Иван держался не заискивающе, как раньше, а с хозяйским достоинством.
— Да вот нашел, — отвечал гость все с той же прицеливающейся улыбкой, — захочешь найти — найдешь.
— Хорошо… Нашел, значит…
Беседа не клеилась.
Иван сполоснул посуду и, не приглашая гостя, стал есть остывший суп и картошку. Потом оставил стол в том же беспорядке и устроился к окошку чистить грибы.
— Что-то ты вроде и не рад старому приятелю, — заметил Шалин и сел на постели.
Иван ничего не ответил.
— А я к тебе по большому делу, — опять сказал Шалин после продолжительной паузы, — поедешь со мной?
— Куды?
— Скажу. Пойдешь?
Иван заволновался, но ничем старался себя не выдавать, однако руки быстро и бестолково стали резать грибы.
— Домой, что ли? — не выдержав томительного молчания, спросил Иван и с надеждой повернулся к Шалину.
— Какой там дом! Дом, брат, там — говорят американцы, — где дела идут хорошо.
У Ивана загорелись уши.
— Ну, так как?
— Никуда я не тронусь! Мне и тут хорошо — и слава богу.
— Да я тебе настоящее дело предлагаю! — вскочил Шалин.
— Говорю, не пойду — и весь сказ!
Шалин нервно прошелся по избе, от окна до печки, посвистел, успокаиваясь, потом сел на корточки перед Иваном и со смешком заметил:
— А изменился ты, Обручев, измени-ился. Хозяином стал, что ли? Смотрю сегодня — участок разработал, все честь по чести… Только не это нам, эмигрантам, нужно. Мы с тобой должны большие дела делать!
— Эвона что! Большие, значит…
— Большие, чтобы большими людьми стать на чужбине. Понял?
— Понял.
— Так надо не сидеть да грибы чистить, а делать эти дела!
— Делай, а я пока посмотрю. Глядишь — опосля и мне пондравится! — покосился Иван, впервые называя Шалина иа «ты».
— Слушай, Иван, в каждом деле нужен риск, а ты..
— Рискуй.
— Я уже рискнул, — ответил Шалин, сдерживая раздражение, — я уже многое сделал без тебя и опять, как тогда в Кронштадте, пришел звать тебя на готовое, а ты мне такие слова говоришь. Нехорошо так, Иван, нехорошо.
Иван разрезал большой красноголовый подосиновик, посопел, высматривая червей, и стал неторопливо, по-деловому, как ломоть хлеба, разрезать: ножку — вдоль, шляпку — на кусочки.
— Так ты хочешь знать, в чем дело мое?
— Ну?
— А дело вот в чем… — Шалин запнулся, поскреб в затылке и начал — Купил я рыболовную шхуну. Она, правда, не новая, но еще такая, что я те дам! На ней, если с головой работать, можно целое состояние сколотить. Рыба сейчас в хорошей цене на всех рынках, да и консервные заводы берут — только дай. Теперь ты понимаешь что-нибудь?
— Нет.
— Мне нужен надежный, работящий экипаж, человек из трех. Понял теперь? Сначала, конечно, можем поработать и вдвоем, пока оперимся, а потом — ты за капитана, я — на берегу. Ты в море рыбку берешь, я деньги делаю на берегу да с тобой делюсь. Ну, теперь-то понял?
Иван молчал.
Шалин нервно закурил.
Иван тоже достал с подоконника вчерашний чинарик и докуривал его, держа в зубах за самый кончик.
— Ну, так как, Иван? Дело надежное. Мы с тобой моряки, все нам знакомо, дела пойдут бойко. Ты представь: высадимся на берегу, загоним рыбку, сосчитаем деньги (а их до черта!), а сами — в кабак. Вот уж покуражимся, вот уж попируем да девок помнем, а? Тебе сколько лет-то сейчас?
— Скоро тридцать семь, — ответил Иван и посмотрел в окно. Ему показалось, что накрапывал дождь.
— Вот видишь, тридцать семь, а без бабы, брат, нельзя, — с ума сойдешь.
Иван встал, стряхнул в опустевшую корзину ненужные грибные обрезки, отнес корзину в коридор и постоял там, в притворенной двери, послушал.
— Накрапывает, — сказал он не оборачиваясь, как будто подумал вслух.
— Да, уже осень… Скука… Ну, Иван, соглашайся, дорогой! А впрочем, подумай еще, я не тороплю. Я поживу у тебя денька три-четыре. Не выгонишь?
— Живи.
Дождь усилился. Он, видимо, был с ветром: по стеклу оконца стекали раздробленные капли. Шалин опустился на постель и забарабанил пальцами но столу, высматривая где-то под потолком занывшую муху. Иван снова сел к окну и принялся чистить вторую корзину грибов.
В коридоре стукнуло, и тотчас отворилась дверь. В дверях остановилась пожилая женщина, а за ее спиной кто-то шевелился, отряхивая мокрую одежду.
Иван шагнул навстречу, закивал гостям, но не удержался и протянул руку той, что была еще за порогом.
Это была она.
— Эйла! — позвала женщина.
— Эйла… — повторил Иван и, чуть касаясь ее локтя, провел к скамейке.
Обе, мать и дочь, мокрые и похожие друг на друга, радостно улыбались и оглядывали жилище Ивана. Мать ахала и качала головой, глядя на бочки с замоченными грибами и на груду наплетенных корзин, сваленных в угол.
Шалин приосанился и заговорил с ними по-фински, стараясь обращаться больше к дочери, но за ту отвечала мать.
Эйла, застенчиво улыбаясь, дула в посиневший кулачок да осторожно — опять, как тогда в лесу, — тыльной стороной ладони касалась своих мокрых светлых волос. Она старалась смотреть в окно на дождь, а Иван, растерянно слоняясь перед ней, уже не чувствовал гнетущего ненастья, он смотрел украдкой в ее глаза и видел там погожее голубое утро.
Шалин подсказал ему, что надо бы гостям сварить кофе.
Иван метнулся к печке, быстро растопил ее на неостывших углях, потом схватил большой коричневый чайник и бросился прямо под дождем к источнику за свежей водой.
Но короткий дождь кончился, и гостьи ушли, отказавшись от кофе. В коридорчике они взяли свои неполные корзины с грибами и пошли по тропе мимо Большого камня, в сторону своего хутора.
Иван вышел их проводить.
Кругом с сосен падали тяжелые и еще частые капли, и по лесу разносился от этого ровный шорох, похожий на приближающийся дождь. Капли падали и на Эйлу. Она подымалась вслед за матерью по тропе и куталась в непромокаемую накидку. Раза два она украдкой оглядывалась назад, на Ивана, стоявшего внизу, а когда они отошли подальше — осмелилась и махнула ему рукой.
— До свиданья! Хювястэ! — тоже осмелел и крикнул Иван.
Едкий дым из трубы темным клубом свалился на землю и обдал его гарью.
«Погода испортилась надолго: дым падает», — подумал он почему-то с радостью и повернулся к дому.
У входной двери стоял Шалин и тоже смотрел на тропу, сладко прищурясь.
— А ничего, а? — спросил он. — Как ты думаешь, она податливая на грешок, а? Ха-ха-ха!..
Иван хотел в тон ему, по-флотски, ухмыльнуться, но у него это вышло так беспомощно, как хихиканье больного ребенка. Он сам это заметил и потупился под испытующим взглядом Шалина.
— Что, забрало? Не она ли тебя держит? Брось — ничего в ней хорошего нет, это тебе кажется тут, в лесу, с голодухи. Вот поедешь со мной — не таких полапаешь.
— Пойти перемет подновить, что ли? — совсем без надобности промолвил Иван вместо ответа и побрел к лодке.
* * *
Через три дня, когда рано утром Иван собирался проверять перемет и осторожно, чтобы не разбудить Шалина и чтобы тот не начинал с утра неприятного разговора, бродил по избе, — тот все же свесил голову с полатей и неожиданно бодрым голосом спросил:
— Ну как, надумал?
Иван вздрогнул и продолжал молча слоняться по избе, не подымая головы и норовя без ответа улизнуть на волю, но Шалин заскрипел полатями и повторил вопрос:
— Скажи — да или нет?
— Какой-то ты, право… прямо с утра, не успел глаз продрать.
— Ладно. За обедом скажешь! Последний срок. Я до обеда по грибки схожу, а ты на свободе подумай, поразмысли над своим никудышным житьем. Я тоже пойду мысли в порядок приводить да грибками побалуюсь, давно не брал их. Давно…
Иван облегченно вздохнул и отправился проверять перемет.
Еще издали, только садясь в лодку и нащупав береговой конец, Иван почувствовал, что попалась крупная рыба: леска дергалась тугими затяжными толчками. Не торопясь, начиная с первого крючка, он стал проверять.
Лодка двигалась вдоль перемета. Через каждые полтора метра — крючок. На самом первом сидел маленький окунь, он так сильно заглотил вьюна, что пришлось вырвать с крючком часть внутренностей и оставить их вместе с вьюном для приманки налима. Несколько следующих крючков были объедены ершами, а один поводок был оторван, должно быть, большой рыбой, ушедшей вместе с крючком. Иван почмокал губами и повел лодку дальше. Леску опять сильно дернуло и туго натянуло в сторону.
— Ага, попалась, матушка! Попа-алась! — шептал Иван горячо, сразу забыв все на свете, и всматривался в воду, где на глубине метра металось черно-белое гибкое тело крупной щуки.
— Попа-алась!
Он повел под нее сачок с головы, вскинул его вверх — и вот уже рыба в лодке. Она не затрепыхалась сумбурно и дробно, подобно мальку, а требовательно и величественно заколотила хвостом и головой по гулкой долбленой лодке, извиваясь и бросаясь на борта и на ноги Ивана.
Иногда она в предельной злобе замирала ненадолго, уставясь прямо в лицо рыбака хищными остекленевшими глазами из-под выпуклых костяных кромок, словно старалась загипнотизировать или подавить его презрением. Потом вновь, еще более энергично, делала «мост», вставая на голову и хвост, и начинала еще сильней, как молотком, стучать по крутым бортам и днищу лодки.
— Эва! Эва! Попа-алась, ха-ха-ха! — повторял Иван, стараясь наступить на щуку. — Эка ддура! Стой!
Наконец ему удалось ударить ее черенком ножа по голове, прямо между глаз. Щука дернулась, несколько раз глотнула воздух прозрачной зернистой пастью и вытянулась в судорогах.
Иван взял ее, слизистую и уже обмякшую, в руки, вынул у нее из желудка крючок вместе с заглоченным окунем и бросил в нос лодки.
Когда он дошел до конца перемета, в лодке лежало около шести килограммов рыбы.
«Счастливый день», — подумал Иван.
Он облегченно вздохнул, разогнул спину, опустив руки меж колен, и посмотрел вокруг себя.
Его избушка на берегу, за камышом, показалась ему уютной и даже красивой, а берега, поднимавшиеся вокруг озера, и лес на них, и обрыв за домом, и зардевшаяся рябина, к которой он тоже, как никогда раньше, вдруг проникся душевной теплотой, показались ему такими близкими и манящими к себе чем-то хорошим, необманным, что Иван, не понимая сам почему, с благодарностью подумал: «Боже мой, как хорошо-то тут у меня! Рай-то какой!»
Он посидел еще немного, наслаждаясь пробуждающимся днем, потом, вспомнив боцмана, сразу понял сегодняшнее необычное расположение к обжитому им мирку и решительно сказал сам себе: «А ну его к свиньям с этим рыболовством! Никуды я с ним не поеду, и весь сказ!»
Он еще немного посидел в лодке, раздумывая над заманчивым предложением Шалина, но, вспомнив, как минувшей ночью тот намекнул, что для начала дела потребуются деньги, Иван понял весь замысел и цель приезда незваного гостя. Теперь он опять узнал того боцмана, который никогда не раскрывает своих корыстных планов, и окончательно разуверился в чистоте предложенного ему дела на паях.
Дома Шалина уже не было. На столе, как всегда, было не убрано. По объедкам было видно, что гость позавтракал холодной жареной рыбой, и напился чаю с медом, целое ведро которого Иван выменял недавно на бочки, и, как обещал, ушел в лес за грибами, даже не крикнув Ивану с берега.
«Ну вот и хорошо! — подумал Иван, — И я тоже подамся в лес, да до вечера не вернусь, пусть-ка зубам-то поскоркат. Пусть! Ответ ему подавай к обеду, ишь его… Вот вернусь вечером и дам ответ. Чего я ему скажу? Не поеду никуды, скажу, и весь сказ!»
Иван положил в одну из двух корзин еду и не спеша пошел в лес, взяв направление к Большому камню.
…Еще было совсем светло, когда Иван с полными корзинами грибов, измученный, возвращался домой. Шел он не спеша, как и утром, только неохотно, понимая, что с Шалиным состоится неприятный разговор. Спускаясь с обрыва, по привычке отметил еще издали темно-зеленый мох на сырой крыше, черную трубу и яркое пятно рябины. У самой избы он съехал с обрыва почти на боку, касаясь рукой земли, и спугнул с рябины плотную стайку дроздов.
«Эва, окаянные, повадились! Надо будет на зиму наломать рябинки-то», — подумал он между прочим и подошел к избе.
Дверь, обычно припиравшаяся палкой, была раскрыта настежь. Вторая — тоже, а из помещения потянуло нежилым холодом зашедшей туда озерной сырости. Нехорошая тишина царила внутри. Он переступил порог и; снимая с плеч связанные кушаком корзины, осмотрелся.
В полумраке он увидел сдвинутый к окну стол, упавшую на пол посуду. Около печки валялась скамейка. Постель была разворочена, постельник съехал на сторону и висел, одеяло забито в угол, а на полу валялась затоптанная подушка.
Не двигаясь, стоял Иван у порога, соображая, что бы это могло значить. Потом прошел по избе, нечаянно щелкнув кружку ногой, и заглянул за печку, на вешалку. Одежды Шалина там не было. Иван подошел к постели, присел на корточки и выдвинул самодельный деревянный сундучок. Он был открыт, а денег в конфетной коробке не оказалось. Там лежала одна записка.
Иван взял ее, поднялся и подошел к оконцу. Прислонился головой к верхнему косяку, стараясь вникнуть в смысл неразборчивых слов.
«Я понял, что ты не годишься для дела, — читал медленно, — деньги взял. Не ной — вышлю, если…»
На дворе торопливо и глухо простучали шаги. Дверь распахнулась с грохотом, так что на голову посыпалась потолочная засыпка, и в комнату влетели двое. Иван успел только заметить, что один был Урко, с неузнаваемо страшным лицом, а второго, с веревкой в руках, он не успел различить.
Сильный удар свалил Ивана с ног. Потом второй, кованым сапогом по лицу, — резкий, мертвящий, от которого мелко задергалось его согнутое на полу тело, — успокоил его.
Некоторое время он чувствовал, как пахнет грибами пол, потом были удары еще, еще — и все то, что только сейчас волновало Ивана — сомнения, злоба, недоумение, Шалин, деньги, эти двое и сам страх, — все побледнело отодвинулось, стало ненужным…
* * *
Где-то выл ветер, должно быть в трубе, и был еще какой-то непонятный звук, настойчивый, чистый.
Вот уже несколько суток, как на столе стоял будильник, принесенный Эйно, а Иван всякий раз, когда приходил в себя, забывал об этом и неизменно удивлялся новому в его жилище звуку. Он много лет прожил без часов, вставая и ложась, как птица, — по солнышку, но сейчас понял, что с часами веселее. Он приподнял голову, чтобы взглянуть на них и узнать, сколько же времени.
— Леши, леши, Ифан! — встрепенулся Эйно и, встав со скамьи, отложил книгу. — Что тебе? Пить?
Он налил в кружку из маленького бочонка брусничного соку с сахаром и подал Ивану.
— Пей, это от всех полезней, так и ляккяри гофорил.
Иван выпил весь сок, целую кружку, потом, к удивлению Эйно, сам повернулся на бок и попросил есть.
— Ха! Ифан! Жить пудем! Кушать тут нет, я принесу, леши!
Эйно надел шапку с козырем, пальто и заторопился домой. Иван видел, как прокачался за оконцем его белый затылок. И вот уже затихли шаги Эйно, остался только вой ветра в трубе — тонкий, жалобный — да сухой стук будильника. За прокопченным косяком качалась ветка рябины, еще не оклеванная дроздами, а за ней был виден край озера — серая вздрагивающая вода. Разнепогодилось, как и предполагал Иван. Да и пора: октябрь… «Сейчас на горе такой ветер, что деревья валятся, не иначе, раз здесь, в низине, труба воет. А ведь должно было прийти ненастье — недаром дым падал…»
Он старался не думать о том, что с ним случилось, но Эйно по-своему немногословно объяснил все, извинялся и вздыхал. А для Ивана уже с первых его слон было ясно, что он опять пострадал из-за Шалина.
…Утром того самого дня, когда Иван ушел от Шалина в лес, боцман забрал из сундучка все деньги и скрылся. Пошел «пробиваться в жизнь». Денег было немного, и по пути Шалин забрался в дом Эйно, выследив, когда там никого не оказалось. Деньги Эйно он нашел и спальне за распятием, но уйти не успел: в дом зашла дочь Густава — Хильма, нареченная невеста Урко. Шалин ударил ее кулаком в лицо, оглушил табуреткой и бросил в подвал. Бежал он из дома через окно в сад и по следам было видно, что он скрылся в лесу, в стороне станции, и, судя по времени, успел на вечерний поезд.