Техник взглянул, на свои руки, распрямил пальцы, сжал кулаки, снова распрямил, внимательно осмотрел ладони.
— Как ни странно, на моих руках никогда не было ни капли крови. В прямом смысле. Я, знаете ли, брезглив.
— Предпочитаете стрелять?
— Да! Я бы ни за что не вынес штыковой атаки.
Софи вспомнила: «Я пять месяцев шел штыковым строем…»
— Не стоит об атаках. Лучше о девушке. Вы любили ее?
Он засмеялся негромко.
— Как вы спросили? Любил? Бог мой! Ну почему вы все такие Евы!
— По происхождению, наверно. Но я, поверьте, меньше других.
— Тогда вы меня, может быть, и поймете. Любовь мне не дается.
Она ничего не сказала, и Техник счел нужным добавить, пояснить:
— Нет, не эта, — кивнул он на кровать, — а та, о которой писали стихи. Вам жаль меня?
— Откуда же ваша сентиментальность?
— Это вещи разные.
— А сегодняшние воспоминания?
— Какая вы…
— Какая?
— Как ваша комната. Чистая, стерильная и холодная.
— А вы?
— Я уже сказал. Чувства мне не даются.
— В наше время это преимущество.
— Я с самого начала подозревал, что мы родственные души.
— Мы сообщники.
— Вы все время держите меня под холодным душем. Пресекаете все добрые порывы…
— У вас есть добрые порывы?
— …да еще и обижаете.
— Вот это лишнее. Обижаться мы не имеем права. Это может повредить делу.
— Вы правы. Ох, уж это дело!
— Чем оно вам не нравится?
— Своей необходимостью.
— Ну отойдите от него!
— Не могу. Я жертва собственного бескорыстия.
— Да, сегодня вы склонны шутить.
— И не думаю. Я беден, Софи. В это трудно верится, но это неоспоримый факт.
— Однако у вас было время позаботиться о своем будущем.
— Было. Но я из тех охотников, для которых сама охота дороже ее трофеев. И я беден. Может быть, только и натяну, что на эту жалкую булочную. Иначе, зачем мне ваша пещера Лихтвейса? Я люблю свободу, чистый воздух, а вы заставляете меня ползти на четвереньках по подземелью. Чтобы обеспечить жалкую старость.
— Сколько вам лет?
— Не так много по документам. Но гораздо больше на самом деле. Я старею, как портрет Дориана Грея. Я слишком много плачу за прожитое. А дураки думают, что я много беру.
— Вы тронули меня. Я помогу вам обеспечить старость. Вы будете греться на солнышке на скамеечке в Люксембургском саду.
— Вы там были?
— Увы, родина предков известна мне только по книгам.
— Я там тоже не был. Послушайте, а что, если этот сад так же запущен, как эта роща?..
— Где вы бывали с девушкой…
— Далась вам эта девушка! Если бы не она, может быть, я стал бы красным инженером, претворял в жизнь план ГОЭЛРО.
— Поверьте, наш план реальнее. Но расскажите все-таки о роковой встрече с девушкой.
Она просила напрасно. Иногда Техник рассказывал о себе сам, но никогда — по просьбе.
— Никакой роковой встречи. Она упала — и все. А я не люблю, когда люди падают. Это неэстетично. Мой принцип — не падать!
— Кажется, вы еще и не совсем трезвы, — заметила Софи.
— Да. Пришлось. В интересах дела.
— Нашего?
— Других у меня сейчас нет.
— С кем же вы пили? С начальником охраны банка?
— Я пью только с друзьями. Соратниками по оружию.
— В роще?
— Да. Там состоялся некий совет, гофкригсрат, по-немецки. Присутствовали только важные лица.
— Бессмертный и другие? Вы с ума сошли! Неужели вы решили их привлечь?
— Я не идиот, Софи. А вот вы?
— Я произвожу впечатление идиотки?
— О, нет! Потому я и спрашиваю. Я веду игру честно. А вы? Кто такой Бессмертный, я знаю хорошо. И других тоже. А кто с вами? Или за вашей спиной? Или вообще играет вами, как куклой? Кто? Кто вы?!
Он перешел в эту внезапную атаку не потому, что был пьян, и не потому, что ему надоело пустословие о сентиментальности и бедности. Просто он всегда чувствовал в ней угрозу.
По-своему Техник был очень неглуп, но тут он не понимал главного: сама горячность напора показывала, что правда ему неизвестна, и это уже успокаивало Софи. И она ответила вполне спокойно:
— Кто я? Когда? Сейчас, в прошлом, завтра?.
— Всегда!
— Сегодня я вас не подведу. Завтра собираюсь стать богатой, ну, а вчера уже прошло.
— Вы и в чека будете так держаться?
— Всегда.
— Черт вас возьми! Я боюсь вас. Ну, докажите мне как-нибудь, что нас действительно что-то связывает, что мы не враги!
— Как это доказать?
— Ну, хотя бы нарушьте вместе со мной чистоту этой беленькой кроватки.
Софи рассмеялась:
— Вот до чего доводит сентиментальность!..
— Не смейтесь, или я вас изнасилую!
— Господи, до чего мужчины примитивны. Всю жизнь твердят о женской хитрости и не видят очевидного. Да если бы я обманывала вас, я бы давно уложила вас в эту кроватку.
— Не обманывайтесь сами. Соблазнить меня не так просто, а тем более водить на этой веревочке.
— Ах, простите. Вы же однолюб. Вы не можете забыть девушку в роще. А может быть, у вас такой половой комплекс… Я забыла. Французы, кажется, называют это «женщина на один раз».
— Вы проницательны.
Он встал со стула и подошел к окну. Оттуда еще жарко било низкое солнце.
— Успокоились? — спросила Софи. — Вы сами виноваты. Чувства нам только мешают. Мы сообщники — и только. Так лучше.
Он обернулся.
— Расскажите о гофкригсрате.
— Военный совет в Филях принял решение не отступать. Напротив, объявить войну Советской власти.
— А как же осторожный Кутузов?
— Вы мне льстите. Я поддержал это решение скрепя сердце.
— Но это опасно.
— Конечно. Их просто убьют.
— А вас?
— Разве Кутузов размахивал шашкой, как Багратион?
— Вы рассчитываете отсидеться в ставке?
— Нет, в нашей уютной булочной.
— А не…
— Не задавайте так много вопросов. Вы читали Жюля Верна — «Таинственный остров»? Чтобы добраться до нашего острова, нужно выбросить весь балласт.
— Это мудро.
— Вы сказали комплимент самой себе. Именно вы натолкнули меня на мудрые мысли.
— И как вы себе все это представляете?
— Дикси. Что значит «я сказал все». Моя покойная мама учила меня сдержанности.
— Благодарю. А чему учил вас папа?
— Это не совсем эстетично. То, что он говорил. Спросите сами, когда мы будем в Париже. Он там. Его очень шокировала моя репутация Робин Гуда, бандита, по-нашему.
Техник отошел от окна и снова сел на стул.
— Ну а теперь главное. Вы заметили, что наша беседа постоянно возвращается к проблемам отношений мужчины и женщины? Это не случайно.
— Может быть, на сегодня хватит… половой проблематики?
— Я говорю только от отношениях. Не обязательно половых, но официальных.
— Что это еще?
— Дорогая Софи! Я уважаю ваше целомудрие и непорочность, вашу лилейную чистоту и так далее, но вам придется выйти замуж.
— Я всегда думала, что брак мое личное дело.
— И ошибались. Глубоко заблуждались. Брак, если хотите, всегда был прежде всего делом общественным. Об этом говорили еще римляне…
— Пожалуйста, без цитат.
— С удовольствием. Тем более что я забыл соответствующую цитату.
— Спасибо. Но я все-таки плохо представляю, какое общество заинтересовано в моем браке?
— Конечно же наше. Акционерное. Или товарищество на паях, как вам угодно. Не могу же я приобрести булочную на свое имя? Вы сами однажды справедливо заметили, что это небезопасно. У славы, простите каламбур, есть свои издержки. Не можете этого сделать и вы одна. Если я слишком известен, то вы слишком скромны для такого начинания. Это тоже привлечет внимание. Вы понимаете мою мысль?
— Кажется, да. Значит, руку и сердце вы предлагаете мне не свои?
— Увы! Не жалейте об этом, — произнес он с небеззлобной иронией, — зачем вам мужчина на один раз? Или как там… Истинный брак заключается на небесах, навсегда…
— Я никогда не буду венчаться в церкви! — воскликнула она гневно. — Это кощунство!
— Я так и думал. Обойдемся гражданской регистрацией. Но уж этого не избежать.
— Хорошо. Вы и жениха подобрали?
— Я налет, а не сваха. Вам никто не понравился из тех двоих молодых людей?
— Только не нэпман.
— Жаль. По своему положению он более подходящая фигура. Значит, Юрий?
— У него невеста. Она может не понять…
— Понять должен он. А невеста может вообще ничего не знать.
— И все-таки мне нужно подумать.
«Нужно посоветоваться с Барановским!»
— Время не ждет.
— Я понимаю.
Техник поднялся. На этот раз, чтобы уйти. Но задержался у столика, на котором лежала Библия.
— Вы находите утешение в этой книге?
Она смолчала, потому что не могла говорить с ним о сокровенном.
— А я нахожу. Вот послушайте.
Он откинул переплет, перелистал несколько первых страниц и прочитал:
— «Всех же дней Мафусаила было девятьсот шестьдесят девять лет, и он умер». Каково, Софи? Все-таки умер! Разве это не утешительно?
— А сколько рассчитываете прожить вы?
— Кто знает… Кто знает… Господь милостив к преступникам.
— Вы так думаете?
— Ну, еще бы! Вспомните судьбу Каина. Правда, сначала господь возмутился: «Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли!» И не удивительно. Ведь это случилось задолго до гражданской войны, люди еще не привыкли, чтобы брат шел на брата. Однако господь не хватается за наган и не тащит Каина в гараж, чтобы вывести в расход под шум первого автомобиля. Нет, он говорит ему: «Ты будешь изгнанником и скитальцем на земле». По-моему, туманно. Но Каин — трус. Он еще не набил руку на убийствах и дрожит. Он боится, что его самого может убить всякий, кто встретится. И тут, Софи, главные для нас строки! Надежда и опора наша. Слушайте! «И сделал господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его»! — Техник захлопнул Библию. — Так станем же богатыми скитальцами и изгнанниками. С нами бог!
— Я не уверена, что эти строки имеют отношение ко мне.
— В каких же вы тогда ищите свое утешение?
— В писании сказано: «Не мечите бисер перед свиньями!»
Это сорвалось, потому что он был отвратителен ей, и, видя, как белеют его щеки, она тут же поправилась:
— Это значит, что я ищу утешение в себе самой.
— Ах, вот как… А я было обиделся. Меня, знаете ли, давно не оскорбляли. Отвык. Всего хорошего!
Проходя под старой, с темно-красным стволом, давно не приносящей плодов вишней, Техник произнес почти вслух:
— Она мне заплатит! Она заплатит…
* * *
Наум пересказывал Третьякову сведения, поступившие от Шумова. Третьяков слушал внимательно, но вдруг прервал:
— Черт!..
Наум остановился, ожидая пояснений.
— Да не вовремя этот Пряхин забузил! Он бы нам сейчас вот так полезен был!..
Третьяков провел по горлу ребром ладони.
— Теперь уже лишь бы не опасен. С его-то мутью в голове, — заметил Миндлин.
— Ладно. Значит, у него есть сестра, бывшая гимназистка. У той — жених, бывший офицер. И приятель Техника.
— Даже почитатель.
— Но пока не в банде?
— Вот именно — пока.
— А ты думаешь, Техник Шумова и офицера в банду затягивал?
— Куда ж еще?
— В банде у него другой народ. Тут что-то еще…
— Последнее время эта сволочь потеряла всякое чувство реального. Грозятся открыто. Подбрасывают листки на базарах — власть, дескать, наша…
— Читал: «Перебьем чекистов…» Вот эта наглость меня и настораживает.
— Техник фактически в открытую пьянствует по кабакам. Вербует людей…
— Вербует. Но нужно узнать, для чего.
— Значит, брать его пока не будем?
— Пока Шумов не собрал все об их замыслах, ни в коем случае.
— Я понимаю, взять Техника сейчас — значит демаскировать Шумова, но и позволять им подрывать наш авторитет…
— Не подорвут.
— Врагов слишком много.
— Ну, если б слишком было, мы бы уже тут не сидели.
Третьяков откинул на спинку стула свое крупное тело.
— Однако контрреволюция еще имеет резервы.
— Имеет. Ограниченные. Недобитки, в основном.
— А новый частник?
— Самойлович? Который тебя в детстве по головке гладил?
— Представляю, с какой радостью он свернул бы мне сейчас эту головку.
— Не исключено. Политические его симпатии понятны, а вот конкретные связи с врагами…
— Такой в шкурных интересах и с Техником свяжется.
Третьяков взглянул на часы:
— Поздновато, однако. Но что поделаешь, у каждого своя забота — им связывать, запутывать, нам распутывать. На сегодня задача ясна?
Задача была ясна. Она определилась не сегодня и всегда была трудна. Сегодня были только свои дополнительные особенности: узнать, выяснить, уточнить, принять меры, ликвидировать — все это почти полностью, до предела занимало время и мозг, а дома между тем болел, задыхаясь в кашле, горел в жару, а может быть, и сгорал ребенок, маленький и единственный сынишка.
Когда Наум заполночь вошел в свою комнату, у кроватки сидел Гросман. Сердце сжалось: неужели совсем плохо?
Доктор понял его состояние и сразу же сказал, вставая:
— Кризис позади. Он спит.
Мальчик действительно спал. Ослабевший, исхудавший, едва видный под простынкой.
На табурете рядом стояли медицинские банки, скипидарная растирка.
— Спасибо, доктор.
Гросман поклонился и надел старый пиджак, который повесил на спинку стула.
— Ваша жена знает, что нужно делать. А я пойду.
— Я провожу вас.
— Не стоит.
— Я все-таки провожу. Очень поздно.
Доктор взял маленький саквояж, и они вышли.
Стояла очень светлая ночь, какие бывают в ясное полнолуние. В голубом потоке света тени казались особенно черными и четкими. Тени домов стлались полотнищами, будто на какой-то огромной веревке вывесили гигантские простыни и наволочки. Зато деревья отражались причудливыми арабесками. Ступать по ним невольно хотелось с осторожностью, чтобы не повредить хрупкие узоры ветвей. Длинноногий Наум их перешагивал, невысокий доктор старался обойти.
— Вам нужно беречь вашего мальчика.
— Может быть осложнение?
— Нет, не думаю. Я о другом.
— О другом?
— Да. Совсем о другом. Я наблюдал за вашим ребенком. У него тонкая организация. Он очень впечатлительный. В его глазах я видел вековую печаль нашего народа…
Наум не любил таких разговоров, но ему не хотелось возражать доктору, который выходил его сына.
— Вы хотите что-то посоветовать?
— Да. Вот именно. Вам.
— Я вас слушаю.
— Если вы любите вашего мальчика — а как же вы можете его не любить! — вы должны больше думать о нем.
— Поверьте, дороже его…
— Вот-вот! И поэтому вы должны думать о нем. То есть вы должны беречь себя, чтобы сберечь его. Больше беречь себя.
— Вы же знаете, кто я, Юлий Борисович, я…
— Погодите! — не дал ему договорить Гросман. — Вы революционер, я понимаю, и поэтому есть много людей, которые желают вам зла.
— Не мне одному. Я не могу беречь себя больше, чем позволяет обстановка.
— Ах, я все это знаю. Вы верите в преобразование мира. Но если вы так уж верите, то подумайте, для кого вы хотите его преобразовать? И может ли всемирное счастье заменить ребенку отца?
— Всемирное счастье тоже кое-что значит, — возразил Наум мягко.
— Но я обыкновенный детский врач, и я думаю о детях, которых лечу. А что касается мировой революции…
— Вы просто не верите в нее.
— Если хотите знать правду, я не верю. Но я не собираюсь вас агитировать.
«Сколько же их, еще неверящих, — подумал Наум устало, — а ведь он умный человек. И не эксплуататор, не то что этот жулик Самойлович…»
— И не нужно. Но почему вы заговорили о людях, которые желают мне зла? Это общая мысль или конкретная?
— А вы не знаете?
— Я знаю, что моя жизнь всегда в опасности, но если вы имели в виду определенных людей…
— Я не осведомитель! — Доктор вскинул голову, и очки его сверкнули в лунном свете. — Я только человек одной с вами крови. Я хочу вам добра.