— Обоих батожьем поучи! — не долго думая, отчеканила царица. — А чтобы впредь неповадно им было, пусть днем работают, а на ночь в холодный чулан запирать.
— Слушаю, матушка! — ответила боярыня-судья, отвесила низкий поклон и вышла из комнаты вместе с светличною.
— Вот так-то целый день как на сковороде тебя жарят! — проговорила царица, обращаясь к Семену Годунову. — Поди-ка тоже думаешь, легко мне управляться с моим бабьим делом?
— Где уж легко, государыня! Чай, царь Борис с тобою не поменялся бы…
— Много и у него заботы! — сказала царица, покачав головой. — Да вот дрязг-то этих нет! Дела — делами! А тут дело и не дело, а ухо держи востро! Везде подвохи, подходы разные… Вот хоть бы на днях, ты знаешь, с чем подъехала боярыня Романова к царевне…
— Где же знать мне, государыня! Не знаю, о которой Романовой и говорить изволишь?
— Полно прикидываться-то, Семен Никитич! — с сердцем сказала царица. — Как тебе не знать, ты все на свете знаешь! Знаешь даже, что в келье шепотом монашки говорят… А туда же, со мной хитришь!
— Ей-же-ей, не знаю, государыня! Ведь из Романовых женаты трое…
— Да кто из них главный-то! — злобно и почти шепотом продолжала царица, нагибаясь над столом и впиваясь взглядом в очи Годунову. — Кто первый-то наш враг, в ком все зло-то романовское сидит! Не знаешь? А?..
— Чаю, что изволишь говорить о Федоре Романове? Он точно что опасней всех… Его бы…
— Так вот, его-то женушка, боярыня Аксинья, приехала просить царевну, чтоб я дозволила царевниной сенной боярышне, Иришке, замуж выйти за братца за ее, за стольника Шестова! Какова?!
И злые темные глаза царицы Марии так и забегали, так и заблистали молниями…
— Ведь, пойми ты, этакая дерзость, девчонка нами во дворец взята с детства, сиротой, и всем наделена, сыта, обута, одета нашей милостью… С царевной выросла, как собака верная должна бы век свой служить ей!.. Ан нет! «Отдай ее за братца замуж!..» А сам знаешь: отдай, так и спекаешься! Девчонка-то весь сор из дворца на романовское подворье понесет!
Произнося все это, царица так волновалась, что не могла усидеть на месте и стала ходить взад и вперед по комнате.
— Так как же ты ответила боярыне Романовой, великая государыня? — полюбопытствовал Семен Годунов.
— Как я ответила?! А вот как: приказала ей сказать, что, мол, Иришка молода еще и замуж не желает, а сама велела мигом собрать девчонку да со всею рухлядишкой сослала из дворца ее в село Кадашево, к кадашевской боярыне под строгий начал… Пусть там ткать да прясть поучится, коли здесь не сладко было! Будет знать, как замуж проситься за романовскую родню!
— И дело, государыня! С Романовыми ведь уж как ни верти, добром не кончишь. Им туда же дорога лежит, куда и Вельскому Богдану… Да хорошо бы и подальше куда-нибудь…
— Ах, хорошо бы, Семен Никитич! Раскинь-ко разумом, придумай! Озолочу тебя, половину их богатств тебе отдам!..
Семен Годунов вдруг насупился и прикинулся обиженным.
— Да разве ж я из-за корысти хлопочу, государыня? Я твой и государев холоп, без лести тебе предан, денно и нощно думаю только о том, как бы древо ваше царское…
— Знаю, знаю все это, Семен Никитич! — нетерпеливо перебила царица. — Пусть так… Да ты уж лучше денно и нощно думай о том, как бы их-то… Их-то… Стереть с лица земли!
И царица, сверкнув очами, сделала резкое движение рукой в сторону.
— Думаю, матушка, думаю, да ведь если ты государя не наставишь да не станешь каждодневно ему все то же в уши дуть, так и никакая затея моя не выгорит, пожалуй.
— В уме ли ты, Семен Никитич? Да я скорее забуду помолиться и лоб перекрестить на сон грядущий, нежели забуду государю твердить и поминать, кто первый-то нам враг! Не Милославский, мол, не Шуйские, а вот они, Романовы… Их прежде всех и с корнем вон. Так говори же скорее, что ты там придумал?
Годунов огляделся по сторонам и сказал шепотом:
— Государыня! Ты вперед-то все же поклянись мне, что меня не выдашь!
— Изволь, боярин, клянусь тебе, что никому, даже и мужу, не скажу того, что от тебя услышу.
— Ну, тогда изволь прислушать, государыня! — лукаво и вкрадчиво произнес боярин, наклоняясь над столом…
И затем, беспрестанно оглядываясь и прислушиваясь к каждому шороху, он изложил царице Марье свой черный замысел против Романовых.
Х
Тайный гость
Когда Алексей Шестов узнал о неудаче своего сватовства, он стал очень горевать и сокрушаться. Он был почти уверен в успешном исходе задуманного дела, он знал, что сестра его, боярыня Ксения Ивановна Романова, пользуется милостивым расположением царевны Ксении и что царевна не откажет в своем ходатайстве перед матерью-царицей. Заботы царевен о подыскании женихов для их сенных боярышень и о щедром наделении их в случае замужества были делом весьма обыкновенным в придворной среде, и Алешенька Шестов знал очень хорошо, что его родство с боярами Романовыми давало ему значительное преимущество перед всеми иными женихами. Ему даже и в голову не могли прийти те тонкие нити придворных отношений, которые привели к отказу, и потому на первых порах он даже подумал, что Иринья почему-то не пожелала выйти за него замуж… Вот он и загрустил, и задумался, и голову повесил…
Хорошо еще, что как раз около этого времени Алешенька назначен был в приставы к польскому послу Льву Сапеге, и эта трудная, хлопотливая обязанность, отнимая у него все время, в значительной степени способствовала тому, что его личная невзгода была ему менее тягостна и менее ощутительна.
Действительно, по современным московским понятиям и обычаям всякие иноземные послы (а тем более польский) содержались на Посольском дворе под таким строгим надзором, что на все время пребывания в Москве должны были отказаться от всяких сношений с внешним миром и жить в стенах своего двора, как в стенах обители с чрезвычайно строгим уставом.
Находясь при Посольском дворе безотлучно, Алешенька Шестов не знал ни днем, ни ночью никакого покоя и даже не смел отлучиться на романовское подворье за вестями о своей суженой. Вести с подворья получались только через Михаила Никитича, который частенько заглядывал на Посольский двор и навещал Алешеньку не иначе как с двумя своими закадычными приятелями, Петром Тургеневым да Федором Калашником.
— Эй, Сенька! — кричал Алешенька по-нескольку раз в день, высовывая голову из своей избы в сени.
Сенька, молодой малый, слуга Алешеньки, тотчас появлялся на пороге.
— Сбегай к воротам, посмотри, не едут ли наши с подворья?
И Сенька возвращался все с тем же ответом:
— Не едут-ста, не видать-ста их, батюшка Алексей Иваныч!
И Алешенька нетерпеливо топал ногой и начинал с сердцем толкаться из угла в угол по своей избе, пока кто-нибудь не прерывал его грустных размышлений приходом и запросом, касавшимся его служебных обязанностей.
После одной из таких посылок Сеньки к воротам в избу к Алешеньке вошел старый стрелецкий урядник и, остановившись около порога, старательно закрыл за собою дверь.
— Алексей Иванович, батюшка! — сказал старик, закладывая руку за пазуху. — У нас на дворе неладное творится, как бы нам с тобой в ответе перед государем не быть?..
— Ну что же бы такое, Силантьич?
— А то, что у поляков в городе приятели завелись и с ними весточками обсылаться стали…
— Как так? Да у нас, кажется, так строго, что к ним и муха не пролетит? День и ночь дозором ходят…
— За всем не усмотришь, Алексей Иванович! Я ведь вот уж который год здесь на дворе урядничаю и все, кажись, иноземные хитрости знаю, а и то вот поди-ка ты… Чуть-чуть не околпачили!..
И старик вынул из-за пазухи какой-то стеклянный пузырек, тщательно заткнутый пробочкой и запечатанный сургучом.
— Иду, этта, я сегодня утром по двору, позади главного посольского дома, где от него переход с крылечком к шляхетской избе сделан, и вижу — вышел на крылечко набольший Сапегин холоп да руками-то знаки какие-то делает, словно бы через забор с кем разговор ведет…
— Ну! А ты что же?
— А я и притаился за углом, и вижу — он что-то из-за пазухи вынул, в снежок скомкал да тот снежок-то через забор и махнул! Я притаился, и — ни гугу! А холоп-то все на крылечке стоит, словно бы чего выжидает… И вдруг вижу — из-за ограды, с переулочка, летит снежок прямо к крылечку да под крылечко-то и угодил! Холоп только стал сходить с лестницы, а я тот снежок в шапку да и был таков! Как пришел к себе в сторожку, вижу, в снежке-то пузырек, а в пузырьке-то том писулька вложена… Изволь сам посмотреть.
— Ай да Силантьич! Молодец! — порадовался Алешенька. — Подкараулил и накрыл. Вот как приедет дьяк с Посольского приказа, так я ему писульку покажу, пусть разберет, и о службе твоей скажу… Только до поры до времени ты никому ни слова! И виду не подавай! А в этом месте, около крылечка, надо тайный дозор поставить да и присматривать за ляхами в оба…
— Слушаю, батюшка, Алексей Иванович! Будь спокоен на этот счет! — отвечал старый урядник и взялся за скобу двери.
Но в это самое время дверь распахнулась настежь, и Сенька как угорелый вбежал в избу.
— Едут! Едут! — закричал он впопыхах. — Наши с подворья к тебе в гости едут!
Несколько времени спустя Михайло Никитич Романов со своими двумя неразлучными спутниками Петром Тургеневым и Федором Калашником переступили порог избы и по-приятельски поцеловались с Алешенькой.
— Небось соскучился по нас? — спросил Шестова молодой богатырь. — Давненько ведь мы у тебя не бывали?..
— Как не соскучиться! Сижу тут, как в заточении, света Божия не вижу, вестей никаких не слышу. Хоть волком вой!
— Ну, зато на этот раз мы в твою обитель с вестями добрыми пожаловали! — весело сказал Тургенев. — Спроси-ка Михайла-то Никитича?
— Говори, говори скорее! Какие вести? — торопил Шестов Романова, крепко хватая его за руку.
— Погоди, погоди, рукав у чуги оборвешь! Все я сам расскажу! — смеясь, отговаривался Михайло Никитич.
— Смилуйся, говори! — горячо упрашивал Шестов.
— Приехала к нам на прошлой неделе сестра Иринья Никитична, что за Иваном Годуновым, да и говорит сестре твоей: «А слышала ли, боярыня, что с боярышней Ириньей сталось?».
— Что сталось? — вскрикнул Алешенька, быстро вскакивая со своего места.
— Да уймись же ты, непоседа! — крикнул Федор Калашник. — Ведь сказано, что с добрыми вестями приехали!
Алешенька опустился на лавку и впился глазами в широкое добродушное лицо Романова, который преспокойно продолжал:
— Сестра твоя и говорит моей сестре, что ничего не слышала, а та ей и рассказала: твоя-то суженая Иринья Луньева из сенных боярышень разжалована в помощницы к боярыне Хамовного двора и сослана в село Кадашево…
— Так вот они твои добрые вести? — гневно вскрикнул Шестов. — Иль вы смеяться надо мной приехали?
Друзья разразились действительно самым искренним смехом.
— Да ты, по крайности, дослушай! — остудил его Тургенев. — Авось и сам вести хвалить будешь?
И когда Тургенев с Федором Калашником кое-как поуломали и поуспокоили Алешеньку, Романов так же спокойно, как и прежде, продолжал:
— Сестра твоя расплакалась, сейчас послала разузнать, как там твоей боярышне в Кадашах-то живется, и скорешенько от той к нам на подворье весть пришла, что ты ей жених по сердцу…
Алешенька просиял при этих словах Романова и отвернулся в сторону, чтобы скрыть свое волнение.
— И мать-царица ее за это тотчас и с глаз долой, хоть бы в этом Романовым назло, наперекор, в обиду сделать!..
— Змея подколодная! Малютина дочь Скуратовна! — с озлоблением прошептал Алешенька.
— Да нам страшна ли ее злость? — добродушно улыбаясь, произнес Романов. — От нее нам и обида не в обиду! Бог с ней!.. Да погоди — ты, друг любезный, дальше слушай! Как узнала Ксения Ивановна, что за тебя Иринья не прочь замуж выйти, она и говорит: «Не бывать в этом деле по-годуновскому! Будет по-нашему, потому это не царское дело чужому счастью завидовать да свадьбы расстраивать!». И мы втроем, я с Федором Калашником да с Петром Тургеневым, решили тебе в этом деле помочь!
— Недаром же нас «нерасстанными животами» величают! Все трое за один! — сказал Федор Калашник.
— Да как же вы можете помочь мне? — удивленно спросил Алешенька.
— А так же! — сказал Михайло Никитич. — Твою боярышню из неволи выручим, из-под руки кадашевской боярыни вызволим, ни дать ни взять как в сказках красную девицу от бабы-яги… Да на лихую тройку и под венец с тобой поставим. В наших вотчинах ростовских тебя и повенчают!
— Ох Господи! — горячо произнес Алешенька, с умилением поглядывая на своих друзей.
— Ну, понял, чай, теперь, что мы тебе добрые вести привезли? — закончил Федор Калашник. — А ты уж тут, кажись, и колдовать начал? Это что тут у тебя за снадобье?
И он указал на пузырек с запиской, стоявший на столе перед Алешенькой.
— Ах, я было и забыл о пузырьке-то об этом! — спохватился Алешенька и рассказал приятелям о своей беседе с урядником.
— Как-хочешь, друг! — сказал Петр Тургенев. — А на мой взгляд, это ты затеял не гораздо дьяка дожидать!.. Надо тебе самому эту грамотку прочесть!
— И я так думаю, — поддержал Романов.
Шестов согласился с их мнением, и пузырек решено было взломать. Оградив себя крестным знамением от всяких зловредных чар, Шестов отбил у пузырька горлышко и вынул из него узкую полоску бумаги, на которой по-польски было написано: «Жди меня сегодня вечером, пан Сапега! Узнаешь новое, чего тебе и во сне не грезилось».
Друзья переглянулись.
— Что же это такое? Разве змием огненным в трубу к нему прилетит? Чай, тоже смотрим мы здесь? Или между стражей есть предатели? — заговорил Алешенька. — Так я же всю ночь глаз не сомкну и выслежу, кто жаловать к послу изволит по ночам!
— Давай и мы тебе поможем! — предложили разом приятели Шестова. — На нас уж можешь положиться, не выдадим да и не выпустим!
— Спасибо вам, что посоветовали мне грамотку прочесть! Пока я ожидал бы дьяка-то из приказа, птица-то улетела бы! — суетился Алешенька, расхаживая по комнате. — Теперь же мы ей всяких ловушек понаставим — авось и попадется?
И Алешенька позвал старого урядника, приказал ему везде усилить караулы, а из-под крылечка тайный дозор убрать.
— Я сам там буду сторожить вот с ними! — сказал Алешенька, указывая на своих приятелей. — Если кто из твоих стрельцов подметит, что лезет через забор иль крадется около ограды человек, сейчас окликни, и если не ответит — хватай и в избу, сюда веди, не подымай тревоги, чтоб не вступилась в дело челядь посольская…
— Как приказываешь, так и исполним! — кивнул урядник и ушел, чтобы распорядиться стрелецким караулом.
А между тем Алешенька стал совещаться с приятелями, как и где устроить им засаду.
— Я ухоронюсь в клетушке около заднего крылечка, а ты, Петр Михайлович с Федором, как стемнеет, засядьте за бревнами, что насупротив крыльца к ограде привалены от переулка, а ты, Михайло Никитич, ходи по ту сторону двора да посматривай, чтоб караульные-то не дремали… Да есть ли у вас у всех запас на случай?
— У нас обоих засапожники! — сказал Федор, кивая на Тургенева и вынимая на показ из голенища рукоять ножа.
— А мне вели дать только дубинку поувесистей! — сказал Михайло Никитич.
— Ему и той не надо! — вставил Федор Калашник, смеясь. — У него каждая ручища по два пудища весит!
— Да ведь и то сказать, незнакомый гость, чай, один к нам пожалует? А одного, какой он там ни будь, мы втроем в узел завяжем! — сказал Шестов. — Только чур уговор такой, если пожалует, пускай сюда войдет, пусть и у Сапеги побывает, а как назад направится — тут и бери его!
Стемнело. Зги не видно на Посольском дворе. Давно погашены огни, давно улеглась шумливая и задорная посольская челядь. Потух огонек и в спальне Сапеги. Только пристально всмотревшись в темноту, можно было рассмотреть темные очертания зданий и ограды Посольского двора… Но вот за оградой, со стороны переулка, послышался легкий шорох, потом осторожный кашель. Как бы в ответ на это кто-то громко кашлянул наверху, на заднем крылечке. Тень человека показалась над забором, потом появилась на куче бревен и осторожно спустилась во двор.