, вы не запомнили, как его звали?
— Фамилию я вообще не знаю. А звали его Порфирий Викентьевич.
— Взгляните, пожалуйста, может, вы его опознаете на этих фотографиях?
Лиза безошибочно показала на фото Коржаева.
— Так. Дальше. Вам известно имя Макс Цинклер?
— Нет, никогда не слышала даже.
— Это точно?
— Мы же договорились!
— Верно. Прошу прощения. А когда вы видели последний раз Балашова?
— Вчера вечером.
— В связи с чем?
— Днем Геннадий получил какую-то открытку. Он плохо себя чувствует, поэтому попросил меня съездить к Виктору Михалычу на дачу и сказать, что письмо он получил. И попросил еще передать, чтобы он обязательно был завтра на каком-то совещании.
— Ясно. Значит, Балашов с самой весны у вас дома не был?
— Нет. Во всяком случае, я этого не знаю.
— То есть как не знаете? Разве он мог без вашего ведома…
— Но он мог приходить к Геннадию, когда я была на работе.
— Геннадий — это ваш муж? — как-то между прочим, безразлично спросил Тихонов.
— Да-а, — поколебавшись, ответила Лиза.
— А он что, прописан у вас?
— Нет. Мы с ним не зарегистрированы.
— А как его полное имя?
— Геннадий Александрович Тарасов. Он работает в Министерстве внешней торговли.
— Раз уж у меня в кармане целый альбом, потрудитесь еще, пожалуйста, Лиза, взгляните, нет ли в нем вашего мужа? — Тихонов протянул ей фотографию Крота. Он задыхался. Засунув палец за воротник рубашки, Стас хотел отстегнуть верхнюю пуговицу, но пуговица не вылезала из размокшей петли, и он просто оторвал ее. — Он?!
— Да, это Гена, — прошептала Лиза, держа в руках фотографию Крота.
Она поняла: произошло что-то ужасное, и Генка имеет к этому отношение. Но как спасти его — она не знала. Врать? А что врать, когда она не знает, может быть, от вранья всем будет хуже! И ее Генке, и ей, и этому белозубому оперативнику, и всем, всем на свете!
— Скажите, Лиза, ваш муж сейчас в Москве или, может быть, он в командировке?
— Послушайте, товарищ Тихонов, я понимаю, что произошло что-то очень неприятное. Но я вас уверяю, что Геннадий здесь ни при чем. Он сейчас в отпуске и из-за того, что плохо себя чувствует, вообще не выходит на улицу уже две недели…
— Лиза, мы условились говорить правду. Так знайте, что сегодня утром Балашов с преступными целями встретился у вас дома с неким гражданином. Поэтому мне нужно увидеться с вашим мужем, а в квартире сделать обыск.
— Вот и пришла, — упали у Лизы руки на колени.
— Что?
— Нет, это я так, про себя…
— Подождите меня здесь минуту, — Тихонов вышел в соседнюю комнату, оставив открытой дверь — чтобы видеть коридор. Набрал номер. — Борис Иванович? Я, Тихонов. Вышли на Крота, высылайте туда опергруппу. Пусть ждут меня около дома…
Девятнадцать часов
Солнце перевалило через крышу и яростно бросилось в окно. И настенные часы, будто разбуженные его лучами, вдруг заскрипели и надтреснуто ударили: бам-м! Крот вздрогнул, посмотрел на темный циферблат. Ой, как долго ждать еще! Хромой должен прийти завтра в это же время. Надо ждать еще сутки. Двадцать четыре часа. Тысяча четыреста сорок минут. А секунд — не счесть! Какие вы тяжелые, вязкие, минуты, без конца.
«Будет там тюрьма или нет, а пока что мне Хромой одиночку организовал. Ох, како-ой змей! Заиграет он меня, как есть заиграет. Не дать долю просто так побоится: знает, что я пришью за это… Придумает что-нибудь. Но обманет обязательно! Да черт с ней, с долей! Дал бы только паспорт приличный и на дорогу, уехал бы отсюда на кулички куда-нибудь. От уголовки, от ОБХСС подальше, выбраться бы только из этой однокомнатной берлоги! А что толку? Милиция везде есть. Что же делать? Ох, тоска какая!»