«Хоть на буфере, но уеду! — решила Ковалевская. — С первым эшелоном уеду».
Но как узнать, какой из них первый? Ни комендант, ни железнодорожники об этом не говорили. Оставалось одно: дежурить на путях и внимательно следить за подходившими к составам паровозами.
И однажды, когда Ковалевская, сняв пилотку, устало опустилась на рельсы и была готова заплакать от обиды, из-под вагона вылез мужчина в серой шинели. Ковалевская скользнула по нему взглядом (разве мало людей в серых шинелях ходило в то время по путям станций?) и отвернулась. Но мужчина остановился, оглянулся через плечо, посмотрел и, крикнув:
— Ольга! Ты? — бросился к ней.
Не успела Ковалевская подняться, рассмотреть мужчину, а он уже сел рядом, жмет ее руку и почти кричит в самое ухо:
— Оля! Какими судьбами? Вот это встретились! Скажи в институте — не поверят! Куда отправляешься? Или приехала?.. А я в санитарном поезде. Хирург. Ты понимаешь, Лелька, мне приходится самостоятельно такие операции делать, что…
Ковалевская слушала и легче ей становилось. Словно спала тяжесть, давившая на плечи. Каждое слово напоминало столько хорошего. Ведь пять лет вместе в институте учились.
— Витя! — перебила Ковалевская своего собеседника и осторожно высвободила свою руку из его пальцев.
Виктор замолчал, приподнял почти бесцветные брови. В его глазах легко прочесть вопрос: «Почему ты не дала рассказать про операции?»
— А ты помнишь, Витя, как тебя в институте звали? Бесцветные брови дрогнули, разошлись, на лице появи-
лась хорошая улыбка и оно стало простодушным, мальчишеским.
— «Горячка!» — крикнул Виктор. — Честное слово, «Горячка»!.. Но теперь я не такой. Серьезный. Не веришь? Спорим?!
— Да ну тебя! Нашел время спорить…
— Как ты сюда попала? Слушая ее рассказ, он несколько раз порывался перебить, вставить свое слово, и, лишь Ковалевская замолчала, сказал:
— Чепуха! Пойдем к нам!.. Правда, начальник посторонних не берет… Да где наша не пропадала!
Уговаривать главного врача санитарного поезда не пришлось. Он торопливо прочел документы Ковалевской и сказал:
— Не возражаю. Устраивайтесь в пятом вагоне. Там в купе разместилась наша санитарка, вы с ней и располагайтесь.
Так попала Ковалевская в санитарный поезд.
С наступлением сумерек начали подходить к поезду машины, санитарные и грузовые, закрытые и открытые, с красными крестами на бортах и без них, но все одинаково заляпанные фронтовой грязью. Работники поезда немедленно приступили к работе. И хотя Ковалевскую об этом никто не просил, она помогала размещать раненых по вагонам, бегала, выполняя и передавая чьи-то приказания.
Наконец все было готово, проверено, и, без обычных гудков, крадучись, поезд отошел от платформы. Дробно застучали колеса на стыках рельс.
Ольга вошла в свое купе. Там, около столика хозяйничала девушка. Услышав стук закрываемой двери, она оглянулась. Ковалевской понравилось и открытое лицо девушки с немного вздернутым носиком, и то, что одета она была просто, опрятно.
— Вы, наверное, врач, которая будет здесь жить?
— Да.
— Вот хорошо-то! Я уже вас заждалась. Чай пить будете? Смертельно хочу есть.
Только теперь и Ковалевская вспомнила, что за весь день ничего не ела.
Скоро они сидели за столом и мирно беседовали. Вернее, говорила только санитарка, и Ольга уже узнала, что зовут ее Машей Кабановой, что жила она в деревне Ло-махи, окончила десять классов, а теперь ее деревню заняли фашисты.
— Ох, и счастливая вы! — вдруг сказала Маша.
— Почему? Чем счастливая? — удивилась Ольга.
— Окончили институт, врач! А я только санитарка…
— У тебя это еще впереди…
— Знаю! — перебила Маша. — После войны я обязательно стану врачом. Не верите? Честное слово, стану! Я упрямая!
Поговорив еще немного, Маша забралась на вторую полку и быстро уснула. Легла и Ольга, но сон не приходил, что-то волновало ее, было тоскливо, скучно. И вдруг она поняла, почему у нее плохое настроение. Она скучала без роты и, как ни странно, частенько вспоминала Норкина. Угрюмого, молчаливого, колючего, но… хорошего.
Ковалевская вздохнула и отвернулась лицом к вздрагивающей стенке вагона. Зачем думать о прошлом? Его не вернешь… Оно там, а она здесь…
Ольга так и не уснула в эту ночь, и как только рассвело, она встала, отдернула шторку и прижалась лбом к холодному стеклу.
Дробно стучат на стыках рельс колеса вагона. Мелькают за окном деревья, будки путевых обходчиков, станции, переезды, села. Покачиваются на стрелках вагоны, лязгают буфера, клочьями висит на кустах сероватый дым, а поезд все несется вперед, изредка останавливаясь около полуразрушенных, полинявших, словно состарившихся за месяцы войны, станционных зданий.
И везде, куда ни упадет взгляд, грязная лапа войны. Почти одни женщины на уборке в поле. Они изредка вглядываются в небо, прислушиваются к гулу пролетающих самолетов, готовые при первой опасности спрятаться в щели, темнеющие у дороги. Немного дальше к железнодорожному полотну подошел лес. Он появился как-то неожиданно, клином врезался в поля, оттеснил их, и теперь кругом только один лес. Серый осенний лес с темными пятнами елей. У корней деревьев, там, где еще сохранилась высокая, пожелтевшая трава, — обгорелые остовы вагонов. Тут же и паровоз. Он, словно от усталости, прилег набок, прижал трубой куст шиповника.
На станциях и разъездах между путей и на перронах — воронки от бомб. Большие и маленькие, они иногда касаются друг друга краями и от этого вся земля кажется шершавой, неласковой.
И везде — и на больших станциях, и на полустанках — длинные вереницы красных, белых, зеленых вагонов и открытых платформ. Если высовываются из теплушек красноармейцы, если притаились под брезентом танки и пушки — идет эшелон к фронту. В глубокий тыл отправляются поезда со станками, турбинами. Женские и детские головы видны в окнах вагонов, идущих на восток. Однако особым уважением пользуются составы с большими красными крестами на стенках вагонов. Им уступают дорогу их пропускают вне очереди.
Больше же всего поразило Ковалевскую выражение лиц раненых. Не изумление, не страх за свою жизнь или за исход сражения, а какая-то спокойная, гордая уверенности что выполнил солдат часть своего долга перед Родиной, что встанет он еще с больничной койки, возьмет вновь оружие в руки и повоюет, — была заметна в каждой черточке лица, слышалась в каждом слове.
И вот это «Повоюем!» покорило Ковалевскую, объясняло ей многое. Теперь Ольга точно знала, что она скучала без роты, что все время она думала о Норкине. Почему? Кто знает… Он не был ни красивее других, ни умнее многих знакомых… Может быть, умело ухаживал?.. Ухаживал!.. Слова ласкового не слыхала… Вот в этом, пожалуй, и таилось начало.
Ковалевская не была затворницей. Многим она нравилась, многие ухаживали за ней серьезно, но роман обычно кончался на первой странице: стоило молодому человеку шагнуть за грань дружбы, попытаться обнять, задержать ее руку дольше обычного — Ольга настораживалась, замыкалась, пряталась за стеной вежливости, холодной, официальной вежливости.
— У тебя, Лелька, кровь холодная! — смеялись некоторые подружки, узнав о провале очередного вздыхателя.
Ольга и сама уже подумывала, что никогда ей не будет дорог, интересен ни один из мужчин, кроме отца, и вдруг… Норкин заставил думать о себе… Почему? Когда это началось? С чего? Просто она однажды заметила, что он разговаривает с ней иначе, нежели с другими, захотела узнать причину, стала к нему присматриваться, прислушиваться к разговорам матросов — и началось. Да так началось» что (стыдно даже вспомнить!) побежала встречать его роту, спрашивала, жив ли он.
Ковалевская провела ладонью по лбу, привычным движением поправила прическу и отошла от окна.
Зачем думать об этом? Все кончилось… Она здесь, а он там… Ох, скорей бы в часть и за работу!..
А в вагоне своя жизнь. Кто-то зовет сестру, другой читает, третий что-то оживленно доказывает своему соседу. У каждого свои занятия, свои заботы. Каждый нуждается в помощи, ждет ее. Но у всех свои особенности, к каждому нужен особый подход. На второй полке у окна лежит лейтенант-артиллерист. У него перебиты обе ноги. К нему нельзя подходить с грустной улыбкой, нельзя его утешать. Одна сестра было сказала ему несколько Жалостливых слов, так он вскинул на нее сузившиеся глаза, усмехнулся и сказал, отворачиваясь к окну:
— Рано списываете! Я со своими расчетами еще погуляю по Германии!
Такой, действительно, еще погуляет. Не исхожены его солдатские пути-дороги.
На нижней полке под ним лежит мужчина лет сорока. Он глазами все время ищет человека, с которым можно было бы поговорить, поделиться своим горем. Сейчас он смотрит на Ковалевскую и она идет к нему, хотя заранее знает, что его первые слова будут:
— Вот ведь беда, доктор, а? Оторвал, проклятый, правую руку, а я плотник… Или левой научусь робить?
Но больше всего раненые говорят о положении на фронтах. Сводка Информбюро выучена наизусть, дополнена, расширена. Говорят обо всем, но чаще всего о победе.
— Ты понимаешь, сунулись фашисты к Кронштадту! Никак, линкоров пятнадцать шло, а наши морячки дали им!.. Только пух полетел! — рассказывает молодой солдат с первым пушком над верхней губой. — Мне, брат, об этом такой человек рассказывал! Ого! — и для большей убедительности он даже глаза прищурил и языком прищелкнул.
С ним не спорят. Верят ему. Конечно, может и не пятнадцать линкоров шло, а меньше, но ведь попало им? А в том, что «им попало» — солдаты не сомневаются: дыма без огня не бывает.
Изредка появляются фашистские самолеты. Они пролетают высоко. Некоторые раненые волнуются, но другие их успокаивают:
— Нас не тронут. На всех вагонах метровые кресты намалеваны.
Ковалевская согласна: такие кресты нельзя не заметить.
Но под вечер, когда казалось, что эшелон уже проскочил опасную зону, появились два самолета. Они сделали круг, снизились и сбросили бомбы. Столб земли встал рядом с насыпью, зазвенели разбитые стекла, и поезд остановился, заскрипев тормозами. В наступившей тишине слышны были нарастающий рев моторов, тревожные гудки паровоза, визг и взрывы бомб.
Раненые зашевелились, зашумели. Вздрогнул вагон от близкого взрыва и бросились к выходу «ходячие». Все это было до того неожиданно, неоправданно жестоко, что Ковалевская растерялась и молча стояла в проходе. Ее тол «кали, кто-то наступил на ногу, а она все стояла и смотрела на людей п нижнем белье, которые прыгали из вагонов, скатывались с насыпи, прятались в ямах, за деревьями или просто бежали подальше, забираясь в чащу леса.
В вагоне остались только те, которые сами не могли спуститься с полок. Лейтенант лежал молча, он с тоской смотрел в окно. Что он там видел? О чем думал? Трудно сказать. Но наверняка был взбешен от того, что лежал пластом в то время, когда стреляли фашисты, что не было здесь его пушек, что не мог он скомандовать: «По фашистским стервятникам… огонь!» Обидно, до слез было обидно лейтенанту лежать вот так и ждать, ждать, прейдет ли следующая пуля мимо него или навсегда пришьет к вагонной полке.
А самолеты летают вдоль состава. Непрерывно строчат их пулеметы. Все больше и больше остается неподвижных белых пятен на насыпи и между деревьев. Лежит и плотник. Даже мертвый он поддерживает левой рукой свой обрубок. Большое красное пятно медленно расползается по его груди.
Очереди хлещут по вагонам. Небольшая щепка упала Ковалевской на плечо. Хрустят под ногами разбитые стекла фонарей. Каплет с верхней полки кровь. Раненый, лежавший внизу, посмотрел на кровь, рывком сел и упал на пол. Глухо стукнула его нога, покрытая гипсом. Но он не чувствует боли. У него одна цель, одно желание: скорее, как можно скорее из вагона, подальше от назойливого, неумолимого: «Кап… кап…»
Ковалевская подбежала к нему, схватила за плечи.
— Куда вы? Куда? — закричала она. — Ведь там тоже стреляют!
Раненый посмотрел на нее неподвижными, бессмысленными глазами, выругался, мотнул головой и снова пополз, подтягиваясь на руках. Напрасно Ковалевская уговаривала, просила его: он слышал только, как капала кровь.
Вот и тамбур. Еще, два-три метра — и все…
И вдруг рядом тонкий женский голос:
— А ну! Марш обратно!
В глазах раненого мелькнул какой-то луч и руки сразу обмякли, подломились. Маленькая девушка, с густыми яркими веснушками на худощавом лице, стоявшая в дверях вагона, оказалась сильнее и Ковалевской и раненого. Она
заставила верить, подчиняться себе.
— Бери его за ноги! — командует девушка и, покраснев от натуги, поднимает раненого за плечи.
Он не сопротивляется, не бьется.
— Тоже мне вояки! — говорит девушка так, чтобы ее слышали все. — Двух паршивых фрицев испугались!
— А что там, сестричка? — спрашивает лейтенант.
— Ничего. Сейчас поедем, — отвечает девушка и вытирает нос рукавом халата.
Ее слова и особенно это домашнее, непринужденное движение водворяют порядок. А она уже работает: поправляет постели, подметает пол, вытирает кровь. Она делает то, что обязана делать каждая санитарка. Для нее самолетов больше не существует.
Ковалевская поправила прическу и сказала, вернее спросила у девушки, словно та была старшей:
— Так я пойду… Туда…
Едва ноги ступили на изрытую бомбами насыпь, как к Ковалевской вернулись спокойствие, уверенность. И треск пулеметных очередей, и запах гари, и чей-то стон были знакомы ей, привычны. Это был фронт, и она, взяв сумку у пробегавшего мимо санитара, решительно присела около раненого и перевязала его. Она нашла себе занятие, почувствовала себя на своем месте и забыла про самолеты. Между двумя перевязками даже посмотрела на состав. Фашисты, оказывается, зажгли его. Горели вагоны в голове и хвосте поезда. Около них и собрались врачи, санитары. В руках у всех были шесты, колья. Люди временами поворачивались к огню спиной, закрывали лица рукавами шинелей и грязных, изорванных халгтов.
— Приготовились! — крикнул псяеившийся откуда-то Виктор.
Поднялись шесты и колья, уперлись в горящий вагон. Огонь высовывал между досок длинные красные языки, словно дразнил, пугал, но люди стояли и ждали. Из-под вагона вылез человек в замасленной, словно кожаной, тужурке, махнул рукой, закашлялся и сел на насыпь.-
— Начали! Пошел! Пошел! — закричал Виктор. Люди сгорбились, налегли грудью на шесты, и вагон
Тронулся. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Злобно гудело пламя, дым тянулся за уходящими самолетами.
Люди уже выпрямились. Быстро катился вагон. Свисток паровоза, звякнули буфера, и дрогнул состав, пополз вслед за уходящим вагоном. Только потом узнала Ковалевская причину этого маневра. Оказывается, бомба упала на полотно перед паровозом. Оставалось одно: скорее, вручную убрать последний вагон, а потом спятить и весь состав.
Все это было сделано быстро, без лишней суеты. А скоро над лесом появилось белое облачко, оно быстро росло, клубилось, и подошел паровоз с двумя платформами. Общими усилиями исправили путь, столкнули под откос горящие вагоны, а раненых, вынесенных из них, разместили на освободившихся полках.
В тамбуре начальник эшелона, комиссар и худенькая санитарка с веснушками на лице.
— Вы, товарищ Кабанова, обязательно завесьте разбитые окна одеялами или заткните подушками. Слышите? Обязательно! — говорит начальник эшелона. — Сами! Лично!
— Сделаю, товарищ начальник, сделаю, — отвечает Кабанова. — Все сделаю, да и товарищ врач мне поможет, — кивает она головой на поднявшуюся по ступенькам Ковалевскую.
Куда исчезла решительность санитарки? Не похоже, что это она хозяйничала в вагоне. Ничего нет в ней героического. Обыкновенная работящая девушка, да еще и робеющая перед начальством. Ковалевской стало жаль ее, захотелось рассказать начальнику и комиссару все, что она знала об этой робкой на вид девушке, но та усиленно заморгала глазами, и Ольга ответила спокойно:
— Конечно, помогу… Вот только немного приведу себя в порядок…
— Ну-ну, — неопределенно пробормотал начальник и спрыгнул с площадки.
— Ушли, — облегченно вздохнула санитарка, когда стих шум шагов. — Страсть Не люблю начальства! Все ходит, смотрит, указывает, а ты слушай… А я хитрая! Чтобы они скорей ушли—со всем соглашаюсь, поддакиваю! — И она засмеялась, довольная своей хитростью.
Ночью Ольга с нетерпением ждала Виктора, и едва он вошел, как она начала свой рассказ. Он выслушал, закурил и ответил: