В первое время деньжищ у них было — чертова уйма! И они ими направо и налево сорили, хотя мне-то от этого не много перепало. Потом они купили старую ферму и тридцать акров пастбища. Окружили все это проволочной изгородью, и пусть меня черти съедят, если они по этой изгороди электричество не пропустили! Причем не просто слабенький разряд, который способен бычка отпугнуть, а такой, что и слона свалит. Переделали всю старую ферму, построили амбары и что-то вроде казарм, даже генератор свой поставили. И тем, кто находился внутри этой изгороди, полагалось все делить между собой поровну. Хотя снаружи оно, конечно, виднее было: их наставникам, гуру, доставалось гораздо больше, чем остальным. Это, так сказать, политическая часть вопроса. Социализм, в общем. Бубонный социализм. Его разносят крысы, и вакцины против него не существует. Говорю вам, здешние жители тогда здорово приуныли. Им казалось, что население тех стран, что за железным занавесом находятся, а также все хиппи Калифорнии прямо в следующий вторник возьмут да и сюда пожалуют. Поговаривали даже о том, чтобы пригласить Национальную гвардию, чтобы она защитила права местных жителей. Лично я предпочел бы хиппи, а не Национальную гвардию. Хиппи — они все-таки безоружные, хоть и говорят, что они одним своим запахом убить могут. В общем, тогда в Итере настроение было осадным. Одни осажденные на ферме, за оградой, по которой электрический ток пропущен, и под защитой этого своего социализма, а вторые — снаружи, в самом Итере, где жители пытаются защитить себя своими гражданскими правами, желают оставаться исключительно белыми, не пускать сюда всяких иностранцев, ничего ни с кем не делить и т. д.
Сперва эти гуру в оранжевых майках частенько в город приходили, кое-что покупали и вели себя очень вежливо. А молодежь приглашали к себе на ферму. К. этому времени они уже называли ее «ош ром». Корри рассказывала мне, что алтарь в этом их ашраме украшен бархатцами и большим фотографическим портретом гуру Джайя Джайя Джайя. Но настоящего Дружелюбия в их отношении к нам не чувствовалось, так что и дружелюбного отношения к себе они тоже не добились. Очень скоро они совсем перестали приходить в город, но мы видели, как они выезжают за городские ворота и въезжают обратно на своих оранжевых «Бьюиках». В какой-то момент все говорили, что они ожидают приезда к ним из Индии самого гуру Джайя Джайя Джайя. Но он так и не приехал. Отправился вместо этого в Южную Америку и, говорят, основал там «ош ром» для бывших нацистов. У бывших нацистов, наверное, побольше денег, которые они способны разделить с ним поровну, чем у каких-то молодых орегониев. А может, он и приезжал, и даже пытался отыскать этот их «ош ром», только ни храма, ни города в том месте, которое они ему описали, не оказалось.
Было, пожалуй, грустно видеть, как выцветают их майки, как постепенно разваливаются их «Бью. жи». По-моему, у них там и двух-то «Бьюиков» не осталось; да и народу там было теперь всего человек десять-пятнадцать. Они по-прежнему выращивают на продажу овощи и фрукты. Баклажаны, всевозможные перцы, зелень, кабачки, тыквы, помидоры, кукуруза, бобы, черная смородина, малина, клубника, дыни — все у них очень хорошего качества. Между прочим, чтобы здесь что-то вырастить, требуется определенное мастерство, уж больно погода в наших местах неустойчивая, в одну ночь может перемениться. Они создали у себя на ферме отличную систему орошения и никакими ядами не пользуются, ни гербицидами, ни инсектицидами. Я не раз видел, как они вручную собирают с растений на поле жучков-вредителей. Я с ними еще несколько лет назад заключил договор на поставку в магазин овощей и ни разу об этом не пожалел. У меня такое ощущение, будто Итер вообще стремится стать самодостаточным городом. Каждый раз, стоит мне заключить самый обычный договор с поставщиками из Коттедж Гроув или Прайневиля, приходится давать отбой, звонить им и говорить: извините, у нас на этой неделе завал, так что дыни-канта-лупки пока, пожалуйста, больше не привозите. Иметь дело с этими гуру куда проще. Они сами нам звонят и сами под нас подстраиваются.
Во что они еще верят, кроме того, что овощи следует выращивать исключительно на органике, я понятия не имею. Похоже, этот гуру Джайя Джайя Джайя стремился создать некую более энергичную и требовательную религию, но люди ведь способны верить во что угодно. Вот я, например, верю в Эдну, черт меня побери совсем!
Арчи Хидденстоун
Отца на прошлой неделе опять в город занесло. Он там поболтался немного, проверил, не сдвинулась ли гряда снова к востоку, потом снова сел за руль своего старого «Форда» и погнал к Юджину, а после него по шоссе, идущему вдоль берега реки Маккензи, вернулся к себе на ранчо. Сказал, что с удовольствием бы остался, но Чарли Ичеверриа без него наверняка в какую-нибудь беду попадет, так что лучше ему тут не задерживаться. Да просто он не любит больше одного-двух дней проводить вдали от своего драгоценного ранчо. И всегда очень переживает, если мы сваливаемся ему как снег на голову, когда едем на побережье.
Я знаю, он мечтает, чтобы и я туда с ним уехал. И, наверное, мне следует это сделать. Следует жить с ним вместе. А с мамой я мог бы видеться всякий раз, когда Итер на старом месте окажется. Дело не в этом. Просто я должен сперва разобраться, чего я хочу, чем мне действительно стоит заниматься. Наверное, стоило бы поступить в колледж и выбраться из этого городишки. Навсегда уехать отсюда.
Не думаю, что Грейси хоть раз по-настоящему меня заметила. Я же не делаю ничего такого, что она могла бы заметить. И грузовик я не вожу.
А надо бы научиться. Если б я водил грузовик, она бы меня заметила. Я мог бы въезжать в Итер со стороны хайвея 1–5 или 84-го шоссе, это все равно. Тем же путем, каким приезжал сюда тот дерьмец, по которому она просто с ума сходила. Он обычно заходил в «Севен-Илевен» и все время называл меня «парень». Эй, парень, дай-ка мне сдачу четвертаками! А она в это время сидела в кабине его грузовика с восемнадцатью колесами и упражнялась в переключении скоростей. В магазин она никогда не заходила. Даже в дверь не заглядывала. И мне все казалось, что она, наверное, так и сидит там, в этой кабине, вообще без штанов. Прямо голой задницей на сиденье. Не знаю, почему мне так казалось. Может, и впрямь сидела.
Не хочу я ни на этом проклятом вонючем грузовичке ездить, ни откармливать бычков в этой богом проклятой пустыне, ни продавать дурацкие «Хостес Твинкиз» сумасшедшим бабам с волосами, выкрашенными в пурпурный цвет. Мне бы надо в колледж поступить. И чему-нибудь научиться. И ездить на спортивных автомобилях. «Миата», например, подойдет. Неужели я всю жизнь буду продавать всякую дрянь этим подонкам? Нет, надо отсюда куда-нибудь подальше убираться!
Однажды мне приснилось, что луна бумажная, а я взял да и поджег ее спичкой. И она вспыхнула, точно газетный лист, и ее горящие куски стали падать прямо на крыши. А мама выбежала из магазина и говорит: «Чтоб это потушить, целый океан понадобится!» И тут я проснулся. И услышал шум океанских волн там, где раньше были поросшие полынью холмы.
Мне бы очень хотелось заставить отца мной гордиться — но только не на ранчо. Хотя именно там-то он и живет. И он ведь никогда не попросит меня туда переехать. Понимает, что я не могу. Хотя, наверное, мне бы следовало это сделать.
Эдна
Ох, как же мои дети тянут из меня душу! Вот так они и молоко у меня из груди тянули. Иногда мне хочется крикнуть: «Хватит! У меня больше ни капли не осталось! Вы уже давно всю меня досуха выпили!» Бедный, милый, глупый Арчи, как же мне ему помочь? Отец-то его обрел ту пустыню, какая ему нужна. А у Арчи пока что есть только крохотный оазис, который он боится покинуть.
Мне снилось, что луна стала бумажной. Арчи вышел из дома с коробкой спичек и попытался ее поджечь, а я испугалась и убежала в море.
Ади вышел из моря. В то утро на песке не было больше ничьих следов, кроме его собственных, и цепочка их вела ко мне прямо от линии прибоя. В последнее время я что-то все о мужчинах думаю. Я все Думаю о Нидлесе. Не знаю уж почему. Наверное, потому, что я никогда не выходила за него замуж. А насчет некоторых мужиков я так и не могу толком понять, с какой это стати я вообще за них вышла. Ведь никакого смысла в этом не было. Кому, например, могло прийти в голову, что я когда-нибудь стану спать с Томом Сунном? Но разве я могла отвечать ему «нет», видя, как сильно ему это нужно? У него же просто молния на штанах расходилась, стоило ему меня на той стороне улицы увидеть! Спать с ним — все равно что в горной пещере. Темно, неудобно, неуютно, какое-то эхо не умолкает, и медведи где-то там, в глубине. И чьи-то кости вокруг. Зато всегда горит костер. Истинная душа Тома — это и есть тот горящий костер, только сам он этого никогда не поймет. Он не подбрасывает в этот костер топлива, гасит его влажной золой, а сам притворяется пещерой, в которой и прячется — сидит себе на холодной земле да кости грызет. Женские косточки.
А Молли — та горящая ветка, которую я успела выхватить из его костра. Я скучаю по Молли. В следующий раз, когда мы снова окажемся на востоке, я непременно поеду в Пендлтон и повидаюсь с ней и внучатами. Сама-то она сюда не приедет. Никогда ей не нравилось, что Итер туда-сюда бродит. Она любит жить на одном месте. Говорит, что если все вокруг без конца будет двигаться, дети могут испугаться. Ее-то небось это не пугало? И никакого особого вреда ей не принесло. Во всяком случае, я ничего такого не заметила. Просто ее Эрик не любит таких вещей. Эрик вообще — сноб. Работает в тюрьме клерком. Господи, что за работа! Выходить каждый вечер из здания, в котором другие люди взаперти сидят. Интересно, они там цепями с металлическим шаром на конце еще пользуются? С таким не сбежишь — сразу утопит, только попробуй речку переплыть.
Хотелось бы все-таки знать, откуда Ади сюда приплыл? Из дальних морей, наверное. Однажды он сказал, что он — грек, а в другой раз — что плавал на австралийском судне, а потом — что жил на Филиппинах, на таком островке, где люди говорят на языке, какого больше нигде в мире не сыщешь; а как-то он признался, что родился прямо в лодке, в открытом море. И все, что он говорил, вполне могло быть правдой. А может, и нет. Наверное, и Арчи следовало бы в море уплыть. Поступить на флот или в береговую охрану. Хотя нет, он же там просто утонет.
А вот Тэд знает, что никогда не утонет. Он — сын Ади, он в воде даже дышать может, по-моему. Хотелось бы мне знать, где сейчас Тэд. И это незнание тоже тянет мне душу; незнание того, где твой ребенок, — это такая бесконечная тянущая боль, которую в итоге перестаешь замечать, потому что она никогда не проходит, но иногда заставляет тебя вдруг резко изменить направление, и тогда оказывается, что ты стоишь и смотришь совсем в другую сторону, словно на ходу случайно зацепился за колючую ежевику или тебя отливом на берег вынесло. Наверное, именно так луна управляет приливами и отливами.
Я все думаю и думаю об Арчи, все думаю и думаю о Нидлесе. С тех самых пор, как заметила, что Нидлес на Сул смотрит. Я знаю, что это такое; это — как тот другой сон, который мне снился. Вскоре после того сна, о бумажной луне и Арчи. Мне снилось что-то такое, неуловимое, о том, что я нахожусь на каком-то длинном-предлинном пляже и вроде бы меня на этот пляж волной выбросило. Да, именно так: меня выбросило на берег, я лежала и не могла пошевелиться. Я высыхала на солнце и не могла снова вернуться в воду. Потом я увидела, как с дальнего конца пляжа ко мне кто-то идет. И прямо перед ним на песке появляются его следы — раньше, чем он на песок наступит. И стоило ему ступить в такой отпечаток собственной ноги, как этот след тут же исчезал, не успеет он и ногу поднять. Он продолжал идти прямо ко мне, и я понимала: если он до меня доберется, я смогу вернуться в воду и все будет хорошо. Когда он подошел совсем близко, я увидела, что это он, Нидлес. Вот до чего странный сон!
Если Арчи уйдет в море, он непременно утонет. Он человек сухопутный, как и его отец.
Теперь Сул. Ну, Сул-то у нас — дочка Тоби Уокера. Она это знает. Она сама мне как-то об этом сказала, хотя я ей ни слова не говорила. Сул идет своим путем. Знает ли Тоби о том, что Сул его дочь? Не думаю. У нее мои глаза и волосы. Кроме того, в этом, возможно, и кое-кто другой замешан. И потом, мне всегда казалось, что не стоит говорить мужчине о таких вещах, пока он сам не спросит. А Тоби не спрашивал — напридумывал себе черт знает что, вот и не спрашивал. Но я-то знала, в какую ночь, в какой именно момент она была зачата. Я чувствовала, как это дитя впрыгнуло в меня, как выпрыгивает из воды рыбка в море, как лосось, поднимаясь по реке на нерест, подпрыгивает на каменистых порогах, сверкая на солнце. Тоби как-то сказал мне, что не может иметь детей. «Ни у одной женщины от меня детей не рождалось», — сказал он и посмотрел так печально. В ту ночь он уже почти рассказал мне, откуда он родом. Но я вопросов не задавала. Возможно, просто считала, что у меня-то всего одна жизнь и никакой возможности, никакой свободы бродить по каким-то потаенным местам. Так или иначе, я сказала ему, что это не имеет значения, потому что, если мне захочется, я могу зачать ребенка, всего лишь подумав об этом. И, насколько я знаю, именно так и случилось. Я придумала Сул, и она вышла из меня, красная, как лосось, быстрая и сверкающая. Она — самое прекрасное мое дитя, самая прекрасная на свете девушка, женщина. И зачем только она хочет остаться тут, в Итере? Чтобы стать старой девой, учительницей, как Эмма? Или работать на бензоколонке? Или в полиции служить? Или у нас в магазине? С кем она может здесь познакомиться? Что ж, Господь знает, я-то здесь повстречала немало мужчин. «А мне нравится! — говорит она. — Мне нравится не знать, где я проснусь утром». Она очень на меня похожа. А душу все-таки тянет по-прежнему, остается в ней эта сухая тоска. Ох, наверное, у меня слишком много детей! И я верчусь туда-сюда, точно стрелка компаса, на котором север обозначают сорок точек сразу. А в итоге все-таки иду в одном и том же направлении. Стараясь ставить ноги в собственные следы, которые тут же у меня за спиной исчезают. С гор-то спуск долгий. И ноги у меня болят.
Тобиньи Уокер
Говорят, человек — это животное, способное управлять временем. Странно. По-моему, это время управляет нами, это мы находимся в его путах. Мы можем передвигаться с места на место, а вот из одного времени в другое переносимся только в воспоминаниях, желаниях, снах и пророчествах. И все же время заставляет нас путешествовать. Использует нас, как свой путь, который ведет только вперед, без остановок, только в одном направлении. И никуда с этого пути не сойдешь и не съедешь.
Я говорю «мы», потому что я здесь полностью, можно сказать, натурализовался. Осел. Хотя обычно я нигде никогда не задерживался. И время для меня было тогда примерно тем же, чем мой задний двор — для кота Эммы. Для меня не имели значения ни ограды, ни преграды, ни границы. Но пришлось все же остановиться, поселиться, присоединиться. Я — американец. Я — изгой. Я просто попал в беду.
Ну, допустим, размышлял я, что это моих рук дело — то, что Итер бродит туда-сюда, а не стоит спокойно на месте. Некое последствие того несчастья, что со мной случилось. Утратив способность идти прямо, я, наверное, и здешнюю местность вовлек в это бесконечное кружение. Неужели Итер взялся странствовать, потому что мои странствия прекратились? Если это и так, то я все же никак не могу понять механизм этого явления. Это логично, это вполне справедливо, но все же вряд ли это так и есть. Хотя, возможно, я просто пытаюсь уклониться от ответственности. Но, насколько я помню, с тех пор как Итер стал городом, он всегда оставался настоящим американским городом, то есть таким, которого никогда не найдешь там, где ты его оставил. Даже когда живешь там, он все равно находится не там, где ты думаешь. Он там отсутствует. Он не знает покоя. Возьмет и удалится куда-нибудь за горы, компенсируя в одном измерении то, чего ему недостает в другом. Если он не будет постоянно двигаться, то угодит в сети дорог и больших магазинов. Никто не удивляется, не обнаружив его на месте. Белый человек — сам себе бремя. И некуда ему это бремя сбросить. Из нашего города вы уедете довольно легко, но вот вернуться назад будет весьма затруднительно. Вы приезжаете туда, где его оставили, а там ничего нет, кроме парковки, устроенной перед очередным гигантским магазином, и огромного желтого смеющегося клоуна, сделанного из воздушных шаров. Неужели это все, что от него осталось? Лучше в такое не верить, иначе у вас больше ничего и не останется, кроме черной крышки гроба, урны с прахом и нечеткой фотографии улыбающегося мальчика. Этого ребенка убили вместе со многими другими. А ведь в этом городе есть не только это, там сохранились даже отголоски былой славы, вот только местонахождение его определить довольно трудно, разве что случайно получится. Один лишь Роджер Хидденстоун может приезжать сюда в любое время, когда захочет, на своем старом «Форде» или на своей старой кобыле, потому что у него ничего нет, кроме его драгоценной пустыни и честного сердца. И, разумеется, там, где Эдна, там и город. Он там, где живет она.