— Так получилось, — очень тихо и умиротворённо говорит она, — я знаю, что здорово тебя помучила, но так получилось, прости меня, если можешь.
Он мог бы сказать, что прощать её не ему, что если кто и простит, то лишь Господь, но вместо этого он опускается на колени прямо здесь, в грязном, давно не мытом холле небольшого окраинного кафе, берёт её руку и целует.
— Встань сейчас же! — испуганно командует она. — Этого ещё не хватало! — На её щеках появляются красные пятна, видимо, разозлилась не на шутку. — Пойдём за столик, — говорит она, приканчивая вторую сигарету.
Они возвращаются за столик. Вина ещё больше, чем полбутылки, не оставлять же, так что посидим, допьём, ладно? Он кивает, хотя ему хочется одного: встать и уйти, дойти до автобуса, потом пересесть на трамвай или на другой автобус, зайти домой и рухнуть спать. Устал, дьявольски, нечеловечески устал, да и пластырь пора менять, весь намок от крови, да и мать беспокоится, ушёл в восемь утра, а уже почти девять вечера, всё же надо было позвонить. — Так как ты живёшь? — равнодушно спрашивает он Нэлю.
Она говорит, что всё нормально, что сыну уже год, муж сейчас в командировке, помогает свекровь, сама только вышла на работу, хотя декрет ещё не кончился, но нужны деньги, работает секретарём-машинисткой, так что вдвоём с мужем зарабатывают нормально. Нельзя сказать, чтобы много, но хватает. Трёп, говорение просто так за недопитой бутылкой красного сухого вина. Двое старых знакомых, которые давно не виделись. Двое ковёрных, белый и рыжий, одного зовут Бим, другого — Бом. — Здравствуй, Бим! — Здравствуй, Бом! — Что это у тебя с головой, Бим? — Да ничего, Бом, её просто нет. — А куда она делась, Бим? — Её отрубил палач, Бом. — А где ты его взял, Бим? — По блату, Бом! — Дружный хохот восторженных зрителей, цирковой оркестр играет туш.
— Как зовут сына? — спрашивает он.
Она отвечает. Нормальное, простое имя, то ли Паша, то ли Миша, то ли Алёша. Мать, гордая своим дитятей, сучка, готовая отдать жизнь за своего сученыша. Её лицо становится ему неприятным. Лицо, плечи, руки, голос, дыхание, само её присутствие и то, что останется от неё в памяти. Слава Богу, что бутылка подходит к концу. Слава Богу, что скоро можно будет встать и уйти. Правда, ещё придётся проводить её до подъезда. «Как я мог любить её, — думает он, смотря, как Нэля торопливо подбирает хлебом с тарелки кусочки мяса и так же торопливо отправляет их к себе в рот. — Я любил этот рот, я целовал его множество раз. Сейчас из него дурно пахнет, он жирный и неопрятный. Время войне и время миру, время любить и время ненавидеть...» — Ещё покурим? — спрашивает Нэля.
— Нет, — отвечает он, — мне пора.
Она смотрит на него с насмешкой, понимая, что он ожидал от этой встречи совсем другого. — Что же, мальчик, — говорит она, собираясь расплачиваться, — пойдём...
Они встают, он пропускает её вперёд, бережно подаёт пальто, открывает дверь на улицу. Ветер стих, снег кончился, но теплее не стало. Внутри опять пустота, полная, абсолютная, опять появляется некто по фамилии Торричелли. Опять-опять, давно пора спать. Ему всего восемнадцать, а кажется, что на века больше. Ноги едва ступают по грязно-снежному месиву, глаза ничего не хотят видеть. Опять-опять, пять-вспять, вспять-спать. Всё кончается одним словом, одним желанием. Лучше, если с храпом и без сновидений. Часов десять подряд. В крайнем случае, девять.
Они подходят к её подъезду. Нэля поворачивается к нему и говорит: — Всё, дальше не провожай.
Он пристально смотрит на неё и вдруг понимает, что если изменилась она, то изменился и он, но это ничего не меняет. Тонкая шея должна хрустнуть под его пальцами. Она покорно прижимается к нему и отвечает на поцелуй.
— Всё, — повторяет она, облизав языком губы, — иди. — Поворачивается и заходит в подъезд. Он стоит, смотря, как она закрывает двери. Странно, дверь закрыта, но он видит, как она поднимается по ступенькам, подходит к лифту, нажимает кнопку вызова, устало расстёгивает пальто, зачем-то проводит ладонью по карманам, поднимает одну руку, снимает шапочку, другой проводит по волосам, открывается дверь лифта, входит в кабину, нажимает свой этаж, лифт трогается, она смотрит на щиток с кнопками, по привычке считая, сколько их в ряду, вот пора выходить, тут зрение отказывает ему, наваливается чернота, он поворачивается, растерянно смотрит на неясное пятно ближайшего фонаря. Уже одиннадцатый час, ему давно пора быть дома, что он делает здесь, на этой улице в новом районе?
Деньги, которые у него были, так и остались лежать в кармане брюк, а значит, нечего связываться с общественным транспортом. На такси удобнее и быстрее. Он ловит машину, садится на заднее сиденье и закрывает глаза. Бессмысленный, бестолковый день, всё с самого утра пошло наперекосяк. В пиджаке есть несколько таблеток седуксена, самое простое сейчас — принять парочку. Он лезет в карман, но внезапно раздумывает. То ли боится, то ли что ещё, но отдёргивает руку от кармана, будто в нём раскалённая печка. Да, он на что-то надеялся эти два неполных года, потому и боль была непостоянной. То она есть, то проходит, сегодня плохо, завтра, наверное, будет лучше. Но больше завтра не будет. Точнее, привычного завтра, такого, как всё это время. Неизвестное, неведомое, ещё множество слов с частицей «не». Это так же ясно, как и то, что он всё-таки ненавидит её. Он. Ненавидит. Её. И он больше её никогда не увидит. Это тоже ясно. Такси подвозит к самому дому, он даёт шофёру трёшку и выходит, не дожидаясь сдачи. Спица, игла, заноза привычно ноет под давно не сменяемым пластырем. Вот и дверь в подъезд, он на секунду останавливается и смотрит через плечо на улицу: безмятежно горящие люминесцентные лампы создают полную иллюзию того, что прошлое, должно быть, окончательно погребено.
8
Он спустился по трапу, повесил сумку на плечо и быстро зашагал к выходу с поля. Багажа не было, так что можно сразу идти на экспресс. Всё время только и делает, что куда-то летает. Совсем недавно вернулся из Симферополя, а теперь вот снова. Впрочем, это значит, что он увидит ребят. Ещё до того, как. Да, правильно, до того, как Шереметьево-2 — аэропорт имени Кеннеди, Москва тире Нью-Йорк, СССР — США (и всё это через Италию). Он соскучился по Марине и совсем не против увидеть Александра Борисовича. Милейший Александр Борисович, скажет он, вы чудесный человек, а жена ваша просто гений чистой красоты. Летите один, милейший Александр Борисович, скажет он, а жену оставьте здесь, можете и с дочерью, в Бостоне найдутся получше, это я вам обещаю!
(— Здравствуй, Саша, — говорит он в телефонную трубку, вольготно расположившись в любимом кресле своего давнего приятеля, о котором вспоминает только тогда, когда необходимо посетить столицу. Приятель не обижается, приятель всё понимает и сваливает на него заботу о своих кошках — у него их три. Сам же сидит и пишет диссертацию. Выдуманный образ Джона Каблукова в нереализованном произведении российской словесности. Именно российской, а не советской, именно словесности, а не прозы. Впрочем, всё остальное ещё более загадочно. Но побоку приятеля, мелькнул и исчез, в окружении кошек и с ненаписанной диссертацией в руках. Оставим лишь кресло, пусть он всё ещё сидит, вольготно расположившись, в старом, добром, ещё дореволюционного изготовления монстре, и говорит в телефонную трубку: — Здравствуй, Саша...)
Саша не удивился. Более того, Саша даже обрадовался. У Саши грустный голос, а почему — не совсем ясно. Марины с Машкой нет дома, но если хочет, то может приезжать прямо сейчас. Нет, нет, говорит он, рассматривая коллекцию трубок, которую собирает приятель, сегодня я никак не могу, а завтра и послезавтра у меня дела, так что... Да, говорит Саша, давай, договоримся на послепослезавтра, мы тебя будем ждать к обеду. Он кладёт трубку и думает, что сделает приятель, если он сейчас разобьёт (расколотит, расколошматит) парочку наиболее ценных экспонатов.
(Трудно объяснить, почему отказался ехать сегодня же. Может, просто гордость провинциала. Или же — что будет точнее — провинциальная гордость тайного поклонника чужой жены, причём без пяти минут/пяти — предположим — лет, необходимых для получения Грин-карт, подданной другого государства. Всё это не суть, главное, что сам отсрочил на два дня. Будто знает, что всё бессмысленно, бесполезно, напрасно и прочие наречия отрицания. Тип-топ, прямо в лоб, по дороженьке хлоп-хлоп. А можно — топ-топ. По дороженьке топ-топ. Интересно, будет он выглядеть жлобом, если привезёт Марине цветы? А Саше — водку или шампанское? А может, и то, и другое? Подумав, решил, что жлобом выглядеть не будет, а потому надо остановиться на бутылке хорошего шампанского и букете роз. Провинциальный шик провинциального поклонника. Столичная дива благосклонно принимает подарки, но не более. Продолжения нет, и никогда не последует. Роман подходит к концу, и навряд ли им ещё придётся сидеть вокруг когда-то чёрного, а ныне буро-коричневого столика и говорить о смерти Романа. Роман-Романа. Анамор-намор. Зовите меня Онремонвар.)
Шампанское он купил в «Российских винах», так называемое «Золотое», ценою в двенадцать рублей бутылка. Зависть цыган и кавказцев. Аура опять стала странной, два предыдущих дня пробыл как в лихорадке, такого с ним не случалось... Да, правильно, с неполных семнадцати лет. Будто забыл, что если чему-то очень радуешься, то кончается это, как правило, более чем печально. Или просто печально, без всякого «более». Без «более», но с болью. Знание улетучилось, как эфир или слезоточивый газ, пусть каждый выбирает то сравнение, которое ему ближе. Столица мила и симпатична, и он чувствует себя в ней так же вольготно, как и в любимом кресле неупоминаемого приятеля. Частное лицо, имярек, некто без лица, но с явно различными признаками пола. Пришёл не как завоеватель/покоритель, а как случайный, может, что и нежданный визитёр. Его собственное путешествие на край ночи, путь в поисках очередного ближнего. С бутылкой дорогого шампанского и с ещё не купленным букетом роз. Надо долго ехать в метро, выйти на станции «Каширская», цветы можно купить прямо у входа/выхода. Что он и делает, с удовольствием жмурясь на сентябрьском, не очень-то жарком солнышке. Покупает букет роз у входа/выхода из метро, ожидая, пока подъедет Сашин «жигулёнок».
(Будто год не виделись, а может, что и больше. Может, что. Что может. Александр Борисович достаточно утомлён московской жизнью, под глазами круги, лицо не очень здорового цвета. — Ты что такой? — спрашивает после обоюдного рукопожатия. — Дел много, — загадочно отвечает Александр Борисович, трогая машину с места и выезжая на Каширское шоссе, — приедем домой, расскажу.
Что же, в этом он не сомневается, — расскажет. Если они нужны ему, то и он нужен им. Взаимные поверенные, души и сердца раскрываются навстречу друг другу. Случайные конфиденты на большой дороге жизни. Сказать банальнее будет затруднительно, но в банальности есть своя правда. Ал. Бор. лихачит так же, как в Крыму, но здесь это выглядит естественно. Спрашивать ни о чём не хочется, сидит на заднем сиденье, посматривая то в одно, то в другое окно. — Дела сделал? — спрашивает Саша. — Лаледс алед, — отвечает он, думая, что, может, надо было купить не розы, а пионы. Или астры. Или герберы. Или... До орхидей он не успевает добраться, так как машина въезжает во двор длинного и скучного, обыденно многоэтажного и серо-непритязательного дома.)
— Подымайся, — говорит ему Саша, — заходи в этот подъезд, садись в лифт и трогай до шестого этажа. Думаю, что тебя уже ждут. — А ты куда? — спрашивает он.
— Машину поставлю, — мрачно изрекает Ал. Бор. и опять трогает с места.
Он делает всё согласно инструкции. Устной, по исполнении забыть. Его действительно ждут на плащадке. Марина стоит у открытой в квартиру двери, причёсанная, наманикюренная, но в чистом и цветастом, видимо, гостевом фартуке. Из дверей соблазнительно пахнет какой-то изысканной гастрономией, но не будем повторять описание обеда в ресторане «Кара-голь», тем более что утка с яблоками — это вам не олень, тушенный в двадцати восьми травах по-восточному.
— Проходи, — говорит Марина, подставляя ему щёку для поцелуя. Странная аура всё продолжает своё действие на его подкорку, ему хочется прямо тут, на площадке, подпрыгнуть, взмахнуть в воздухе ногами и преподнести букет в свободном падении на выложенный битым кафелем пол.
Он проходит за Мариной в квартиру и видит, что та почти пуста. Раскладушка, табуретки, дерьмовенький столик, и всё это в трёх просторных комнатах. Розы ставятся в бутылку из-под молока и водружаются на подоконник.
— Распродали всё, — извиняясь, говорит Марина. — Саша с ног сбился, но почти всё сумел распродать, а остальное запаковано и сдано в камеру хранения. — Хорошо, когда умеют читать твои мысли, пусть даже не во всём.
— Тарелки хоть есть? — ёрническим тоном спрашивает он. — Есть, — отвечает Марина, — и даже чашки с блюдцами найдутся. Откуда-то из недр коридора вылетает Машка и виснет у него на шее. (Идиллия. Сентябрьская пастораль. «Буколики» и печальная свирель Лонга. Тип-топ, прямо в лоб, плохо, когда человек не чувствует надвигающейся опасности. — Всё пытаешься возродиться к жизни? — спрашивает палач, ставший за эти годы самым, пожалуй, верным другом. — Не спеши, загляни-ка лучше под кровать. — Он послушно исполняет просьбу и видит мерзкое мурло лягухи, принимающей прямо на его глазах форму воронёного металлического предмета. Мурло превращается в чёрную дыру, направленную ему в лоб. «Самое главное, — думает он, — это вовремя отличить ложный след от настоящего», Марина снимает фартук и смотрит на него, стоя у окна. Смотрит внимательно и изучающе, как бы что-то взвешивая на невидимых весах. Афродита стала Фемидой. Радость сменяется недоумением, не хватало ещё, чтобы и здесь почувствовал себя чужим. Хотя избежать этого сложно: одно дело — Крым, другое — Москва, вещи распроданы, билеты на самолёт в кармане. Но не надо упрощать, ничего не надо упрощать, просто откуда он взял, что она ему симпатизирует? Как личности, как, в конце концов, мужчине? Опять придумал себе то, чего нет и никогда не существовало. Маринка-малинка, хитроглазая женщина с частью греческой крови. — Ты чего молчишь? — спрашивает она.)
Часовой прочерк, и вот они уже сидят за столом. Кухонный стол, превращённый в обеденный. Машка их покинула, Машка пошла к подруге, пообещав быть ближе к вечеру. Подруга в этом же дворе, так что можно не волноваться. Они едят утку, а Саша с Мариной ещё пьют принесённое им шампанское ценою в двенадцать рублей бутылка, купленное в магазине «Российские вина», что находится на улице имени великого пролетарского писателя Максима Горького. Буревестника революции Алексея Пешкова (подстрочное примечание: страдал туберкулёзом и любил жить на острове Капри).
Александр Борисович молчалив, чего прежде за ним не замечалось. Видимо, распродажа вещей довела его до нервного истощения. Распродажа вещей, увольнение с работы, оформление документов. Осталось сдать паспорта, и тогда всё — бесправные граждане неправедной страны. Отсюда и вся напряжёнка, думает он, опуская кавычки и дефисы. Обед протекает в траурной и мрачной обстановке, и непонятно уже, ради чего он затеян. Хотя надо отдать должное Марине: хозяйка она превосходная, утка так и тает во рту. У-м-м-м, как сказала бы Томчик, подмигивая ему своими бесстыдными глазами. А ещё лучше, бесстыжими. У-м-м-м, как сказала бы Томчик, подмигивая ему своими бесстыжими глазами. Отложим стило в сторону и не станем вносить правку. Стило, сторону, станем, три свистящих, огрызающихся «с».
(Он не думает, стоило ли ему сегодня приходить сюда. Раз пришёл, так чего об этом думать. А вот ауру жалко, два дня провёл как в лихорадке, такого с ним не было уже много лет. Всегда готовься к худшему, может, и произойдёт что-то хорошее, девиз, начертанный наискось его геральдического знака. Этим обедом они отдают ему прощальную дань. Гостеприимство, не знающее пределов. В Брисбене они бы принимали его не так, в Бостоне тоже, хотя не надо злиться, злость сродни гордыне, а гордыня есть самый тяжкий грех. По возвращении первым делом пойдёт в церковь, не был с мая, с Пасхи, когда перед праздником причащался и исповедовался в последний раз. Марина раскладывает по тарелкам остатки утки и остатки яблок, добирает со сковороды последнюю кучку жареного, похрустывающего на зубах картофеля. Нечего обижаться, у них свои заботы. Имело смысл приехать непосредственно перед рейсом. Москва — Нью-Йорк, аэропорт Шереметьево-2 — аэропорт имени Кеннеди. (Но через Рим, исключительно через Рим!) А может, у них тоже есть своя игла, спица, заноза, только он про это ничего не знает. Раз-два-три-четыре-пять, Александр Борисович собрался уезжать. С ним жена его Маринка по прозванию «Малинка». Естественно, Марина не знает, что он называет её про себя именно так. Было бы интересно, если бы он узнал сейчас, что она думает. О себе, о Саше, о нём, об их жизни. Простое, короткое и точное заглавие для психопатологического исследования: Их жизни. Тип-топ, прямо в лоб. К вам приходит истукан, берегите свой карман. Сейчас он уже не поедет их провожать, потому что понимает, что это абсолютно незачем. След оказался ложным, хорошо, что гончая сошла с него вовремя. Будет продолжать жить и дальше с кровоточащей раной в сердце и даже не станет пытаться вытащить из груди огненное жало. Последние кусочки птицы исчезли с тарелок, надо вымыть руки и дождаться чаю, потом можно встать, сказать «спасибо» и пойти. Добраться до приятеля и вновь вольготно расположиться в его кресле.)