— …пусть сейчас там, на съезде, знают и помнят об этом! К нам приковано внимание всего мира, — кричал человек с трибуны. — И мы докажем силой нашего грозного флотского оружия, что революционный Кронштадт стоит не на острове…
Оратор неожиданно замялся, беспомощно огляделся и подался назад, к человеку в гражданском. Тот нервно шагнул к чернявому, что-то шепнул на ухо, после чего оратор набрал в грудь воздуху и продолжал, не смутившись:
— …не на маленьком острове Котлин, а на великой правде!
Оратора оттянули за рукав, а на его место выдвинулся генерал Козловский и энергично захлопал в ладоши. Его горячо поддержали на трибуне и кое-где в массе матросов.
— А какого хрена у нас в командирах ходит эта полевая крыса? — негромко прогудел чей-то бас позади Ивана.
— Да, ну и времечко, братцы-матросики! — весело воскликнул хитроватый матрос, стоявший впереди «красных ушей».
— Время как время, только полевых крыс нам не надо! — отрезал бас.
— И я про то, — отозвался хитроватый и почесал щеку о штык, — отчего это, братцы-матросики, адмирал Колчак по Сибири бегал, а пехотный гриб в море пророс?
— Ох-хо-хо! — устало вздохнул матрос с красными ушами и подергал белесым усом. — Плохи, братишка, смешки, коль прилипли к кровище и не отстать. Домой бы…
— Вот это бы — да…
— Знамо дело — домой… — отозвались вокруг.
— Эй вы, домоседы! А кто будет революцию продолжать? — раздался чей-то недовольный голос.
Матрос с красными ушами повернулся, отыскал глазами крикнувшего и негромко, но веско сказал:
— Эй, Ермолай! Ты рядом там стоишь — закрой ему прикладом хайло, пусть молча продолжает революцию.
— Верно что, мать-таканы… — под нос себе поддержал ворчливо Иван, никогда громко не выступавший со словом.
На трибуне очень громко и монотонно заговорил гражданский.
— Этот тоже понес, мать его в угол! — прошипел хитроватый матрос, оглядываясь, и опять почесался щекой о штык. — Хоть бы кто-нибудь вышел да и сказал: «А ну, братцы-матросики, — домой!»
Иван почувствовал, как при слове «домой» екнуло у него сердце. Что-то скажет сегодня боцман Шалин, Андрей Варфоломеич? Хоть он человек еще и молодой, выдвинувшийся лишь в пятнадцатом году, но толковый.
Не нравилась Ивану в боцмане лишь его замкнутость. Вот уже неделю, как они с боцманом танком готовятся к серьезному делу, а он еще не открыл всех карт Ивану. Подвести боцман не должен, конечно: одной веревочкой повязаны, а нехорошо молчать, ведь все-таки из одних мест, деревни рядом…
После отбоя, как было условлено, Иван пришел в гальюн, где уже ждал его Шалин.
— В одиннадцать в конце пирса! — жарким шепотом выпалил Шалин, приблизив к Ивану свое заостренное, как колун, лицо. — Возьмешь, что сможешь, как говорили. Ждать нельзя!
Боцман вышел, притворно застегиваясь на ходу, а Иван, растерянный и радостный, стоял в своей шинели внакидку, боясь поверить, что настала эта желанная и страшная ночь.
С самого начала войны, с четырнадцатого года, он на службе. Но с того самого часа, как под бабий вой повезли их, рекрутов, из деревни, Иван неотступно думал о возвращении. Письма он получал редко, а с той поры как в Кронштадте поднялась буча, он уже ничего не знал о доме. В душе многое выболело, и воспоминания меньше беспокоили его. За эти годы он немало повидал, многого наслушался. Не раз сослуживцы рисовали перед ним заманчивые картины городской жизни и советовали ему после службы перейти в сознательные пролетарии, в «гегемоны», то есть пойти работать на завод или фабрику. Иван всегда спокойно слушал, соглашался, чтобы попусту не противоречить, но всякий раз думал: «Пустота все это. Баловство — и только». Самым большим счастьем он считал жить семьей в своем дому и пахать землю, которой теперь вволю. Постепенно мысли о доме стали спокойнее, тише. Иногда представлялась деревня в летнюю пору, в сенокос, когда по вечерам у каждого дома — тук! тук! тук — отбивают косы. Пахнет сеном; бабы мочат веники в пруду, разговаривают; птицы гомонят на высоких березках, а во дворе отцовского дома, под большим корявым тополем, стоит новый одер, сделанный дедом Алексеем. Скоро к нему приведут беззубую лошадь Тамарку и повезут сено с дальних покосов.
Все это увидел Иван как наяву. И сейчас, на морозе, на ветру, ему особенно желанным показался жаркий сенокос с домашним квасом и свежей бараниной на обед, специально прибереженной для тяжелой работы.
Он знал, что дорога к дому легла у него через эту ночь. Он понимал, что значит пойти в эту ночь: это не менее страшно, чем остаться в Кронштадте. — но выбора уже нет. Однако к радости долгожданного и пришедшего часа примешивалось сомнение и это расхолаживающее «надо ли?». Так, случалось, ребенком еще, в жаркий день он томился, бывало, по купанию, а когда прибегал к реке и надо было прыгать с обрыва за мальчишками — желание купаться исчезало, оставалась только обязанность прыгать вслед за всеми и не казаться трусом…
В гальюн забежал матрос.
Иван поправил зачем-то патронташ, перекинутый через плеча, неторопливо прикурил и глянул на матроса. У того было такое блаженное лицо, словно он сидел не на корточках, а на седьмом небе. Ивану сделалось еще тоскливее, и он вышел посмотреть на то место, где в снегу были зарыты его вещицы.
В одиннадцать с большим трудом Ивану удалось уйти незамеченным, и они встретились с Шалиным в конце пирса.
— Иди за мной! — тихо бросил Шалин и пошел впереди.
Обычно высокая фигура Шалина сейчас, в темноте, казалась ниже, — видимо, боцман от напряжения сжался. Иван шел следом и по шагам Шалина понял, что тот идет в валенках. Кронштадт был тих в этот послеотбойный час, но это была настороженная тишина, и боцман несколько раз раздраженно шипел:
— Тише! Мягче ставь свои копыта!
Глаза присмотрелись к темноте, и уже можно было определить очертания фортов и даже суда. В одном Иван узнал свой эскадренный миноносец «Антей», уж его-то он ни с чем не спутает! А кругом — тьма. Иногда справа мирно мелькал случайный огонек в тихих уснувших улицах, и тогда Ивану начинало опять казаться, не напрасно ли он, рискуя жизнью, покидает этот в общем-то тихий город на острове. Может быть, все обойдется благополучно и весной его отпустят домой? И что бы комитетчикам не помириться с Лениным?
Боцман шел быстро, но осторожно. Дважды они ложились в снег за какие-то каменные выступы и пропускали встречных. То были или патрули, или разводящие, но встреча с ними была одинаково опасна здесь, в этой пустынной части города. Норд-вест не унимался и был здесь, как в море, напорист и плотен. Иван все чаше закрывал рукавом лицо и в один из таких моментов наскочил на спину неожиданно остановившегося Шалина.
— Да ттихо ты, серммяга! — еще злее прошипел Шалин, не разжимая скоркнувших зубов.
Он замер вполоборота, схватил Ивана за шинель на груди и прислушался. Но все было по-прежнему тихо, лишь ветер безжалостно резал себя о мачты судов и похоронно ныл.
— Замри тут! Я сейчас… — коротко бросил Шалин, все так же не разжимая зубов.
Он опустил свою длинную руку с груди Ивана и полез за пазуху. Послушав еще немного темноту, он швырнул на снег, прямо под ноги Ивана, мягкий куль, что держал в другой руке, нахохлился, посопел, нервно проглотил слюну и, как в холодную воду, осторожно шагнул к темноту.
Иван потоптался застывающими ногами на снегу, потрогал куль, величиной с шинельную скатку, и присел на него.
«Сермяга… — вспомнил он. — Сам-то невелик барин. Лавчонка была у батьки, да и та — не ахти…»
Шалин, судя по старым слухам в деревнях, был в отца молчалив, да не в отца беспутен. Винцо потягивал, девок пощупывал, а к батькиному делу не имел пристрастии, да и мот был он не в торговца. Грешили на него также, что это он перед войной церковь обчистил, и с тех пор про него говорили, в тихом омуте черти водятся. Перед призывом на флот учился где-то на фельдшера. На судне служил исправно, характером понравился начальству и стал вскоре боцманом. После этого от батьки стал получать ласковые письма и деньги. В революцию был со всеми в Питере, в Александровском саду, вместе с Иваном костры палил, в патрулях погуливал. Но скучен был в революцию Шалин: письма от батьки грустные пошли. Когда поднялся Кронштадт — ожил ненадолго, а в последние недели опять сник, хуже прежнего: неладное, видать, почуял.
«Башковитый молчун, — подумал Иван, прислушиваясь, — а вот в комитет не выбрали. Тоже власти не досталось…»
С той стороны, куда ушел Шалин, почудилось Ивану что-то, словно там кто вякнул, подымая тяжелый груз. Вскоре послышались торопливые и неосторожные шаги…
— За мной! — рискованно громко приказал Шалин, тяжело дыша.
Иван снова пошел сзади. Шагов через пятьдесят остановились.
Перед ними лежал убитый матрос. Шалин кивнул на распластанное тело часового и проговорил, как бы советуясь:
— Винтовку возьмешь?
— А ну ее!..
— Сымай валенки!
Иван неуверенно приблизился к трупу, наклонился. Ноги часового заплелись, и носки валенок ушли в снег. Иван замешкался. Шалин повернул труп на спину и раскинул ноги убитого.
— Скорей!
Иван снял валенок. Второй был надет туго, и труп пополз. Шалин наступил ногой на грудь убитого. Иван уперся рукой в бедро мертвеца — и различил лицо усатого матроса, стоявшего сегодня рядом на митинге. Это было так неожиданно, что он отпустил ногу с валенком. Шалин не выдержал. Он подскочил, шипя что-то, оттолкнул Ивана и сам потянул валенок. Но тот не снимался. Шалин с силой наступил на живот матроса и дернул валенок. Иван слышал, как голая пятка матроса цыкнула в снег.
— Давай, давай, скорей, переоденешься на льду! — прикрикнул Шалин и почти бегом кинулся вперед.
Они вышли на лед и пошли в сторону Ораниенбаума, чтобы сбить погоню с толку, потом Шалин сделал круг и, обойдя Кронштадт по северной стороне, двинулся на восток.
— В Петроград, Андрей Варфоломеич? — спросил Иван.
— Давай держаться берега, чтобы не терять его из виду: лед бы не подвел, — вместо ответа сказал Шалин.
* * *
Шли несколько часов. Шалин — впереди, Иван — за ним. Снег под ногами стлался во тьме серым сбитым одеялом, а впереди сливался с темнотой, которой, казалось, не было конца.
— Как ноги? — спросил наконец Шалин.
— Окоченели.
— Ну так сымай свои копыта! — раздраженно сказал Шалин и бросил Ивану куль.
Тот сел и стал переобуваться в валенки.
Когда он надел первый валенок, ему показалось, что там, в самом носке, еще жило тепло от ноги убитого матроса. Он с трудом подавил в себе чувство отвращения к Шалину, торопливо курившему в рукав, к самому себе и к валенкам.
— Скоро рассвет, — заметил Иван, чтобы как-то отогнать мрачные мысли, с приходом рассвета, казалось ему, придет освобождение от всех страхов.
— Да, пожалуй, черт возьми.
— А что так? — удивился Иван.
— До границы не успеем, конечно, но за Питер надо бы зайти засеро, до разгара дня.
— До какой такой границы?
— До финской. Другой ближе нет.
— А на кой она нам? — с тревогой спросил Иван. Он доже перестал одеваться и держал на весу голую ногу.
— Тебя, дурака, забыл спросить!
— Зачем так, Андрей Варфоломеич? Может, я и не ровня вам, а в этом деле сам хочу разобраться. Зачем мне от дома-то…
— Ну и как же ты в этом деле разбираешься? — Шалин сплюнул сквозь зубы и насторожился.
— А так: не пойду я ни в какие Финляндии, и весь сказ!
— Куда же? — спросил Шалин, словно сдержанно рыкнул.
— А на берег. Сдамся, да и домой.
Удар ногой в живот свалил Ивана с куля.
— Так ты что же, сука? Хочешь, чтобы за мной тут же погоню послали? Да?
Иван поднялся, с трудом увернулся от второго удара и отскакал в сторону, утопая голой ногой в снегу. В правом боку, в печени, поднималась острая колющая боль, перехватившая дыхание.
Шалин надвинулся черной согнутой тенью. В его руке тускло блеснул офицерский кортик.
— Андрей Варфоломеич…
Иван отскакнул еще на несколько метров, но это было уже бесполезно: Шалин был рядом. Слышалось его бычье дыхание, но особенно устрашающим было его молчание и решительная неторопливость.
«Конец», — подумал Иван и беспомощно вытянул вперед руку, но нервы не выдержали, и он еще выставил вперед свою голую, закоченевшую ногу.
— Андрей Варфоломеич… Грех на душу… Домой ведь охота…
Широкая зарница дрогнула во тьме Кронштадта, и через несколько секунд мощный, как обвал, грохот залпа пронесся над заливом. Дрогнул воздух, лед и сама тьма.
— Штурм начался! Штурм Кронштадта! Слышь, сермяга! А ну, пойди теперь сдаваться, после-то штурма — стенка!
Он говорил, не разжимая зубов, и с особой сладостью, со звериным вкусом произносил слово «штурм».
Иван все еще предостерегающе держал руку и бормотал:
— Стенка, стенка, Андрей Варфоломеич! Стенка, как не стенка?..
— То-то, дурья башка! Нешто я не дело говорю тебе?
— Знамо дело, Андрей Варфоломеич…
— Неужели ты думаешь, что если бы мы не были земляки, то я взял бы тебя с собой? А?
— Знамо, не взяли бы…
— Одевайся! Что стоишь, как цапля?
Иван, сторонясь Шалина, подковылял к кулю, поправил его и сел надевать валенок.
— Андрей Варфоломеич, погодите чуток — я ногу ототру: зашлась, окаянная…
— Да скорей же: рассвет!
Иван оттирал ногу снегом, а Шалин смотрел на запад и с удовольствием произносил все то же слово: «штурм!»
— Ну и заварушка там сейчас! — сказал ои Ивану. — Ну и каша там манная, ха-ха-ха! Бьют свой свояка, дурак — дурака. Нет, Иван, пока в России-матушке неразбериха, поживем-ка мы в другом месте. Когда в дому скандал, умный всегда выходит покурить во двор. Как ты думаешь? — спросил Шалин.
— Неужели договориться не могли без пальбы? — вопросом ответил Иван, все еще косясь на Шалина.
— Хэ! А ты видел — парламентеры были от Ленина?
— Видел. Сам командующий флотом был.
— А еще был Калинин, тот, что с бородкой-то. Добром наших комитетчиков просили, а вышло видишь что? — Шалин кивнул на пегий от вспышек горизонт и опять с удовольствием начал свое — Штурм! Штурм Кронштадта! Ха-ха! Дождались! Ну и каша там, ну и каша, только — шалишь! — без нашего мяса!
Рассвет застал их вблизи Петрограда, но день выдался пасмурный, серый; ветром переметало по заливу снег, и видимость от этого была плохая. Шалин радовался, но тем не менее он был осторожен и держался с Иваном подальше от берега. Шли, чувствуя большую усталость и голод. Примерно в полдень Шалин вдруг остановился, сунув руки в рукава шинели, осмотрел у себя под ногами снег и рухнул в него боком.
— Отдохнем! — сказал он и свесил голову на плечо. — Развязывай мешок: пожрать пора!
Иван тяжело опустился рядом с Шалиным, развязал боцманский куль и подал тому.
А подстынем мы на ветру-то, — заметил Иван и поднялся, кряхтя.
— Ты чего?
— Сейчас подгребу снежку от ветра, — пояснил он боцману и стал валенками сгребать снег.
— Снежный бастион? Дело! — похвалил Шалнн, но не двинулся с места.
Потом они отдыхали, укрывшись слегка от ветра и сыто наевшись всухомятку. Шалин хвастал, как он растряс камбуз, но сожалел тут же, что мало. Иван слушал и не слушал его сквозь дрему, а на сердце у него была такая же непроглядная муть, как над Финским заливом. Он никак не предполагал, что так скоро, в одну ночь, к нему вплотную приблизится его мечта о доме и так же скоро рассыплется. Опять томила неизвестность.
— Андрей Варфоломеич, а как там, в Финляндии-то, ничего?
— Насчет чего?
— Да насчет стенки?..
— Не должно!
Иван тяжело вздохнул от такой неопределенности и закрыл глаза. За воротник и снизу под шинель подкрадывался ветер, и все тело понемногу начинало стыть.
— Не должно! — убежденно повторил Шалин. — Мы с тобой заявимся туда как гражданские, понял? У меня в мешке и одежда на обоих есть кой-какая. Да если и в военном, так, я думаю, — ничего. А не захотят принять, так мы с тобой в Швецию подадимся. Мир-то, брат, велик…
Иван отцепил патронташ и бросил его в снег.
— Правильно, — кивнул Шалин, — хватит в революции играть да в дурацкие войны. Э-эх, мама! Зачем мне все это было? Торговал бы я сейчас в батькиной лавке, с милахой бы спал, ничего не знал…