— А вы, Танюша?
— Да. Я тоже.
— Вот видите! Мы все согласны. И мы будем мирно жить. Каждый найдет себе место в новой жизни. Говорят, скоро будет прием в университет?
— Так решено, — подтвердил Воздвиженский.
— Замечательно.
— Набор будет с классовых позиции, я думаю.
— Я понимаю. Конечно, Юру сейчас не примут. Придется поискать другое приличное занятие. Пока. А потом наладится. Он же был совсем мальчик! Ему обязательно дадут возможность получить образование. Я уверена, они поймут, кто был врагом, а кто попал к белым по сложившимся обстоятельствам, случайно. А Танюшу примут. Тут не может быть и речи. Ведь ваш брат, Таня, влиятельный партиец?
Таня покачала головой.
— Не понимаю, душенька.
— Он вышел из партии.
— Как — вышел?
— Сам. Сейчас у них разногласия по поводу экономической политики. Максим не согласен.
— Странно. Неужели он против того, чтобы мы были сыты, одеты?
— Я не дружна с братом. Мы всегда по-разному понимали многие вещи. Он очень упрям.
— Как жаль! Я подозревала, что он максималист.
— Даже по имени.
— Очень жаль… Но не беда. Все равно вы из рабочей семьи. Вас должны принять.
— Кем вы собираетесь стать, Таня? — спросил Воздвиженский.
— Я всегда хотела быть учительницей.
— Вечная и благородная профессия, — сказала Вера Никодимовна.
— Да, это достойная цель, — согласился Роман Константинович. — Я надеюсь, вы сможете начать учебу еще в этом году.
— Очень хочется.
— Большевики уделяют огромное внимание народному образованию. Им нужна пролетарская интеллигенция. Это так понятно. Целиком одобряю ваш выбор, Танюша, — болтала, прихлебывая чай, Вера Никодимовна.
А Таня думала:
«Как легко они смирились с моим горем!»
В это время взвинченный Юрий подходил к дому. Радостный хмель уже прошел, а мысли все еще метались. Меньше всего ему хотелось сейчас видеть Таню. Что он скажет ей? Нужно что-то придумывать, лгать… Ему это никогда не удавалось.
«Ладно, — решил он про себя. — Утро вечера мудренее. Завтра прояснится голова, и я найду выход».
Он обогнул дом и увидел на веранде Таню.
— Юра! Вы посмотрите!. Вот и Юра. Как кстати. Мы ждем тебя, Юра! — воскликнула обрадованная Вера Никодимовна.
— Что случилось, мама?
— Ничего, Юрочка, ничего. Мы только говорили о вас с Таней, о вашем будущем.
«Очень вовремя!..»
— Здравствуйте, Роман Константинович. Здравствуй, Таня.
— Здравствуй, Юра. Ты немного бледен.
— Может быть.
— Откуда ты, Юра? Что с тобой?
— Я был на кладбище. Немного устал.
— Почему на кладбище? Зачем? Что тебя занесло?
Юрий пожал плечами.
— Стихи вспомнились:
— Ах, как я не люблю декадентов!
— Что за минор, Юра? — спросил Воздвиженский.
— Минор? Ну, нет. Мы провожали в последний путь большевика, застреленного бандитом. Так что особенного повода огорчаться не было. Скорее, наоборот.
— Юра! — ахнула Вера Никодимовна. — Зачем ты так?
— Как? По-твоему, я должен быть в самом деле огорчен?
— Такие слова опасны. Мы только что говорили…
— Потом, мама, потом, — перебил Юрий.
— Подумайте! Он не хочет слушать.
— Я же сказал: я устал.
— Вера Никодимовна! — вмещалась Таня, — Юра действительно устал.
Говоря это, она искала его взгляд, но Юрий все время смотрел куда-то в сторону.
А Вера Никодимовна упорно продолжала:
— Юра! Мы решили, что Таня должна переехать к нам.
«Кажется, меня сегодня сведут с ума».
— Раз вы решили, я покоряюсь.
— Ты говоришь как-то странно.
— Он ведь с кладбища, Вера Никодимовна, — снова вступилась Таня.
Юрий принял помощь:
— Да, я с кладбища.
— Но зачем ты туда пошел? На эти похороны.
— Меня затащил приятель.
— У тебя есть приятели среди большевиков?
— Скорее, он нэпман. Возможно, ты помнишь его, мама. Это Андрей Шумов.
— Я не помню.
— Я помню Шумова, — сказала Таня.
— Да? — переспросил Юрий.
Слова Тани неприятно удивили его, но то, что она сказала дальше, было хуже, чем неприятность.
— Он жил недалеко от нас перед войной. На нашей улице мальчишки недолюбливали гимназистов. Я это сама испытала. А Максиму он почему-то нравился. Он заступался за Андрея. Ведь ты его Андреем назвал?
— Андреем.
— Максим старше. Его побаивались.
— Ваш брат защищал гимназиста? — спросила Вера Никодимовна. Вот бы не подумала!
— Они дружили… по-своему. Шумов был начитан. Он носил книги Максиму… Помню, они спорили, прав ли Симурден, приговоривший к смерти Говэна… Это все давно было. Я уже не помню, когда видела Шумова. Значит, он здесь?
— Здесь.
— И нэпман?
— Начинающий.
— Странно. Он мне казался красной ориентации.
— Ах, милая! Революция все поставила вверх ногами. А ваш брат…
«Они могли видеться. Могут увидеться. Просто встретиться», — думал Юрий.
— Ты уверена, что Шумов и Максим…
— Максим даже с партийцами разошелся из-за нэпа. Если Шумов нэпман, у них не может быть ничего общего.
«А если не нэпман?»
— Все это очень печально, — вздохнула Вера Никодимовна. — Все эти споры, разлады. Подумать только, оба сочувствовали революции, а теперь ничего общего! Нет-нет, всем пора положительно примириться. Юра! Тебе покрепче?
— Да. Покрепче. Только не чай.
— Не чай? Но мне кажется, ты уже…
— Представь себе. Мы зашли в подвальчик. Там хозяйничает очень толстый грек. Из тех, что отсиделись и теперь пожинают плоды этой… новой политики. Он хвастался хорошим вином, и мы…
— Вы его попробовали? — улыбнулся Воздвиженский.
— Как видите.
— И оно действительно стоящее?
— Пожалуй. Не вызывает жажду.
Юрий подошел к буфету, открыл дверцу и взял рюмку.
— Юра! Неужели ты еще собираешься пить?
— Оставь, мама.
Он наполнил рюмку.
— Здоровье присутствующих!
После выпитого стало спокойнее.
«Не нужно преувеличивать. Главное, у них разногласия… У кого с кем? У Шумова с Максимом или у Максима с партией? Да не все ли равно! Сейчас они не друзья. Конечно, я наломал дров… В следующий раз нужно быть осторожнее. И всё».
— Итак, вы обсуждаете наше будущее? За чаем? Очень серьезно, да? Что же это за обсуждение? Жомини да Жомини, а об водке ни полслова!
— Юра!
— Я шокирую?..
— Ты не так воспитан!
— Мама, но я кое-что поутратил. В штыковых атаках и разных других… проявлениях дурного тона. Но если общество разрешит еще одну… я не буду шокировать… я прилягу. Я же устал, я говорил…
Вера Никодимовна прикрыла глаза руками, а Роман Константинович сам наполнил рюмку.
— Пейте, Юра, и отдыхайте. Вы устали.
Юрий выпил, чуть расплескав водку.
— Вы тоже думаете, что я… должен покинуть…
— Конечно. Иначе вы сделаете или скажете; такое, о чем будете жалеть.
«Я уже… сказал… нужно лечь…»
— Благодарю. Вы благоразумны и благо… благосклонны… Прошу прощения.
Он вышел, собравшись с силами, чтобы не покачнуться по пути.
Вера Никодимовна открыла глаза.
— Мне стыдно.
— Успокойтесь, Вера Никодимовна!
Таня встала и обняла ее за плечи.
— Он так много пережил…
— Бедный мальчик, бедный мой мальчик! Вы не должны осуждать его, Танюша.
— Я не осуждаю.
— Спасибо, добрая вы наша. Посмотрите, пожалуйста, как он там. Если пойду я, ему это не понравится.
Юрий лежал на диване, но не спал. Широко открытыми глазами он смотрел в потолок, где в кругу над люстрой сошлись в хороводе не то ангелы, не то амуры. Сейчас они тихо закружились, плыли друг за другом.
— Это ты? — спросил он, переводя взгляд с потолка на Таню.
— Я.
— Зачем?
— Вера Никодимовна беспокоится.
— А… мама… Ты тоже? Осуждаешь. В первый раз в жизни я осужден по заслугам.
— Ты много выпил.
— Ерунда. Дело совсем в другом.
— Не нужно сейчас. Усни. Я пойду.
— Погоди.
Таня остановилась.
— А если бы у нас было много денег?..
— Каких денег?
— Много. Ты заслужила. Ты мучилась, страдала. А если бы деньги… мы бы бежали…
— Юра! О чем ты! Отдохни.
— Я не хочу отдыхать. Но ты должна. Там. В Париже, в Сан-Франциско. Где хочешь…
— Ради бога. Успокойся.
— Я спокоен. Ты только потерпи еще немножко. Совсем немного. И мы спасемся. Если нам не помешают…
— Кто? О чем ты?..
— Шумов. Кто же был прав? Симурден? А теперь он хочет стать лавочником. Ты не должна ему верить. Ты должна верить мне.
— Я верю, Юра.
— Это хорошо. Это очень хорошо. Никому не верь. Если мне придется уехать…
— Куда?
— Я скоро вернусь. Но ты не верь.
— Во что?
— Ничему не верь. Даже если скажут…
— Что мне могут сказать?
— Все. Что я женился…
Она отступила на шаг, но он потянулся, схватил за платье, притянул к себе.
— Ты единственная, единственная. Я до конца с тобой, только с тобой.
И бормотал, целуя платье:
С трудом она освободилась.
— Юра! Приди в себя. Что ты говоришь? Женился, деньги…
— Да, деньги.
— Это серьезно? Максим говорил, что тебя видели с каким-то бандитом, Техником.
— Ерунда. Это же Слава Щ. Оригинал.
— Он?! И на поезд… он?
Юрий вдруг закрыл глаза.
— Я хочу спать.
И отвернулся к стене.
На веранде к ней бросилась Вера Никодимовна.
— Таня! Только вы можете ему помочь. Я вас умоляю. Вы должны как можно скорее соединиться по-настоящему, переехать к нам. Вы слышите, Таня!
«Я слышу это только от вас. Разве он зовет меня?» — подумала Таня.
В самом деле, среди множества слов, которые Юрий только что произнес, не было самых простых: приходи, и мы будем вместе! Сейчас, а не когда-то, здесь, а не в Сан-Франциско. Наоборот, он говорил: терпи…
Домой она шла с помертвевшим сердцем. И причиной тому было не само поведение пьяного Юрия, хотя пьяным она видела его впервые и это отталкивало, настолько не вязалось с его сложившимся обликом, с воспоминаниями, столько лет согревавшими душу. Другое было страшнее. С каждым шагом открывалась перед ней беспощадная правда — говоря о будущем, он на самом деле прощался с нею.
В ушах навязчиво повторялись убивающие строки: «…клятва прощальная и нелепый прощальный конец». И, главное, когда Вера Никодимовна сказала, что Таня должна переехать — она-то еще и согласия не дала! — Юрий не обрадовался. Даже мать заметила! А уж она сама-то ощутила глубоко и больно. Очень больно, потому что не привыкла, ведь до сих пор все в их отношениях от нее исходило!..
«Кто ж тут виноват? Кто из нас?» — пыталась она обратиться к рассудку, поочередно виня то себя, то его, но так никогда и не ответила на этот вопрос, хотя задавала его себе еще многие годы, особенно когда, бывая в городе, приходила, чтобы положить букетик простых цветов на могилу Веры Никодимовны…
Так оно решилось в тот день, хотя впереди еще было и последнее объяснение, и последние слова.
* * *
Юрий не знал, что решилось.
Он проснулся среди ночи. Болела голова, и мучила жажда. «Не нужно было смешивать вино и водку», — подумал он с отвращением, но легче от этого не стало. На веранде стоял синий кувшин с питьевой водой, куда Вера Никодимовна, по обычаю, клала серебряную ложку. Юрий спустил ноги с дивана, в носках прошел на веранду, напился прямо из кувшина, звякнул ложкой, показалось, что отпустило немного, однако ненадолго.
«Кажется, вчера я сделал все глупости; какие только мог», — признался он себе уныло и присел на ступеньки, обхватив голову руками.
— Не спится?
Юрий разжал ладони и увидел Воздвиженского.
— Как видите.
Ему сейчас было неприятно появление любого человека, но Воздвиженский, будто не понимая этого, подошел и присел рядом.
— Мучаетесь?
Он хотел сказать в ответ что-нибудь резкое, но голова так ломила, что он не нашел сил.
— Ужасно.
— Хотите… лекарство?
— Что?
— Лечебная доза спирта.
— Опохмеляться? Какая мерзость. Это же пошло.
— То, что облегчает физические и нравственные муки, не может быть пошлым.
— Поверите? Я войну прошел, а до такого…
— Охотно верю. Вы не похожи на пьяницу. Но, коли случилось… Впрочем, вольному воля.
Голова клонилась, если он не поддерживал ее руками.
— А поможет?
— Я надеюсь.
— Тащите. Черт с ним!
Глотать было нелегко, но Воздвиженский не обманул.
— В самом деле, — сказал Юрий через несколько минут, — такая гадкая штука, а помогает.
— Клин клином.
— На себе опробовали?
— Однажды в Галиции. Работали в госпитале несколько суток без малейшего отдыха. Думали, конец. Расслабились и напились. А тут новая партия раненых. Чувствуем себя полумертвыми. Что было делать? Приняли лечебную дозу, и за обработку раненых…
— Руки вместо ног не пришивали?
— Не помню такого.
Юрию уже стало легче, даже легко, и он смог улыбнуться.
— А вам почему не спалось?
— Я часто не сплю в это время.
— Бессонница? Наверно, неприятно?
— Когда как. Сейчас хорошо.
Воздвиженский посмотрел в небо. Небо было очень темное, хотя звезд светилось бесчисленное множество.
— Считаете звезды?
— Просто смотрю, вспоминая Канта. Он говорил, что две вещи его поражают — небо над головой, и сложность души человеческой. Кажется, так. Во всяком случае, меня поражают именно эти вещи.
— А то, что между ними?
— Простите?..
— То, что между человеком и звездами? Хаос окружающего бытия вас не поражает?
— Хаос бытия лишь следствие взаимодействия главных сил — вселенной и человека.
— Да вы философ! Завидую вам.
— У меня перед вами одно только преимущество, мне осталось жить меньше.
Воздвиженский ошибался, ему предстояло жить еще больше двадцати лет, а Юрию меньше двух.
— Вы так мало цените жизнь?
— Как вам ответить, Юра?.. Жизнь нельзя ценить меньше или больше. Или вы ее цените, или… смотрите со стороны. Я так думаю.
— И это можно… смотреть со стороны?
— Я стараюсь. Однако не уверен, что уже преодолел себя.
— А что делать мне?
— Ваш путь, кажется, определился.
— И что бы вы сделали на моем месте?
— Боюсь, что никто и никогда не может оказаться на месте, предназначенном для другого.
— Почему же? Идешь в наступление, спотыкаешься о кочку, невольно ступаешь в сторону, и тут твое место в цепи занимает другой и получает пулю, направленную в тебя. Только потому, что оказался на твоем месте.
— Нет. Вы не ушли от своей пули. Вы лишь посторонились, пропуская чужую пулю.
— Так просто?
— Пожалуй.
— Вы верите в предназначение?
— Да. Мир только представляется нам хаотичным. Мы не можем его понять и боимся сознаться, что он непостижим, а следовательно, и независим от нашей воли, наших усилий, даже мольбы, которую мы вкладываем в молитву.
— Вы отвергаете религию?
— Маленьким я был очень религиозен. Я ведь из семьи священнослужителей.
— А теперь?
Воздвиженский ответил не сразу.
— Я не изменился. Но изменился мой бог. Теперь мне понятнее мнение греков о том, что мир создан плохими богами.
— И вы верите в плохого бога?
— Нет, это упрощение. Я верю в непостижимого… Мой отец верил в справедливого бога. Верил душой. Я помню. А потом он погиб на рельсах, спасая ребенка…