Военный ничуть не удивился такому обращению и сказал, покривив свои алые тонкие губы:
— Похвально, но не советую сегодня. Там батюшки разобщились. Пререкаются. И смех, и грех, и нехорошо. Да-с! — Он поиграл коленками, посматривая на прохожих и щурясь вдаль. — Слава богу; однако, что нет сегодня княгини Рагозиной. Нездоровится, видать, Анне Николаевне. Придется навестить…
Это он сказал уже не для Ивана, а как бы для самого себя, хотя они стояли еще друг против друга.
— А чего там такое? — осмелился спросить Иван.
— В алтарь меня не пустили. Но дело ясное — одиннадцать батюшек на одну церковь. Да-с!.. Откуда?
— Чего?
— Откуда, спрашиваю, родом?
— Из тамбовских я, — ответил Иван, — из тамбовских я, ваше благородие!
— Давно здесь?
— С весны.
— Из Кронштадта?
— Оттоле…
— Как здоровье генерала Козловского?
— Кто его знает!
— Жарко было?
— Не могу знать: я перед штурмом ушел, так что бог меня миловал, а издали, со льду, глянул — не приведи бог!.. А я перед штурмом…
— Дезертировал?
— А как хошь считайте!..
— Гм! А, пожалуй, умно! Даже — определенно умно! — заметил военный и после короткого раздумья выпалил. — Полковник Ознобов, Поликарп Алексеевич! — полувоенно представился он, щелкнув обсмыканными каблуками, и протянул руку.
— Иван, матрос… бывший… с броненосца…
— Это, дорогой мой брат во Христе, не имеет никакого значения!
Ознобов опять задумался, уже безучастно посматривая на прохожих, и вдруг обратился просто, по-дружески:
— А ты знаешь что, Иван? Ты мне очень нужен. Да, да, очень! Скажи, можешь ли ты послужить мне?
— Я, ваше благородие…
— Поликарп Алексеевич…
— Я, Поликарп Алексеевич, при деле состою, да и отвык уж служить-то…
— Да у меня служба временная. Послужи мне послезавтра вечерком. Ну, один раз. Сделай, так сказать, милость, а?
— Ну, один раз вечером отчего не послужить? Послужу.
— Вот это разговор! Итак, ты у меня будешь вроде денщика, понял?
— Ясно.
— Вот и сговорились. Пойдем ко мне на квартиру и обо всем условимся. Пойдем, пойдем, не стесняйся!
Шли недолго, но путано. Ознобов маршировал на полшага впереди и читал вслух названия улиц и переулков, но Иван не слушал и, как старый кот, которого тащат в открытой корзине, старался запомнить дорогу по приметам. На длинной, уходящей в низину улице, в конце которой виднелась квадратная колокольня кирхи, Ознобов отворил глухую некрашеную калитку и через нее провел Ивана к небольшому одноэтажному дому под тяжелой черепичной крышей. Дом, по всем признакам, был человека зажиточного и стоял на высоком — в рост Ивана — фундаменте с большими окошками-отдушинами из подвала. Вокруг дома — розы. Позади виднелись высокие надворные постройки, но — ни запаха навоза, ни дровяного развала… Ознобов провел Ивана мимо тесового крыльца за дом, где в задней стене оказалась невысокая дверь с веревочной петлей вместо ручки.
— Ну вот мы и пришли! Прошу рассматривать мое временное жилище как бивуак! Э… угощенье сегодня отсутствует. Да-с!
Иван стоял у порога, ошарашенный неожиданностью. Он надеялся увидеть полковничьи хоромы, хотя бы весь этот дом, а тут — замусоренная комнатушка в четыре шага, хуже и меньше, чем он снимал у Ирьи. Низкий, серой бумагой клеенный потолок, закошенное оконце, рассохшиеся немытые половицы. Налево, как вошли, в углу, вместо стола стоял большой чемодан, поставленный на криво отпиленный широкий чурбан. На козлах лежала постель, тонкая и серая, которую Ознобов тотчас закатал и сам сел на обнаженные доски. Направо стояла железная печка-буржуйка. Короткое колено трубы уходило за стенку, откуда доносились шаги и голос хозяина дома.
— Ничего, ничего! Так ли еще приходилось в пятнадцатом, на фронте! Да ты садись!
Иван сел рядом с Ознобовым, посмотрел на него искоса и увидел в лице его неожиданно проступившую боль. Казалось, что все, что составляло раньше сущность этого человека, уже вышло из него и только осталось где-то снаружи, умирая, в изломе бровей, в часто изменяющей ему осанке, в срывающемся, притихшем голосе…
Иван с трудом отвел взгляд и уставился на стену, на длинные железные крючья, предназначенные, по всей вероятности, для окороков, вяленой рыбы и прочих припасов.
— Удобно, верно? — хрипло спросил Ознобов, перехватив взгляд Ивана, и жестко покривил губы.
— Да что вы, господь с вами, Поликарп Алексеевич!..
— Со мной? Ничего. Пока — ничего… — Он приблизил к Ивану бледное лицо и шепотом спросил. — А ты о чем подумал? А?
— Да это я так чего-то… Нашло…
— Нашло? Бывает. И со мной бывает. Представь себе: ни с того ни с сего вдруг повеет резедой, как с материнской могилы…
Ознобов помолчал, потом крепко обхватил руками колени, так что хрустнуло в них, потом встал, прямой, стройный, и глуховатым голосом заговорил:
— Нда-с! Все полетело к чертям! Ничего не осталось из того, что мы считали вечным, незыблемым. И откуда, откуда взялась эта сумасшедшая буря? А ведь взялась и все и всех разметала к чертям! Вот и тебя, Иван, оторвала от земли, и гибнешь ты, как Антей Да! Как Антей! В твоей гибели есть что-то величественное — Антей, а я…
— Почто звали-то? — напомнил Иван.
— Сейчас, сейчас… — Он растер лицо ладонями и деловым голосом сказал — Итак, послезавтра у нас с тобой ответственный день, можно сказать — генеральное сражение, от которого многое зависит в жизни. В моей жизни. Послезавтра я принимаю княгиню Рагозину. Не удивляйся, я сам удивлен, но у меня нет другого выхода. Однако есть план, основные моменты которого я не хочу от тебя скрывать. Итак, первое: я на три дня снимаю этот дом вот за это кольцо. — Ознобов снял с пальца кольцо и вновь надел его. — Срок договора вступает в силу с завтрашнего утра. Слышишь, финские канальи прибирают барахло? Второе: когда прибудет княгиня, ты должен будешь встретить ее по всем правилам, в том числе сказать: «Сейчас доложу». Я буду в комнатах. Третье: когда я тебя вызову и потребую накрыть стол — как это делать и как встречать, я тебя научу, — ты устремишься вот в эту самую комнату и возьмешь со стола все тут приготовленное. Четвертое: я напущусь на тебя за плохое вино, фрукты, за сервис, на что скажешь, что виноват и лучшего не нашел. Я тебя, братец, как полагается, назову дураком и прогоню с глаз, а ты должен будешь ответить: «Так точно! Слушаюсь!» — и пойдешь подремлешь на моей постели. Вот, пожалуй, и все. Понял? Ах, да! Плата! Потом ты возьмешь вот эти деньги, а больше ничего нет, не обессудь…
Ознобов двинул ногой небольшой узелок, валявшийся под кроватью, и под носком его сапога грузно хрупнули монеты.
— Все понял?
— Ясно! — ответил Иван, едва справляясь с волнением.
«Деньги в мешке! Прямо в мешке! Все, говорит, возьмешь. Чудные господа, как им не быть тут нищими?»
— Ты чего?
— Да так… Поликарп Алексеевич…
— Ну ступай, только ты не подведи меня, — растерянно заморгал Ознобов, и вновь на его лице проступила знакомая боль — в изломе бровей, в морщинах по углам рта.
— Никак нет, не подведу! А когда приходить?
— Лучше пораньше, часам к четырем.
— Не получится, ваше благородие, завод у нас строгий, не отпустят, боюсь. Приду, разве что, к семи.
— Постарайся, голубчик, к шести, ведь надо еще порепетировать.
— Чего надо?
— Поучиться, говорю, надо.
— Ну ладно, к шести обернусь.
Ознобов проводил его до калитки.
* * *
На следующий день Иван пришел на завод раньше всех, а ушел последним.
— Натосковался по работе со своей хозяюшкой, а теперь хочешь все деньги заработать? — шутили над ним, но Иван только отмахивался и продолжал корпеть над заготовками к бочкам.
За этот длинный день он сделал норму и отфуговал выгнутые боковины на завтра — поскольку надо будет уйти пораньше. Мысль, что он завтра увидит княгиню, а может и поговорит с ней, волновала его; когда же он набирался смелости и предавался мечтам, по которым выходило, что он ей понравится и она возьмет его с собой в Россию, — у Ивана захватывало дух. «Вот бы утер нос Шалину! Вот бы!..»
И этот день наступил.
Иван справился с работой раньше времени, сдал бочки и отправился. Выходную одежду он предусмотрительно взял с собой в узелок, поэтому прямо с работы он пошел к Ознобову.
Шел другими улицами — прямее, держа направление на высокую кирху, торчавшую над крышами домов, а когда вышел на знакомую улицу — направился вверх по ней, высматривая по левой ее стороне дом под черепичной крышей. Подойдя, приостановился у калитки, подумал: «Забежать бы переодеться куда, вон хоть под горушку, что ли…»
— Заходи, заходи скорей! — позвал его из окна Ознобов.
Через каких-нибудь полчаса Иван все отрепетировал и, переодетый, сидел на кухне, выглядывая, как ему было велено, на улицу. Ознобов в это время взволнованно расхаживал по большой парадной комнате, заложив руки за спину, и что-то шептал. Лицо его то оживлялось, то мрачнело.
«Ишь, представляет, как будет говорить с княгиней, — заметил про себя Иван, украдкой поглядывая в раскрытую дверь. — А галифе и китель не сменил. Нету, что ли?»
Ждать пришлось долго. Княгиня приехала в восемь, и когда ее экипаж остановился за калиткой, Иван радостно крикнул: «Приехала!» И забыл, что дальше делать. Тогда Ознобов бегло, как в разгаре атаки, повторил Ивану его обязанности и подтолкнул к выходу.
Как и предполагал Иван, княгиней оказалась та самая барыня в черном. Он встретил ее на крыльце и, вспомнив свои грезы, завороженно уставился на гостью. Ему опять показалось, что это его судьба, что именно этой барыне надо понравиться и она вернет его на родину.
— Куда же мне идти? — нетерпеливо спросила княгиня.
— Через камбуз!
— Что?
— Пожалуйте сюда! — спохватился Иван и двинул дверь локтем и ногой одновременно.
В кухне он обогнал ее и бросился в большую комнату, скомкав весь церемониал.
— Тут! — просипел он Ознобову, но тот почему-то сморщился, прижав ладонь ко рту, а потом громовым голосом крикнул:
— Проси, каналья!
Но через порог, снова наткнувшись на Ивана, уже входила княгиня.
— О, как я рад, как я рад вам, Анна Николаевна! — воскликнул Ознобов, шагнув навстречу и поднеся ее руку к губам.
Он усадил ее в старое кресло.
— Иван! Накрыть стол и присмотреть за лошадьми!
— О, благодарю вас, Поликарп Алексеевич! Вы очень добры, но у меня нет лошадей, это извозчик, которого я обычно прошу… Что это у вас за слуга такой… неуклюжий?
— Это мой новый денщик, бывший тамбовский хлебопашец, ныне оторванный от земли. Современный, так сказать, Антей! — Ознобов хлопнул накрывавшего на стол Ивана по спине.
Княгиня молчала, изредка кивая на замечания Ознобова о погоде.
— Прошу к столу! — щелкнул, наконец, каблуками Ознобов и наклонил голову перед гостьей.
Дальше следовала сцена, подготовленная заговорщиками.
— Антей! — крикнул Ознобов и выпучил глаза. — Что это за вино? Что за вино, я тебя спрашиваю!
— Лучше не нашел, ваше благородие!
— Дуррак! Пошел вон!
— Так точно! Слушаюсь!
Иван пошел в комнатушку Ознобова. Он понимал, что все это игра, а после революции, когда его, матроса Обручева, даже высшие офицеры называли только на «вы» — даже такая игра была Ивану неприятна. Он лег на жесткую постель Ознобова и стал прислушиваться к голосам. Сначала там говорили тихо и не по-русски, потом послышался нетерпеливый вопрос княгини:
— К чему нам лукавить, ротмистр? Мы с вами оба нищие…
«Ротмистр! А мне говорил — полковник…» — с обидой подумал Иван, испытывая такое же гадкое чувство, как если бы боцман Шалин вместо законной чарки показал ему фигу.
— …но я прошу вас, — доносилось из-за стенки, — вы такая добрая, милая… Возьмите меня с собой. Возьмите! Во Франции я отыщу друзей или даже родственников, и тогда вы убедитесь, что я не забываю добра. Я одинок, а в этой ужасной чухонской провинции не сыщешь ни одного порядочного человека, на которого можно было бы положиться. О, как хорошо, что я встретил вас! Когда я вас увидел… Это лицо, эта походка…
— Сейчас я ничего не могу сказать. Положение в России прояснилось окончательно: перестали стрелять даже на Тамбовщине, но все же не следует впадать в панику.
— Помилуйте! Я разве паникую? Мне просто… Я не знаю как… — Он запнулся и тихо выдавил — Как дальше существовать.
— Поликарп Алексеевич, я не знаю еще сама, какими средствами я буду располагать в конце лета.
— Анна Николаевна…
— Прошу вас, встаньте. Не целуйте платье, оно пыльное…
— Вы озарили мою жизнь таким светом…
— Ну что вы, право! Зачем так…
— Анна Николаевна! Мы еще молоды, а то, что мы встретились на этом обагренном кровью перекрестке истории, — судьба!
— Одумайтесь, ротмистр! — жестко прозвучал голос княгини. — Садитесь, и поговорим серьезно! Итак, зимой я буду во Франции. Я обещаю вам разыскать каких-либо знакомых, сослуживцев или родственников. Возможно, что и я смогу помочь, если не пропало то, что перевел мой муж в Швейцарию. Ну а сейчас, если ваше положение действительно так отчаянно, я могу порекомендовать вас… одному предпринимателю. Не отчаивайтесь, коммерция сейчас в моде.
— Кому же? — упавшим голосом спросил Ознобов.
— Я напишу, дайте бумагу и перо.
— Минутку… Антей! Иван, черт тебя…
Не дождавшись, сам поспешил в задворную комнатушку, зная, что Ивану не найти ни пера, ни чернил, ни бумаги.
Они встретились во дворе.
— Ничего, Иван, ничего! Иди назад.
Они вошли в комнатушку. Ознобов взял из чемодана бумагу, ручку с пером, капнул в чернильницу из стоявшей на печке кружки, потряс и ушел.
Иван больше не ложился и, пока за стенкой продолжалось деловое молчание, размышлял. Ему становилось понятным положение Ознобова, прожившегося тут до нитки. Правда, он не понимал, к чему это надо ротмистру — и разыгрывать богача, и выдумывать звание, и болтать о богатых родственниках во Франции, — лучше бы найти дело и жить попросту, ведь человек-то неплохой… «А эта барыня с головой, видать: не поддалась ему, хоть и пытался облапошить, да еще на путь наставляет. А вот в Россию ехать не собирается», — уже с грустью подумал Иван и сразу потерял к ней всякий интерес. Ему захотелось уйти.
— Вот так, — прозвучал опять голос княгини. — С этим письмом вы обратитесь по указанному здесь адресу, и, я уверена, вам помогут. Человек, которому я пишу, близкий друг моего покойного мужа, генерал-губернатор финляндский, оказал некогда существенную помощь.
— Помощь?
— Да. Этот человек привлекался по серьезному делу отравления…
— Отравления?
— Не пугайтесь, я вас рекомендую не уголовнику, а вполне порядочному человеку. Отравление это было пищевое, покупатели отравились его пирожными.
— Так вы меня, к пирожнику?!
— Вы считаете, что я располагаю выбором? Или, может быть, вы им располагаете?
— Да, да… Благодарю вас, и простите меня… Я подумаю. Я подумаю.
— В такое трудное время не приходится много раздумывать. Да, кстати! Зачем вам этот денщик! Ради чего вы будете кормить такого дубину, когда сами бог знает на кого похожи? Гоните вы его! После того что случилось с нами в России, я терпеть их не могу!
«Ах буржуйка, мать-таканы! — встрепенулся Иван, и ему до слез стало обидно за то, что ошибся в этой барыне, что связывал с ней свои мечты о доме, — Буржуйка… Попалась бы ты мне в Питере той осенью!..»
Княгиня простилась с Ознобовым, а он шел за нею и все повторял упавшим голосом: «Я подумаю… Я подумаю…»
Иван слышал, как он вернулся в комнаты, как налил вина, а потом послышались звуки, напоминавшие тяжелый, захватывающий кашель, как от крепкого табака, все чаще и чаще…
За стенкой плакал ротмистр.
Иван решил, что служба его кончена, достал из-под кровати мешок, развязал его и ухмыльнулся. В мешке оказались серебряные царские рубли. Он еще постоял над деньгами, подумал, потом взял пригоршню, как семечек на дорогу, и ушел не простившись.
Было около десяти, но солнце все еще висело над крышами домов, огненно плавилось в куполе русского собора и нежно румянило серую массивную кирху. Город затихал, и хотя день еще не угас, но по редким звукам — по короткому, усталому грохоту колес на булыжной мостовой, по крику вечернего поезда на вокзале, даже по ленивому плачу ребенка из открытого окна — по всему чувствовалась вечерняя истома города, пережившего еще один трудный день.