— Он с нами?
— Если он окажется вожаком, он будет с нами, если мелким бесом и попытается использовать наше дело в грязных целях, вы убьете его.
— Надеюсь, такой необходимости не возникнет.
— Буду рад вместе с вами. Итак, вы знаете все. Вы готовы вступить в борьбу?
— А «невеста»? Она надежна?
— Не меньше, чем я сам.
— Когда я увижу ее?
— Разве вы не поняли?
Барановский посмотрел на Софи.
Та чуть заметно опустила ресницы.
— Простите, — сказал Юрий, — я должен был догадаться.
Софи поднялась.
— Я рада, что у вас есть жена. Это укрепит… наши подлинные отношения.
— Но смогу ли я сказать ей правду?
— Разве у вас не общие убеждения?
— На нее очень повлияло все, что произошло с нами. Она боится потерять меня снова… Кроме того, ее брат большевик.
— Я предполагал такое, — сказал Барановский, — но положение не безвыходное. Вы будете отсутствовать не больше десяти дней. Придется создать соответствующую легенду.
— Мне бы не хотелось обманывать…
— Существует и святая ложь. Во имя долга, во имя собственного будущего. Пока мы живы, мы обязаны сделать все для нашей несчастной страны. В сущности, мы делаем это для себя. Так в чем колебаться?..
На другой день Софи сказала Технику, что после размышлений предпочла Муравьева, и тот, в свою очередь, «уговорил» Юрия.
Еще через день — время не ждало — Софи и Юрий пошли вместе, чтобы узнать, как оформить брак по новому законодательству.
— Мне хотелось бы больше знать о вас, — сказал Юрий по пути.
— Зачем?
— Все же вы моя невеста.
Она посмотрела строго:
— Об этом — ни в шутку, ни всерьез.
— Ни в шутку — согласен. Но мы работаем вместе и что-то должны знать друг о друге.
— В нашей работе лучше знать меньше.
Это разочаровало его.
— Мне кажется, я видел вас раньше, — сказал Юрий и почувствовал, что краснеет. Прозвучало пошло, как у ловеласа, который стремится завязать случайное знакомство.
Но Софи ответила спокойно:
— Да, вы меня видели.
Стало совсем неловко — видел и не запомнил!
— Не смущайтесь, — поняла она, — столько событий, столько людей… Совсем другие обстоятельства. В марте. Восемнадцатый год. Когда погиб князь… князь… Вот видите, и мне изменила память. Такой красавец-грузин.
И он запамятовал грузинскую фамилию князя. Среди добровольцев было немало офицеров, которые впервые видели друг друга и быстро уходили из жизни, оставаясь в памяти лишь внешне приметными чертами. Но бой, в котором погиб князь, Юрий помнил.
Это были дни, когда показалось, что худшее позади. После тяжелого похода из Ростова через ставропольские степи они вступили в кубанские, волнистые, с холмами и перелесками. Пригрело солнце. Изумрудами по черной земле зазеленели первые всходы. Появился волнующий запах весны.
Но больше всего радовало, что впервые в одной из станиц встретили их с хлебом-солью. Вынесли трехцветный флаг. Вышли на улицу казаки в серых, малиновых, коричневых черкесках, казачки в разноцветных платках. Подвыпивший старик с кинжалом на поясе и в газырях кричал, ударяя себя кулаком в грудь:
— Спасем Россию! Порядок устроим! Сам с вами пойду. Провалиться, старый пластун с вами пойдет!
На площади рассыпался строй. Жители угощали кто чем — кто с бутылью и чаркой ходил наливал, кто с крупными тыквенными семечками, отсыпал из сумки.
Юрий услыхал, просят князя:
— Князь, князь! Наурскую.
Князь, развязав башлык, сбросил шинель и пошел по кругу, быстрее и быстрее.
— Браво, князь!
— Браво!
— Молодец!
Князь действительно красив.
Танец прерывает команда: «Строиться!» Построение проходит дружно, ладно, весело. Весело печатается шаг по подсохшей земле. И тот же князь чуть гортанным речитативом-говорком запевает:
И вдруг по рядам сзади доносится:
— Корнилов едет. Корнилов!
Прерывается песня, звучит команда:
— Полк! Смирно! Равнение на-право!
Выровнялись ряды, повернулись головы.
Корнилов ехал крупной рысью на светло-буланом английском жеребце, уверенно и красиво сидя в седле. От ростовской усталости будто и следа не осталось. За ним толпой текинцы в громадных черных и белых папахах.
— Здравствуйте, молодцы-корниловцы!
— Здравия желаем, ваше высоко-ство!
Кавалькада проносится мимо.
Вслед восторженно гремит:
Никто не знает, что считанные дни остаются до штурма Екатеринодара, до смерти командующего.
И в эти дни бои, бои…
С утра ни облачка. Солнце яркое, большое. Порывистый, — свежий ветер веселит. Колонна бодро поднимается на гребень. И вдруг оттуда гул снаряда, и высоко в поднебесье возникло шрапнельное облачко.
Колонна остановилась без команды. Тишина. Потом второй разрыв, третий… Стреляют красные плохо, снаряды рвутся в стороне.
Однако ясно: начинается бой.
Подъехал генерал Алексеев.
Согласно приказу корниловский полк пойдет справа от дороги, партизанский — слева, авангард Маркова ударит в лоб.
Привычно колонна перестроилась в цепи и двинулась пашней, вдавливая сапогами зеленые всходы. Луч солнца пробежал по поднятым штыкам. Юрий шел, а в голове тикали, как часы, повторялись строки:
Послышался голос князя:
— Не забегайте! Ровнее, господа!
По всей длине гребня возникает красная цепь.
Доносится:
— Ну, буржуи, зараз вас оседлаем!
В ответ:
— Бей краснодранцев!
Неизвестно откуда появилась и зависла черная, со снегом, туча. Но холода никто не чувствует.
Сошлись.
Бьют в упор винтовки. Потом только удары по живому.
Крики, стоны, ругань.
На сражающихся валит ватными хлопьями мокрый снег.
Снова стрельба. Теперь стреляют вслед уступившим красным. Те через гребень уходят к плотине, перегородившей неглубокую речку. На другом берегу станица. Если красные укрепятся на плотине, бой за станицу обойдется дорого. Но если ударить через реку, красных можно отрезать. Речка, видимо, мелкая, покрыта подтаявшей ледяной коркой. На берегу замешкались.
Марков первым подтыкает за пояс полы шинели, ломая сапогами лед, шагает в воду. Идет молча, без призыва. За ним, высоко подняв винтовки, пошли все. Холод придает сил, торопит к противоположному берегу. И вот штыки вновь наперевес. Бросились бегом.
— Ур-р-ра!..
На пути сидит раненый матрос.
Чей-то выстрел в голову на бегу.
Валяются брошенные винтовки, патронташи, пайковые буханки хлеба.
Человек в солдатской папахе, весь в крови, широко открыв рот, ловит воздух.
Его добивают штыком:
— Подыхай, сволочь!
Внезапно кто-то хватает Юрия за рукав.
Он оборачивается, готовый убить. Но это сестра милосердия, в шинели с погонами.
— Поручик! Поручик! Князь…
Юрий не сразу понял, что она просит помощи.
Красивый князь лежал навзничь, левая рука откинута, на бледное лицо ложились и уже не таяли снежинки. Снег теперь шел мелкий и колючий.
— Куда его?..
Сестра наклонилась.
— Не могу найти. Нигде нет крови.
Бой тем временем перекинулся на станичные улицы.
Кто-то подвел коня, подняли и неловко уложили тело поперек седла и повели коня под уздцы…
— Это были вы? — спросил Юрий.
— Да, — ответила Софи. — Но больше я вас не видела.
— На другой день я был ранен и остался до выздоровления у местных жителей.
— А ваша жена ждала в то время ребенка?
— Нет. Позже.
— Но вы уже любили ее?
— Еще гимназистом.
— И были, конечно, счастливы! Сладкий сон. Розовые мечты. Грезы…
Он не должен был возражать, но что-то толкнуло, и Юрий сказал:
— Нет, я много мучился.
— Она не любила вас?
— Любила. Я думаю. Но она очень дорожила своей независимостью. Может быть, потому, что она из простой семьи. Они всегда подозрительны. Короче, происходила какая-то ужасная борьба двух самолюбий…
С женской проницательностью Софи спросила:
— А сейчас?
Он, заколебался.
— Сейчас другое. Нас связало горе.
Однако подлинного горя он не чувствует.
Софи заметила эту неуверенность, но не воспользовалась ею, а может быть, и воспользовалась, не давая себе отчета. Она положила руку ему на локоть.
— Храните свои чувства. У вас еще будут дети. Вы счастливее меня.
— Вы одиноки?
— Я вдова.
— Он погиб?
— Покончил с собой в Екатеринодаре.
Юрий коснулся ее руки, но Софи тут же отняла ее.
— Не нужно меня жалеть.
— Это не жалость. Вы достойны любви и полюбите.
Софи покачала головой:
— Зачем? Я живу другим. У нас общий долг — отомстить тем, кто отнял самых родных нам людей.
— Да. Да, вы правы.
— Вот видите. Мы знаем достаточно друг о друге. И, надеюсь, понимаем друг друга.
— Несомненно.
Но чувствовали они уже нечто большее.
— Я рад был узнать вас ближе. Знаете, я плохой актер. Но теперь мне будет легче.
— Сыграть свою роль?
— Что вы! Само слово «играть» кажется мне оскорбительным в наших отношениях.
Ей понравились его слова, но она сказала:
— Меня не может оскорбить ничто, если это на пользу нашему делу.
— Как это ужасно!
— Милый Юра! Мы не имеем права быть щепетильными. Мы должны стать жестокими и мудрыми. И, если надо, уметь и притвориться, и обмануть. Мы должны стать коварнее наших врагов.
— Но что же мы тогда станем защищать? Принципы или привилегии? Нет, мы должны быть выше их.
— А если душа вытоптана? Если в ней не осталось ничего, кроме зла? Может быть, это и ужасно, но я могу только мстить. И за это тоже надо мстить. За обескровленную, погасшую душу… И все-таки храните себя. Для вашей жены, для ваших будущих детей. Жизнь не кончится на нас. Мы уйдем, приняв муки, но, прежде чем уйти, мы должны сделать все, чтобы возродиться в памяти потомков. Только они поймут и оценят и помыслы наши, и дела, и жертвы наши. На их суд я отдаю себя. Суд живых я уже не признаю!
Юрий был очень взволнован, а Софи, напротив, высказавшись, успокоилась.
— Что это вы, Юра? Вы совсем не похожи на жениха. Выше голову! Обещаю, что не буду сварливой женой. И не успею надоесть вам. Наш брак будет очень короток.
Она сказала это шутливо, нарушив собственный запрет, не подозревая, что вовсе не шутит, и каждое прозвучавшее слово — горькая истина.
Увлеченные разговором и поглощенные тем новым вниманием, которое возникло у них друг к другу, Юрий и Софи приблизились к главной улице, когда рядом, прямо перед ними, на перекрестке раскатисто зазвенела медь военного оркестра. Оркестр шагал по Соборной, а за ним на такой же скорости прямо по трамвайному пути двигался грузовой автомобиль с откинутыми бортами. В открытом кузове, убранном красными полотнищами, был установлен красный гроб. За грузовиком шли красноармейцы в трофейных английских ботинках и в гимнастерках с красными полосами на груди. Примкнутые штыки колыхались над головами.
На одной из лент, опоясывающих цветы у гроба, Юрий прочитал: «От Всероссийской Чрезвычайной…» — и все понял.
— Это тот самый… один из главных… я видел сегодня в газете… — понизив голос, сказал он.
Софи сразу вспомнила «военный совет в Филях».
«Однако они не откладывают свои решения в долгий ящик», — подумала она с удовольствием.
— Я знаю. Его застрелил бандит.
— Неужели из людей…
— Да, Техник знал.
— Как неосторожно!
— Почему?
— Они бросили перчатку.
— Не только перчатку, как видите. И свинец.
— Но именно сейчас, когда мы…
— Это было продумано. Пустить собак по ложному следу.
— Вы уверены?
— Да не все ли равно, в конце концов! Одним большевиком меньше — вот что главное.
Процессия, военные и сопровождающие, проходила мимо.
Музыка лилась скорбно и торжественно:
— Все отняли, — сказала Софи. — Ну, этот хоть получил по заслугам. Послушайте, Юра, пойдемте следом, на кладбище, а?
— Стоит ли?
— Я хочу увидеть, как его положат в могилу. Своими глазами. Вас это шокирует? Поверьте, я не всегда такая была. Поверьте!
* * *
Ей вспомнился Великий четверг в восемнадцатом, в недавно занятой станице.
Еще доносится, постепенно отдаляясь, орудийный грохот, а в тесной церкви священник читает евангелие. Тесно, потому что в храме много раненых. Некоторые осторожно поддерживают подвязанные платками руки. Пламя желтых свечей оттеняет осунувшиеся лица. Служба кончается…
Софи выходит на паперть. Из церкви еще тянет ладаном, а рядом благоухает только что распустившаяся сирень. По улице, трепеща на воздухе, дрожа, плывут огоньки. И Софи осторожно несет свечу, прикрывая от свежего предрассветного ветерка. И вдруг он доносит другой, совсем не весенний запах, от которого сразу возникает тошнота.
— Что это? — спрашивает она у раненого на костыле.
Ей хорошо знаком этот запах, но откуда он сейчас, здесь?
— Повешенные. Третьего дня повесили пленных комиссаров.
— И до сих пор?..
— Велено не снимать. Для острастки.
— Как отвратительно, — шепчет она.
И еще долго любая казнь вызывала в ней отвращение. Пожалуй, до той самой страшной минуты, когда сжала она в ладонях голову Мишеля…
— Пойдемте, — согласился Юрий.
Почти полтораста лет стекались в этот южный город люди разных национальностей и религий. Жизнь сводила их вместе, селила бок о бок, но смерть разводила вновь по традиционно положенным каждому местам вечного успокоения. Кроме русских, в городе были греческое и армянское, еврейское, татарское и даже лютеранское кладбища. И лишь одно нарушало жесткий принцип «каждому свое». Здесь не рябило в глазах от сонма ангелов из мрамора всех оттенков, от черного до розового, не сверкали золотом титулы и эпитафии Называлось кладбище — Братское. Именно на нем похоронили в ноябре семнадцатого первых павших красногвардейцев. Теперь рядом с ними пришел черед лечь и Науму.
Машина проползла узкой аллейкой и остановилась у заранее вырытой могилы. Провожающие в последний путь сгрудились поодаль, красноармейцы приставили винтовки к ноге. Оркестр умолк. Начался траурный митинг.
Софи и Юрий не стали смешиваться с толпой. Они поднялись на холмик к единственной на кладбище могиле с памятником. Лежал под ним известный в прошлом веке в городе чудак и вольнодумец, не пожелавший разделить с высокопоставленными родичами фамильный склеп. Согласно его последней воле на простой гранитной глыбе была высечена иронично-философская надпись:
Совсем другие слова звучали внизу, на митинге.
Коренастый человек с крупной, гладко выбритой головой, сжав в руке фуражку, говорил, сопровождая речь энергичными, напористыми жестами.
Слышно было не все. Долетало отдельное:
— Свободный народ не забудет… Враг поплатится… Нет силы, которая может остановить… Пролетарская революция неудержимо… Пусть знают затаившиеся…