На столе уже стояло молоко и два куска пирога с кашей; очевидно, хозяйка неслышно поставила все это совсем недавно.
Иван выбежал во двор, умылся у скотного двора из бочки с водой, отряхнулся, ленясь достать полотенце из мешка, и, вернувшись, съел завтрак, поскольку уже чувствовал, что предстоит работа. Эйно вошел опять, когда Иван еще сидел за столом.
— Ешь, ешь! — махнул он рукой приподнявшемуся со скамейки Ивану, но тот быстро дожевал, ногой двинул свои мешки под постель и выпрямился перед хозяином.
— Косить?
— Та, немного: суодня фоскресенье, — ответил тот и пошел первым на улицу.
К удивлению Ивана, перед домом, опираясь на косу, стоял вчерашний поздний гость. Иван поклонился ему, тот слегка кивнул в ответ и украдкой смерил фигуру Ивана оценивающим взглядом.
Эйно предложил Ивану выбрать косу и повел его под навес.
«Короткой не натяпаешь, длинная утомит скоро, а вот она, матушка, средняя», — подумал Иван и заметил, что у партнера коса длинная.
Выбрав косу, он подошел к стене сарая, упер ее носком в бревно и сделал несколько нажимов — коса несколько раз спружинила. Иван увидел, что носик волнит при выпрямлении, попробовал еще раз и повесил косу обратно.
Эйно и молодой финн с интересом смотрели на непонятные действия русского.
«Знай наших!» — подумал Иван и снял со стены вторую, среднюю косу, тоже неплохо отбитую, и так же, как и первую, проверил. Носок этой косы был мягче, но не волнил, что, как Иван знал по опыту стариков и своему собственному, означало хорошую ковку металла. Подошла коса и по звуку.
— Вот эта пойдет, — сказал Иван и подмигнул молодому финну.
Тот не ответил. Настроение у Ивана испортилось.
Они пошли мимо ржаного поля по тропе.
Площадь покоса лежала несколькими полосками среди прямых неглубоких канав и была тщательно ухожена, не было по канавам ни одного кустика, лишь кое-где белели сваленные в кучу камни.
Иван отметил хороший травостой и прикинул длину полосы. «Ну и длиннущая, — подумал он, — три броненосца встанут в кильватер, ей-богу! Но зато — размах».
Эйно тронул его за плечо и повел на противоположную сторону покосной полосы. Там он поставил Ивана по одну сторону, а второму показал издали знаком, чтобы тот встал на другую.
Иван понял: проверка.
Хозяин дал знак начинать, а сам ушел на другой, соседний, массив и принялся там деловито, неторопливо косить, посматривая на работников исподлобья.
Иван поправил лопаткой косу, скинул пиджак, поплевал на ладони и начал свой покос.
Времени было немного, около половины шестого, но солнце уже показалась над ближним лесом и играло в росе. Пахло срезанной травой, растревоженной пыльцой цветов и томной прохладой земли, что обнажала коса по правую сторону прокоса. От леса неслась птичья разноголосица, сливавшаяся со стрекотом кузнечиков, зелеными каплями брызгавших из-под косы, но Иван был глух ко всему этому. Его подавляла и казалась обидной эта никчемная проверка сил. Он стал проникаться неприязнью к идущему навстречу сопернику — сопернику по куску хлеба. Иван видел его экономные уверенные движения, сильные повороты корпуса, неподвижность головы и, невольно поддаваясь подмывающему чувству — не отстать, одолеть! — ускорял свои движения. Однако скоро он понял, что едва ли вытянет: отвык.
Финн шел навстречу. Он был все ближе и ближе, уже была слышна его коса. Вот уже скоро они должны будут разминуться, а силы уходили. Ивану стало казаться, что напрасно он взялся за это, уступить бы и попытать счастья в другом месте. И только он это подумал, как сразу же подступили десятки различных желаний: хотелось передохнуть, потянуться, зачесалась спина, потом показалось, что плохо навернута портянка и трет большой палеи правой ноги. Захотелось напиться, и он пожалел, что не сделал этого в лесном ручье, который они переходили по пути сюда, — словом, все выходило так, что лучше бросить косу и уйти.
Но вот они поравнялись.
Иван торопливо точит косу, расслабив тело, и украдкой оглядывается на свой прокос, прикидывает длину его и сравнивает на глаз с прокосом финна. Ивану кажется, что он прошел не меньше, а парень тоже устал. «Еще ничего не потеряно, еще можно потягаться», — думает он с надеждой. Он слышит, как удаляется коса соперника, и видит впереди конец полосы. «Нажать!» — думает он. Но уже не хватает дыхания, в горле, в самой глубине, колет, как будто проглотил кость, колет поясницу. «Эх, поотвык!» — сокрушается Иван и слизывает пот с губ. Ему становится стыдно, что с такой важностью выбирал косу, и этот стыд подстегивает еще сильнее. «Нажать! Нажать!» — твердит он и ожесточенно выписывает косой дуги, мах за махом. Скоро конец прокоса. Последняя поправка косы. Смотрит через плечо, и кажется, что финн уже у самого края. «Нажать!» Остается немного, еще полсотни взмахов. «Эх, взглянуть бы, закончил он или нет?»
Птица с криком взмыла из-под самой косы. Иван вздрогнул и остановился. Потом наклонился и увидел гнездо, а в нем головки пестреньких птенцов.
Иван опустил косовище, стал на колено и раздвинул траву трясущимися руками. Кровь стучала в ушах.
— Эка ддура, где угнездилась, — с ласковой укоризной проговорил он и хотел вынести гнездо, но вдруг снова схватил косу, короткими косыми ударами обтяпал траву вокруг гнезда, оставив его одиноким зеленым кустиком, и добил свой прокос несколькими десятками отчаянных взмахов.
«Все…»
Иван оглянулся. Парень стоял, победно опершись на косовище. Он закончил раньше.
К Ивану уныло приближался Эйно, обтирая свою косу пучком росной травы. Он бросил взгляд вдоль Иванова прокоса, начатого строго, по одной линии, но с того места, откуда Иван стал спешить, стена травы выгнулась и зубрила провалами. На прокосе финна Эйно задержал взгляд дольше: хорош…
Соперник Ивана неторопливо вышагивал к ним с косой на плече вдоль прокошенной полосы, безукоризненно строгой, как отбитой по нитке. Каждый шаг его небрежной походки говорил о победе.
— Пора, — сказал Эйно, — фоскресенье… — и пошел, не оглядываясь на работников.
Молодой финн вскоре свернул в поселок, а Иван с хозяином все так же молча направились прежней дорогой к хутору.
Иван убрался к себе в комнатушку и стал ждать своей судьбы.
Он видел, как через некоторое время прошел в кирху Эйно с женой и младшим сыном, даже не взглянув на оконце кладовой. Видимо, ему нелегко было отказать человеку без крова и без родины, но он надеялся, что русский сам поймет.
В дверях появился старший сын хозяина — Урко. Он принес еду, потоптался у порога в бараньих туфлях на босу ногу и ушел куда-то на улицу, оставив русского одного во всем доме. Иван вяло съел глиняную миску картошки со сметаной, кусок хлеба, выпил одну за другой две большие чашки холодного молока и только после этого испугался своей бессовестности.
Он решил уйти и стал торопливо собираться в путь.
Завязав покрепче свои мешки, он перевернул потные портянки, накинул пиджак и задумался: ладно ли он делает? Как уйти не простившись, да еще из пустого дома? Когда же вернулся Урко и мрачно прошел в дом. Иван решил, что хозяева только и ждут, чтобы русский убрался. Однако он чувствовал перед хозяевами вину за то, что обманул их надежды, за то, что ночевал и ел незаработанное. Как побитый, он вышел во двор. Постоял. Потом бросил вещи к ногам и присел у поленницы ольховых дров. Дрова были хорошо просохшие, с лучиками трещин по срезам. Он зачем-то выдернул одно полено, подержал его в руке и подумал, что из такого материала, если выбрать поленья пошире и без сучков, можно сделать хорошую шайку под ягоды или грибы. Эта мысль понравилась ему. Он обрадовался и решил сделать такую шайку, чтобы оставить ее хозяевам за ночлег и еду.
«Пусть не думают, что русский нахал!» — решил Иван, достал свой инструмент из мешка.
За работу он взялся горячо. Отобрал десятка полтора подходящих поленьев без сучков, оттесал их в одну ширину и толщину, профуганил кромки наискось и опять задумался: «С ушками шаечку аль без ушков?» — и решил: «Делать так делать! С ушками — и весь сказ!»
Две дощечки он выбрал повыше и рассчитал их одну против другой. Затем началось главное — подготовка и врезка днища. Этому трудному делу он всегда отдавался с большим вдохновением, а сейчас — особенно. Он работал не подымая головы и только раза два кивнул подходившему Урко. Он уже затесывал концы досок-боковин, когда почувствовал жажду, но не остановил работу и даже не отодвинулся в тень, боясь, что не успеет до прихода Эйно закончить свое дело. Днище он сделал потолще и боковины врезал в него глубоко и плотно. «Ни в жизнь не потечет!» — обрадованно и гордо подумал он и побежал к елкам срезать ветку для обручей.
К полудню, когда он уже провертывал сверлом дырочки в ушках шайки, мимо дома Эйно прошли несколько нарядно одетых женщин, видимо возвращавшихся из кирхи, что была за большим озером, у станции.
Иван нагнал обручи, красиво обрезал кромки, вытряхнул из шайки мелкие кусочки дерева и поставил ее, легкую, плотную и красивую, на самом виду на крыльцо.
«Ну, вот и в расчетах теперь», — решил он и, сложив инструмент в мешок, побежал к колодцу пить.
Через некоторое время он уже брел по дороге к поселку. На душе было тихо, пусто. Он с тоской начал думать о доме, о Шалине, который теперь, потеряв его след, уже не поможет выбраться на родину.
Где-то, показалось, крикнули.
Иван оглянулся.
— Ифана-а! Ифана-а!
По дороге от хутора бежал Урко и, несмотря на ю что Иван тотчас остановился и ждал его, продолжал бежать, блестя на солнце своими новыми сапогами дубленой кожи, надетыми в честь праздника. На бегу он придерживал финскую узкополую шляпу, махал рукой и кричал;
— Ифана! Тулэ-таннэ! Тулэ-таннэ!
Иван понимал, но не двигался с места, ждал.
Урко подбежал и, схватив его за рукав, потянул назад, к дому, не переставая быстро говорить, из чего Иван только и понял, что его ждет Эйно.
Хозяин встретил Ивана около дома и с улыбкой объявил ему, что утром он не так уж и плохо работал и что он оставляет Ивана до осени.
— А тот? — спросил Иван про утреннего напарника.
— Я ф кирхе погофорил с ляккяри, он его возьмет к себе. Ляккяри — это по-фински, а по-русскому — фрач, — пояснил Эйно и, похлопав Ивана по широкой спине, заглянул в его карие с желтизной глаза и добавил — А почка тфой очень хорошо понрафилась фсем, та-а…
В глубине крыльца мелькнуло платье хозяйки, ее доброе смуглое лицо с тонким прямым носом. Она вся светилась сдержанной радостью, которая пришла к ней в этот праздничный день, и потому, что побывала в кирхе, где, по-видимому, не доводилось часто бывать, и потому, что у них в страдную пору будет хороший помощник — совестливый умелец-трудолюб, и оттого, что в печи все готово к празднику, а пироги, по обыкновению напеченные в субботу на целую неделю, со вчерашнего вечера уже лежали на полке под холстом.
Эйно, от которого уже слегка попахивало водкой, был по-прежнему степенен, но весел и неточен в движениях. Он, не торопясь, подошел к шайке Ивана, похлопал по ней, погладил, поднял и посмотрел на свет, нет ли дыр.
Иван засмеялся и покачал головой.
Эйно понял, что дал маху, и тоже засмеялся, потом крикнул сына и заставил его налить в шайку воду, а второму приказал принести Ивану мыло, полотенце и проводить к ручью, поскольку вчера он не мылся в бане.
Иван с удовольствием вымылся в ручье холодной прозрачной водой, а когда вернулся в свою комнатушку, там все было по-новому. На топчане, подвинутом в уютный угол, был постлан новый постельник, хорошо набитый и покрытый коричневым одеялом, а сверху лежала полная белая подушка. Стол был накрыт холстом, а на полу, у самого входа, стояли хотя и поношенные, но еще здоровые меховые туфли для ходьбы в помещении. На гвозде, необыкновенно длинном, квадратного гранения (такие гвозди Иван видел впервые), висело свежее полотенце. Обои на стенах были обтерты сырой тряпкой и еще кое-где хранили непросохшие пятна влаги, а пол, тоже вымытый и еще не просохший, наполнял комнату бодрящим запахом свежести.
Вечером у Эйно были гости. Пришел тот самый финн из поселка, которого Иван встретил у сломанного воза в лесу, его жена, старуха, должно быть мать, и сын, которого Иван сразу узнал тоже. Не было только дочери, светловолосой девушки в голубом платье.
Иван видел, как все они, нарядные и торжественные, прошагали мимо его оконца, и понял по их виду, что праздники у этих тружеников, то есть дни отдыха, — редки и они относятся к ним с уважением.
Мужчины все были с ножами у пояса, причем отец имел нож длиннее, чем сын. К своему удивлению, Иван заметил, что и Эйно, вышедший встречать гостей, тоже прицепил к поясу длинный красивый нож, а Урко — поменьше, брат же его — еще короче и тоже в кожаных ножнах.
«На гулянку, должно, собрались, — решил Иван и тут же отметил — А у нас ведь не показывают, в голенище носят, и если что, так из голенища достают…»
Ивана позвали, но не сразу. Уже послышались из дома песни, когда пришел за ним сам Эйно и повел в просторную кухню, где за раздвинутым столом сидели все — хозяева и гости. Появление русского не смутило и не нарушило их настроения..
Немного стесняясь, Иван сел на предложенный ему стул и стал наблюдать. Хозяйка все суетилась около него, подвигая закуски, и руки ее, по локоть голые, по-крестьянски натруженные, но опрятные, то и дело мелькали перед ним. Она кивнула Ивану на тушеное мясо, на всевозможную — жареную, тушеную, фаршированную, отварную и прочую — рыбу. Тут же были и пироги с самыми различными начинками — от яиц до брюквы, только не было пирогов с капустой, которую (это Иван уже знал) финны не любят, как и огурцы.
Хозяйка позвала женщин смотреть шайку, сделанную русским, а хозяин встал со своего председательского места и достал бутылку.
«Ах мать честная! — изумился Иван, увидев на столе лишь один стакан на всех. — Как же это они пьют-то?»
Эйно налил водку в стакан, говоря что-то неторопливо и торжественно, потом выпил при общем внимании, стряхнул остатки на пол и налил еще. Второй стакан поднес соседу. Тот выпил, тоже стряхнул из стакана на пол и стал закусывать, а хозяин пошел к следующему, что-то приговаривая.
«Дивья!» — подумал Иван, и глаза его засветились озорной желтизной.
Хозяин налил своему старшему сыну, но неполный стакан. Младшего обошел, и, когда тот посмотрел на отца, Эйно смыкнул ему стаканом по носу под общий смех. Наконец дошла очередь до Ивана.
«Дивья!» — подумал он опять, принимая водку, а вслух поблагодарил по-фински:
— Китош! — и еще раз добавил, выпив — Китош. — А про себя подумал: «Эх, тоже хозяева! И огурчиков-то нет…»
Он достал себе круто посоленную жареную салаку.
К вечеру молодежь отправилась на другую сторону поселка, к лесному озеру, где в этот единственный в году день жгут старые лодки и водят хоровод. Там же деловые люди устраивают свои дела по найму работников, а молодежь — свои. Обо всем этом сказал Ивану Эйно и посоветовал пойти к озеру с его сыновьями и молодым гостем, сыном Густава, того старого финна, которому Иван помог с возом сена. Густав сидел тут же за столом, крепко выпив.
Иван надел вышитую русскую рубашку-косоворотку, купленную у соотечественника еще на пивном заводе, пригладил ладонью лацканы пиджака, почистил кепку и пошел с парнями. В красной рубашке с глухим воротом, с твердой, еще молодой походкой, он был под стать молодым финнам.
С озера уже доносились песни. Голоса слышались женские, а мелодия песни была такой широкой и задумчивой, что сразу понравилась Ивану и чем-то напомнила ему русскую песню.
На берегу озера уже разгорался костер, а вокруг него роилась пестрая толпа народа. Многие обратили внимание на нового в поселке человека в русской рубашке, и потребовалось немало времени, чтобы это стесняющее Ивана внимание ослабело в общем веселье. Люди жались к костру, где было меньше комаров, и только самые юные ребята горланили поодаль, перетягивая палку.