Кисельников. Как вспомню я свои старые-то понятия, меня вдруг словно кто варом обдаст. Нет, стыдно мне взятки брать.
Боровцов. Конечно, стыдно брать по мелочи да с кислой рожей, точно ты милостыню выпрашиваешь; а ты бери с гордым видом да помногу, так ничего не стыдно будет.
Боровцова. И что это за стыд такой? Нешто у вас другие-то в суде не берут?
Кисельников. Все берут, маменька.
Боровцова. Так кого ж тебе стыдно? Нас, что ли, или соседей? Так у нас по всему околотку, хоть на версту возьми, никто об этом и понимать-то не может. Берут взятки, ну, значит, такое заведение, так исстари пошло, ни у кого об этом и сумления нет. Это ты только один, по своей глупости, сумлеваешься.
Боровцов. Что ты толкуешь: «Стыдно!» Ведь я тебе не говорю: «Возьми дубину да на большую дорогу иди». А ты подумай-ка хорошенько да брось свой стыд-то.
Кисельников. И то, папенька, надо бросить.
Аксинья входит.
Аксинья. Гости идут, офицер да барин.
Глафира. Это Луп Лупыч с Ионом Ионычем. Скажи маменьке, чтоб чай наливала, да не очень там с ней копайтесь, а то вас не дождешься.
Аксинья уходит. Входят Переярков и Турунтаев. Турунтаев расшаркивается и целует руку.
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Кисельников, Глафира, Боровцов, Боровцова, Переярков и Турунтаев.
Переярков и Турунтаев (Глафире). С ангелом. (Кисельникову). С именинницей.
Кисельников и Глафира. Покорно благодарим.
Боровцов. Садитесь, приятели, садитесь! Вот теперь вся наша компания в сборе.
Переярков. А мы вот с полковником шли да спорили.
Турунтаев. Да, ну вот расскажи, вот все теперь и рассудим.
Переярков. Как правильнее судить дело: по закону или по человечеству?
Турунтаев. Ну, да какое бы там ни было. Я говорю, что по закону, а он говорит, что по человечеству.
Боровцов. Да к чему же это клонит, ты хоть намекни.
Кисельников. Ежели вы насчет уголовных дел…
Переярков. Ну вот, очень нужно! Кто виноват, тот виноват, как его ни суди.
Турунтаев. И пори его, анафему; а не виноват, ну и отпустить можно.
Переярков (Боровцову). Ну, как же по-твоему?
Боровцов. Да ты пример скажи.
Переярков. Вот тебе пример: положим, у тебя на опеке племянник; ты – человек хороший, состоятельный, торговые дела делаешь, а они вышли ребята так себе, ни то ни се, к торговле склонности не имеют, а готовое проживать охота большая; ну, ты и попользовался от них сколько мог, видимо попользовался; а отчеты представлял безобразные и все такое; то есть не то что ограбил, а себя не забыл. Виноват ты или нет? Вот тебе и задача. По закону ты виноват!
Турунтаев. А по человечеству – нет.
Боровцов. Рассудить вас или нет?
Переярков. Рассуди.
Боровцов. Ты говоришь, что я – хороший человек, обстоятельный, так за что ж меня судья под закон подведет? Ну и значит, я буду прав. Настоящий-то судья должен знать, кого подвести под закон, кого нет. Если всех нас под закон подводить, так никто прав не будет, потому мы на каждом шагу закон переступаем. И тебя, и меня, и его, надо всех в Сибирь сослать. Выходит, что под закон-то всякого подводить нельзя, а надо знать кого. Так и этот опекун. Как ты его осудишь? Каким манером? За что?
Переярков. Осудить не за что; и я бы не осудил, я только говорю про закон.
Боровцов. Да что ты наладил: «Закон, закон!»
Переярков. Так для чего же они писаны?
Боровцов. Известно для чего – для страха, чтоб не очень забывались. А то нешто мы так живем, как в законе написано? Нешто написано, что на улице трубку курить, а ты за воротами сидишь с трубкой. Нешто писано, что по десяти процентов в месяц брать, а он берет же.
Турунтаев. Нешто писано, что гнилым товаром торговать, а ты торгуешь же.
Боровцов. Да, и торгуем.
Боровцова. Нешто писано, что по пятницам скоромное есть, а ведь люди едят же. Уж коли судить, так всех судить: нас судить за товар, и их судить за молоко.
Переярков (Боровцову). Эка у тебя голова-то на плечах золотая, как раз дело рассудил.
Боровцов. А не так, что ль?
Переярков. Так, верно.
Боровцов. Зятек, Кирюша! Так ведь?
Кисельников. Должно быть, папенька, так-с. По практическому-то смыслу оно так выходит.
Переярков. Да вот мы еще с полковником спорили, что лучше: ум или практика. Ну, да это после, а теперь бы в карточки.
Турунтаев. Сразиться не мешает.
Боровцов. Есть, что ли, карты-то какие-нибудь старенькие? А коли нет, так к нам послать.
Кисельников (приготовляя стол). Есть, папенька, садитесь.
Садятся Боровцов, Переярков и Турунтаев. Входит Анна Устиновна с чаем на подносе.
ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Кисельников, Глафира, Боровцов, Боровцова, Переярков, Турунтаев и Анна Устиновна.
Глафира. Что вы там провалились с чаем-то! Ждешь вас, не дождешься.
Анна Устиновна. Не торопись, матушка, поспеешь.
Глафира. Топчетесь только в доме, а толку нет.
Боровцова. Ну, ты потише, потише! А ты при людях-то не кричи! Нехорошо. Здравствуйте, сватьюшка!
Анна Устиновна. Здравствуйте, матушка. (Подает чай.) Кирюша, бери чай-то. Гости дорогие, пожалуйте.
Боровцов. А, старушка Божья! На свет выползла? Погоди, мы тебе еще жениха найдем.
Переярков. Да вот Ион Ионыч холост гуляет.
Анна Устиновна. И на том спасибо, Пуд Кузьмич.
Глафира. Что ж вы, маменька, тут стали, как будто вам дела нет.
Анна Устиновна. Пойду, матушка, пойду. Ах, я и забыла! Кирюша, тебя какой-то человек спрашивает. Знаю, что товарищ твой, и видала его, а как звать, забыла. (Уходит.)
Глафира. Поди! Кого там еще к тебе принесло? Если из ваших служащих, так ты знай, что ему с моим тятенькой не компания.
Кисельников уходит.
Очень у меня муж непризнательный.
Боровцов. Что ж так?
Глафира. Видимое дело, что он глупее меня, а признаться никак не хочет.
Входят Кисельников и Погуляев.
ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ
Боровцов, Боровцова, Глафира, Переярков, Турунтаев, Кисельников и Погуляев.
Кисельников. Гостя веду, гостя!
Глафира. Что это ты уж очень обрадовался?
Кисельников. Шесть лет не видались. Поздравь жену-то, братец, сегодня она у меня именинница.
Погуляев (Глафире). Честь имею вас поздравить. (Кланяется всем.)
Глафира. Благодарю покорно. Только нынче мы чужих не ждали, промежду своих хотим время провести.
Кисельников. Садись, братец, садись, потолкуем.
Погуляев. Ну, как же ты живешь? Семья велика?
Кисельников. Порядочная, трое детей теперь живых, да двоих, слава Богу, схоронил.
Погуляев. Как «слава Богу»? Разве тебе их не жаль?
Кисельников. Уж очень, брат, тягостно.
Погуляев. Да ты служишь?
Кисельников. Какая моя служба! Неспособен оказался, совсем неспособен. И туда совался, и сюда, и в надворном служил, и в сиротском, теперь в магистрате. До столоначальников не добьюсь никак, глядишь, семинарист какой-нибудь и перебьет; дельней нас оказываются, много дельнее.
Погуляев. А жалованья много ли?
Кисельников. У нас ведь не из жалованья служат. Самое большое жалованье пятнадцать рублей в месяц. У нас штату нет, по трудам и заслугам получаем; в прошлом году получал я четыре рубля в месяц, а нынче три с полтиной положили. С дому сто рублей получаю. Кабы не дележка, нечем бы жить.
Погуляев. Какая дележка?
Кисельников. По субботам столоначальник делит доходы с просителей, да я посмирнее, так обделяет.
Погуляев. Вот как! (Задумывается.)
Переярков (за столом). Проходимец какой-нибудь; вижу, насквозь его вижу.
Турунтаев. Мошенник!
Погуляев (кивая головой на играющих). Что ж, это все те же гуси-то?
Кисельников. Да, мы всё своим кружком, – так смирненько, ладненько, – слава Богу.
Погуляев. Ну, а деньги твои?
Кисельников. Ты потише. Тысячи две прожил сначала-то, а остальные у тестя.
Погуляев. Отчего же тише? Разве не отдает или процентов не платит?
Кисельников. Да не то чтобы он совсем, а все как-то, знаешь, туго, с большим трудом. Вот и дом наш он тоже в залоги представил. Он мне за это пятьдесят рублей заплатил. Нельзя отказать, – родня.
Погуляев. Ох, уж эта родня!
Боровцов (за столом). Надо быть, от семьи отбивает.
Турунтаев. Гляди, он его в трактир уведет да напоит.
Переярков. А вот дайте мне срок, я с ним поговорю. Я с ним по-своему поговорю.
Кисельников. Ну, а ты как?
Погуляев. Я тоже, брат, плохо: и без денег, и без места.
Турунтаев (за столом). Говорю, что мошенник.
Погуляев. Теперь уроков ищу. За границей был три года.
Переярков. Вон куда пошло!
Погуляев. Ездил с одним богатым семейством в учителях. Мальчик-то в университет поступил, я и остался без места.
Кисельников. Что ж, хорошо за границей-то?
Погуляев. Еще бы! И жить хорошо, а учиться, так раздолье; просто кабы деньги, опять бы поехал.
Переярков. Сейчас я его. (Погуляеву.) Да-с! За границей! Что же там, реки сытовые, берега кисельные?
Погуляев. Нет, этого нету. И птицы Сирен не видал.
Переярков. Вы говорите, что там хорошо; значит, нам надобно ехать туда. Поедемте, господа.
Боровцов. Поедем; и я с женой поеду.
Глафира (Погуляеву). Это должно к стыду к вашему приписать, что вы семейных людей, обязанных, смущаете.
Переярков. Да-с, а мы вот не поедем.
Погуляев. И прекрасно сделаете.
Переярков. И почему мы не поедем, вам этого не понять-с. Вот почему-с: во-первых, Замоскворечье – моя родина, а во-вторых, у нас промежду собой нежность есть; все мы всегда вместе, вот и теперь – сидим, играем, чаек пьем, а может быть, и ромцу подадут, дружески, приятельски, – вот где рай-то! а не за границей. Тихо, смирно, благодушно, душа в душу.
Турунтаев. А ты что к нему в карты-то смотришь! Вы и так прошлый раз меня ограбили, восемь гривен кровных отняли. Ты что ему больно подслуживаешься, уж не банкротиться ль он задумывает?
Боровцов. Ты очнись. Типун бы тебе на язык-то. Я с тебя за эти слова бесчестье потребую.
Турунтаев. Держи карман-то! Велико тебе бесчестье! Вам, аршинникам, обанкрутиться-то, что нашему брату рюмку водки выпить.
Переярков. Говорил бы кто, да не ты. Кашей бессмертный! Ты сирот грабишь, закладами только и живешь; по десяти процентов в месяц берешь. У тебя и квартиры-то нет, чулан один для складу вещей, – ни ложки, ни плошки нет, – ты по должникам пить-есть ходишь.
Турунтаев. Хожу. А ты конкурсами только и живешь, – день-то плутничаешь да фальшивые документы составляешь, а вечером собираешь к себе несостоятельных да садишься с ними по большой в карты играть; они тебе нарочно проигрывают, чтоб только в Сибирь нейти. Тем ты и состояние-то нажил.
Переярков. Уж ты судился за лихвенные-то проценты.
Турунтаев. А ты от своего имени прошений не смеешь писать, – всем сенатом ябедником признан, и в газете публиковано.
Переярков. Процентщик! Кащей! Иуда!
Турунтаев. Вор, денной вор!
Боровцов. Что ж ты лаешься-то!
Турунтаев. А ты что, аршинник!
Погуляев. Вот тебе и душа в душу.
Кисельников. Папенька, Господи, что же вы это! Оставьте, пожалуйста! Играйте!
Турунтаев. Не хочу я с мошенниками играть.
Кисельников. Ну, сделайте милость, помиритесь.
Погуляев. Прощай, брат.
Кисельников. Нет, постой, погоди! Ах, Боже мой! Ах, какое несчастие! Папенька, как же это вы?…
Боровцов. Ну, будет! Пошутили, да и будет. Садитесь играть.
Турунтаев. Садитесь! Пересдать карты, тогда я сяду.
Переярков. Ну, пересдать, так пересдать. (Пересдают.)
Боровцов. Кирюша, ты в самом деле нас ромком бы попотчевал.
Глафира (подходя к Кисельникову). Где ром-то? Где ром-то? Да и деньги-то есть ли у тебя? Ах ты, мучитель! Вылетело у тебя из башки-то, что ром для тятеньки первое удовольствие. Так-то ты об моей родне-то помнишь.
Кисельников. Где ж взять-то? Где ж взять-то? Эко горе-то! Вот какая беда-то! Брат, нет ли?
Погуляев (дает ему деньги). На вот, последние, я-то как-нибудь добуду.
Кисельников. Вот спасибо, вот, брат, одолжил! Век не забуду. (Боровцову.) Сейчас, папенька. (Жене.) Поди пошли поскорей.
Глафира. Помни ты это! (Уходит.)
Кисельников. Вот, брат, вот, вот… совсем деньжонками порасстроился. А ведь будут, знаю, что будут… Я тебе отдам. У меня непременно в этом месяце будут. У меня есть примета верная. Выхожу я вечером на крыльцо, в руке хлеб, а месяц прямо против меня; я в карман, там серебро, мелочь, – вот в одной руке хлеб, в другой серебро, а месяц напротив, значит, целый месяц (сквозь слезы) и с хлебом, и с деньгами.
Погуляев (с чувством). Что ты такое говоришь? Друг мой, в уме ли ты?
Кисельников (со слезами). Оно, конечно, ведь это предрассудок, так ведь, Погуляев, предрассудок? А все-таки, когда человек кругом в недостатках, это утешает, утешает, брат, право, утешает.
Погуляев. Ах ты, бедный! Прощай.
Кисельников. Увидаться бы… мне бы тебе деньги-то…
Погуляев. Да уж не знаю, придется ли. Ах, Кнрюша! Подымайся как-нибудь. Бедность страшна не лишениями, не недостатками, а тем, что сводит человека в тот низкий круг, в котором нет ни ума, ни чести, ни нравственности, а только пороки, предрассудки да суеверия. Прощай.
Кисельников. Спасибо, брат, спасибо, вот одолжил!
Погуляев уходит.
Вот друг-то, так уж друг! Что тут делать-то, кабы не он! Куда деваться? Это мне его за мою правду да кротость Бог послал. Вот этаких бы друзей-то побольше, так легче бы было на свете жить! Не будь его, так совсем бы я перед тестем осрамился.
СЦЕНА III
ЛИЦА:
Кисельников, 34 лет.
Анна Устиновна.
Боровцов, 52 лет.
Переярков.
Неизвестный.
Бедная комната; крашеный стол и несколько стульев; на столе сальная свеча и кипа бумаг.
Между 2-й и 3-й сценой 5 лет.
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
Кисельников сидит за столом в халате и пишет. Анна Устиновна входит.
Кисельников. Что дети, маменька?
Анна Устиновна. Что мы без доктора-то знаем! Все в жару. Теперь уснули.
Кисельников. Эх, сиротки, сиротки! Вот и мать-то оттого умерла, что пропустили время за доктором послать. А как за доктором-то посылать, когда денег-то в кармане двугривенный? Побежал тогда к отцу, говорю: «Батюшка, жена умирает, надо за доктором посылать, денег нет». – «Не надо, говорит, все это – вздор». И мать то же говорит. Дали каких-то трав, да еще поясок какой-то, да старуху-колдунью прислали; так и уморили у меня мою Глафиру.