Дмитриев вошел в контору за директором, открыл ключом дверь своего закутка-кабинета. Посидел с полчаса над бумагами, а перед глазами все стояла картинная поза Бобрикова на крыльце, и было нерадостно почему-то, что совхоз получает переходящее знамя.
Судя по голосам и шарканью сапог в коридоре, планерка закончилась. Голоса директора не было слышно, очевидно, задержался на приеме по личным вопросам. Такие «вопросы» с утра всегда были одного и того же порядка: увольнение и прием на работу. Эта процедура со спорами в бухгалтерии, с подписанием бумаг, с руганью была явлением неприятным, более всего поразившим Дмитриева в первые же дни его работы, и ощущение какой-то оскомины оставалось до сих пор. Привыкнуть к этому тоже было трудно, хотя и видел, и слышал он все это чуть не каждый день.
— Скатертью дорога! — раздался голос директора под самой дверью. — Ничего подобного! У нас все, кто честно трудится, зарабатывают хорошо! Я сказал: скатертью дорога!
Бобриков заглянул в кабинет, бросил устало Дмитриеву:
— Никуда не уезжай: новый инструктор райкома жалует к нам!
— Хорошо. А кого это вы снова выпроваживаете?
— Знаю кого!
— Я это к тому, что без людей пока еще совхозы не существуют, а у нас…
— Это не люди! Это — мусор! Настоящие люди остаются.
Он захлопнул дверь, не желая, очевидно, слышать никаких возражений.
Дмитриев вышел в коридор. В конце его, в светлом квадрате отворенной наружу двери, стоял человек с шапкой в руке. Это был тракторист Костин.
— Костин? Зайди в партком. В чем там у вас дело с директором? Зайди!
Костин посмотрел, сощурился в полумрак коридора. Он узнал, должно быть, Дмитриева, но не пошел. Отвернулся, махнул рукой и затопал по ступеням, напяливая шапку на ходу.
«Неужели и его уволил? Конечно, его!» — обожгла Дмитриева мысль.
Он помнил, что директор минувшим летом не раз отмечал Костина в приказах, выписывая премии, ставил его в пример на собраниях, а теперь что же? Что могло измениться? Возможно, Костин — человек с большими недостатками, умело спрятанными до поры до времени, и теперь только директор раскусил его? Не простое это дело — разобраться в человеке…
В шестидневке он пометил: «Бугры Костин», — посмотрел и решительно дописал букву «ы» — «Костины».
Слово это он подчеркнул дважды. Подумал. Пошел к директору. Он понимал, что не тот день выпал для капитального разговора, но так уж все сошлось, откладывать нельзя.
— Чего стряслось? Я тебя не звал! — Бобриков сунул деньги в ящик и сердито его задвинул.
Дмитриев не знал, что директор этими днями собирался ехать в область на семинар руководящих работников и уже получил командировочные. Такого рода поездки в город на положении командированного всегда были ему по душе, да и не диво: он жил у себя дома, с женой, сторожившей квартиру, отдыхая, так сказать, от совхозной суеты, обдумывал услышанные на семинаре истины, примерял науку к своему производству, но на свой, бобриковский аршин.
— Не по квартирке ли соскучал? — прищурил один глаз Бобриков.
— Я часто обращался к вам по личным вопросам? Нет? Так вот, Матвей Степанович, я и сейчас пришел не по личному делу. С той поры, а этому уже третий месяц, как вы не явились на партийное собрание — очень горячее собрание, — мне хотелось поговорить с вами о…
— Горячее собрание! Я знаю, кто его разогрел! Меня ты хотел грязью облить, да не вышло! Коммунисты совхоза знают меня давно. Я не выскочка какой-нибудь, не приблудный!
— Матвей Степанович, так у нас снова ничего из разговора не выйдет.
— Не больно-то и хотелось!
Язвительная улыбка, которой он встретил Дмитриева, медленно, как масло, сплыла с лица его, скулы окаменели.
— Мне тоже, признаться, разговаривать с вами — не мед, но я пришел по делу и прошу быть со мной повежливей.
— Я занят! — Бобриков подвинул телефонный аппарат, и действительно на лице его отразилась неподдельная озабоченность. Несколько секунд подумал и решительно набрал номер. — Милиция? Начальник? А где он? Вы за него? Фамилия? Что — моя? Моя — Бобриков, директор совхоза. Что хочу? Да вот тут у нас вернулся из мест известных такой… Маркушев. Как что? Забрать его к черту — и все! Шляется тут, пьет, грозится… Что? На работу его? Ни в жизнь! Пусть кто нибудь берет, но не я, с меня хватит. Так милиция его не заберет? Нет! Ага! Будете ждать, когда совершит преступление? Как не разговор? Это разговор! — Бобриков отяжелел дыханием, повесил трубку, проворчал: — Набрали каких-то со значками. Сопляков.
— Может быть, сначала поговорим?
Бобриков бровью не повел. Снова набрал номер и — то ли притворно, то ли всерьез — ушел в дело, с поразительным равнодушием не замечая Дмитриева.
День Бобрикова начинался с ругани в кабинете, и так до обеда. После полудня, когда он возвращался из совхозной столовой (жена его жила с осени до весны в городе), он снова забирался в кабинет, делал необходимые звонки в райком, в исполком, в сельхозуправление, на молзавод, в Сельхозтехнику — просил, пришучивал, грозил, вспоминал старые обещания, вытягивал новые, сам отвечал на звонки, и только на звонки из юридической консультации он не отвечал, а если и случалось натолкнуться на голос юрисконсульта — отвечал, что его, Бобрикова, нет на месте, и вешал трубку. Такое отношение к юристам было неслучайным, потому что именно они неоднократно заставляли Бобрикова восстанавливать на работе уволенных незаконно.
Дмитриев, замотанный работой, учебой, а в минувшую зиму еще и болезнью сына, недосыпавший, сердитый за сорванный отпуск, не мог надивиться энергии директора. Шутка ли — через какие-то год-два на пенсию, а он вертится, что заведенная машина.
— Вы меня слышите? Я пришел к вам по делу Маркушева.
— А! Защитник! Давай, давай! Защищай! Они тут скоро всех перережут, а ты защищай! Хорошим хочешь быть? Капиталец, как говорится, наживаешь в народе, чтобы тебя любили, а меня, стало быть, ненавидели? Ловок, понимаешь…
Бобриков спешно набрал номер.
— Суд? Это секретарь, что ли? Скажи-ка, милая, как там дело на Маркушева, из «Светлановского»? Как кто? Директор совхоза! Так и говорю, глухая, что ли? Как дело спрашиваю, не закрыли? Не брала истица обратно? Нет? Хорошо!
Перед Дмитриевым сидел человек, как ему казалось, многожильный, способный вынести огромные нагрузки, но ради чего? Этот вопрос сразу высвечивал деятельность Бобрикова, показывая поразительную бессмысленность многих и многих его поступков.
— Матвей Степанович, неужели у вас мало других дел?
Дмитриев проговорил последние слова неторопливо, четко, будто читал текст, написанный вразрядку, не сводя глаз с лица директора. Увидел, как на скулах Бобрикова шевельнулись желваки.
— Алле! Завод! Привет асфальту! Бобриков! Да ничего… Вот знамя сегодня получаем. Спасибо… Я вот чего звоню: подкинь мне машин семь-восемь асфальта, надо тропку проложить метров на сто. Да не-ет! Хватит: всего-то в ширину катка. Ну, посмотри, посмотри… И вот еще что: к тебе поступает на работу мой электрик, Михайлов… А то, что ты скоро сгоришь с ним! Завод, говорю, в небо пустит, как у меня пилораму чуть не сжег. А ты что думал? Пьяница конечно! Так что смотри, тебе жить. Так ты подбрось асфальтику-то, не жмись, ведь на моей территории песок копаешь, возьму и не дам! Ладно, ладно! Всего!
Бобриков положил трубку и посмотрел на Дмитриева. Тот поднялся, подвинул к себе телефон и набрал номер асфальтового заводишка. Трубка тотчас отозвалась мужским голосом.
— Здравствуйте! — спокойно поздоровался Дмитриев. — С вами говорит секретарь партбюро совхоза «Светлановский», Дмитриев. Я должен вам ответственно заявить, что электрик Михайлов — специалист высокой квалификации. Что касается ЧП1 на нашей пилораме, его вины в том нет. Пьяницей его назвать я тоже не могу. Почему уволили? А у нас многих увольняют… До свидания.
Дмитриев мягко положил трубку и встретился взглядом с Бобриковым.
— Та-ак… — Директор попытался изобразить улыбку, но получился болевой оскал. Похоже, он не знал, как реагировать на столь необыкновенное оскорбление, не виданное здесь, в этом кабинете, никогда.
— Вы меня будете слушать? — как ни в чем не бывало спросил Дмитриев.
— Я спрашиваю: как это называется? Как ты смел?
Дмитриев решительно, даже, как ему показалось, слишком картинно поднялся со стула, переждал несколько секунд и спокойно сказал:
— Я попрошу вас, Матвей Степанович, опуститься с небес на землю.
— Это еще зачем?
Дмитриев подавил улыбку, разговор был слишком серьезен, и пояснил:
— Для того, чтобы увидеть вещи в их подлинном, а не уменьшенном виде. Поэтому попрошу еще раз: с сегодняшнего дня быть повежливее хотя бы со мной и говорить мне «вы». Вы неисправимы, Бобриков. Я вынужден еще раз поставить вопрос о вашем обращении с людьми на партийном собрании. Попрошу отнестись к этому со всей серьезностью.
— Не выйдет! Есть вопросы поважней! Да и кто тебя поддержит? Выскочка, понимаешь!
— Впрочем, да… Вы сколотили себе актив. Поработали на славу.
— Не спали! — ядовито подтвердил Бобриков.
— Итак, давайте говорить.
— Не командуй! Я не такими командовал! А то, понимаешь…
— Я жду.
— Я тоже жду, когда ты мне ответишь: почему снял с парадных ворот портрет? А? Сейчас приедут из райкома, а он, понимаешь… Почему снял портрет? — закричал он так, что секретарша сунула свою крашеную голову в притвор двери.
— Я спасал вашу репутацию, Бобриков.
— Как это — спасал? — с хрипом спросил директор, нависая над столом.
— Я отвечу: только невежда может решиться повесить портрет на въездных воротах!
— Что-о? Да я тебя…
— Не забывайтесь, Бобриков.
— Нам с тобой не работать!
— Вы и эти вопросы полномочны решать?
— Решат, кому надо! А портрет немедленно повесь!
— И не подумаю.
— Хорошо! Я прикажу! — Он схватил телефонную трубку, чтобы позвонить, вероятно, в стройбригаду.
— Не делайте, Бобриков, глупости. Я не противодействовал бы вам в этом, если бы хотел вам зла.
— А то он не хочет мне зла!
— Не хочу. Да, не усмехайтесь. У вас просто нет такта, а люди могут расценить ваши действия как угодно… Судите сами: на воротах висят две головы — слева портрет, справа — голова коровы. Одумайтесь!
Дмитриев вышел.
Секретарша, привыкшая к директорским крикам, на этот раз была изумлена, что Бобриков раскричался даже на секретаря партбюро. Однако вид у Дмитриева был безупречен, лишь легкое подергивание плечом выдавало небольшое волнение. Все же он весело посмотрел на нее и дружески кивнул.
«Та-ак… Что же делать?» — машинально спросил сам себя Дмитриев, медленно выходя в коридор. Он понимал, что разговор с Бобриковым о делах невозможен, а об их взаимоотношениях — не только сегодня, но и и обозримом будущем. Некоммуникабельный человек. Дуб. Однако дуб — дубом, а надо работать, а как работать? Да еще весна выдалась дрянь: затяжная, холодная. Вот-вот настигнет совхозы кормовая нехватка. Тут бы держаться один за другого, делиться, помогать, как в одной семье, одной бедой повенчанной, а уж в отдельных совхозах и подавно надо жить, как говорится, заедино. Хотел Дмитриев и сегодня надоумить директора, чтобы собрал людей обсудить угрозу бескормицы у себя и у соседей, выслушать советы, как лучше перегоревать до травы — до желанного времени выпасов. А время это, судя по погоде, наступит еще не скоро… Вон машина какая-то легко шаркнула по асфальту, сошла на обочину, и тотчас захрустел лед на лужах, это в конце-то апреля!
Дмитриев невольно остановился у дверей, что всегда были распахнуты из маленькой приемной в коридор, глянул через голову секретарши и понял, что кто-то приехал из райкома, — узнал по машине.
Инструктор райкома Беляев приехал спозаранку. Новый «козлик» по прозвищу «крокодил Гена» ловко развернулся у крыльца конторы, из него бодро вышел моложавый человек хорошего роста. Укороченное по моде пальто на желтоватом искусственном меху было вольно распахнуто и открывало серый пиджак да синюю рубаху с черным галстуком. Шапку он держал в руке — очевидно, хорошо работало отопление в этой отлично сделанной машине. Дмитриев на несколько секунд задержался взглядом на новом для него человеке, хотя ему казалось, что они где-то встречались. Беляев потоптался у крыльца, разминая ноги (дорога неблизкая!), и пошел, наконец, в контору. Он, должно быть, ничуть не удивился, что его не встречают, хотя окна директорского кабинета выходили на дорогу, а когда в коридоре столкнулся с Дмитриевым, первым подал руку.
— Здравствуйте, победители! Бобриков у себя?
— У себя.
— Прекрасно… Зайдемте все же сначала к вам в партбюро, нам не мешает познакомиться поближе, теперь нам предстоит работать вместе. Вы не против? — с улыбкой спросил гость.
— Ничего не имею против, — ответил Дмитриев тоже со сдержанной улыбкой.
Он открыл перед Беляевым дверь в тот момент, когда в светлом проеме двери из приемной качнулась тень директора и показалась его фигура. Беляев увидел его углом глаза, но не изменил намерения и шагнул в комнату партийного бюро.
— Свежо тут, однако! — заметил весело Беляев.
— Ничего, мы не кабинетные работники, — ответил Дмитриев, а через минуту, когда они уже говорили на общие темы, как и положено говорить при первом знакомстве, память вытолкнула из глубины лицо этого человека — тонкое, вроде болезненное, но энергичное, в легком прочерке продольных, только намечающихся морщин. «Журналист!» — вспомнил он Беляева, выступавшего года три-четыре назад на каком-то совещании.
— Судя по всему, особых проблем у вас в совхозе нет, если весна не преподнесет крупных неприятностей, — подвел итог Беляев после короткого разговора. — Зайдемте к директору, да познакомиться с хозяйством не мешает…
Директор сидел, погруженный в бумаги гак глубоко, что, казалось, не ждал никого, однако Дмитриев почувствовал в воздухе тонкий запах пыли — приказал секретарше срочно подмести. Беседа в кабинете была недолгой: Бобриков рассказал о текущих делах, о планах на будущее — что же еще для первого знакомства? — и повел, инструктора по совхозу. В свите были и главный агроном, и зоотехник, и даже экономист совхоза, только ветврач Коршунов не прибился, а отстал незаметно у самого скотного двора и поспешил куда-то, озабоченный необыкновенно. Бобриков тоже был озабочен, праздничного в нем было немного, однако вскоре окреп духом, как только заговорил о прошлом и настоящем совхоза.
— А этот молочный комплекс тоже построен при вас? — спросил Беляев.
— А при ком же? Я принял совхоз, когда он только-только зародился, еще сопливый был. Деревеньки привыкли жить сами по себе. Прикажешь, помнится, ехать работать из центра в другую деревню — в Бугры, к примеру, — а они не идут.
— Кто не идет? — спросил Беляев.
— Рабочие не идут. Привыкли, понимаешь, на своих колхозных полях работать, да так, чтобы дом видать было, вот и не идут. Пришлось власть употребить…
— То есть? — спросил теперь Дмитриев, будто он не здешний, а приехал с Беляевым, но Бобриков только пожевал массивными губами, зарозовел ухом, но не удостоил ответом.
— Так что все построено при мне. На месте этих современных каменных дворов тут догнивали бревенчатые. Приказал все сжечь! Вон стоит водокачка! — указал он на высокую гранату водонапорной башни, стоявшей близ ровного ряда скотных дворов, выложенных из серого кирпича. — Нашел воду на глубине сто сорок метров, зато вода — высший сорт. В домах еще не везде водопровод, но колонки действуют все. А клуб? Вон он, клуб! Красавец! Что ухмыляешься, Дмитриев?
В сосняке, под горкой, усыпанной вытаявшими из снега валунами, красовалось здание небольшого, но уютного клуба. Дмитриев ничего не имел против клуба, клуб неплохой, но у него были причины горько улыбнуться. Нашел бы он что ответить директору, но промолчал. Беляев сразу почувствовал сквозняк меж властью административной и партийной, теперь он чаще посматривал на Дмитриева, будто ловил впечатление от слов директора на его лице.
— Я считаю, что все условия для работы в совхозе рабочему созданы: зарплата, — он посмотрел на экономиста Петрову, отрешенно ходившую в хвосте свиты, будто решавшую на ходу сложную задачу, отложив «семь в уме», — зарплата хорошая, условия труда не хуже, чем на городском предприятии. Техники если и не вволю, то побольше, чем у других.