Не подтверждает ли абсолютное допущение нас — под розы: к герою — превосходство уроженцев Слова? Вернее, не обращает ли Слово абсолютные допущения — в явь?
Но кое-кто клеится к сабле всерьёз — за чистую (золотую) монету! Всерьёз норовит — не возвратиться с войны... И в одном из вариантов гость, собственно, явившийся — подчеркнуть своё отсутствие (красным отточием закатных солнц — в знак купюры... кильватерной струей зари?)... явившийся исчезнувшим... в самом деле — случайный: та вечная случайность, что всегда на устах — первый из всех! — то есть расхожий символ мимолётности, или неуловимости, до которой растиражирован, а не действительный гость — и за ним, право, незачем далеко ходить. И высматривать в нём иные смыслы: вас с ним, его с вами и с прочим шатким предметом, ведь мгновение, зацепившее героев на мушку, — смехотворная несущественность... повторяемая — до бесконечности. И совсем нонсенс — справляться о конечных пунктах его дорог, о каких-то особенных победах и — особенно пленяться его горбоносым профилем.
Его профиль — отсутствие. По коей причине — и только! — его обставил какой-нибудь столь же плоский фигляр, выскочивший в деды традиции — или гостя, ясно — также отсутствующий... также сверкавший юной бабушке с мушкой, с изюмом — саблей за пятой: запятой меж баталиями, щипнув сдобной омеги, развенчавшей красоткину спинку, но выщипал в бабушке от омеги до альфы — такую брешь! — аж высвистнуло вояку-дочь, каковую та азбучно завела в голове... и так далее, и чем далее — тем он виднее: тем, дальним... Так и эта свистушка — неурождённая Паллада — беспочвенно сверкала какому-нибудь буквоеду-герою — как щитом — блестящим сыночком... уж вовсе случайным гостем — мелькнувшим пред Магдой на террасе, на витке из неразличимых — в невидимые: для Магды, для нищих анютиных глаз, и не её бы способность — раздуть из мухи...
Но — продолжение болтовни: под мухой, под розой? Я считал, что преследую мир — с лёгкостью моего пера... а в итоге — с упрямством и невольничеством осла? Но что сравнится с меткостью пламени?! Сегодня во мне сгорела последняя страница. Хотите великодушно признать мой труд? — и надменно: — Помилуйте. Он сияет, как солнце, собственным светом!
В самом деле, не само ли отсутствие — ускользнувший сюжет?
Странная особа кружит и кружит с прискоком по городу, видно — на шамбертене, захламляя улицы своей лоснящейся, как доспехи, инфляционной хламидой и пустив вкруг чела экватором ленточку — в обратную сторону, чтоб не так закружиться, не отстать конопатой ланитой — от мухоморных румян (дактилография), не отлететь от утильных монист окольцевавших её гремучих улиц — хламидо-Менада, затянувшая город цветущей фантазией, верней, сия барышня, щиплющая, как куру, театральный ридикюльчик-пустышку, подмалёвок: для личных художественных дерзаний — и для соседей, не жалеющих на неё красок. И тоже подмазывает всех встречных — золотым сиянием своего божественного сыночка, вчера обронившего с уст — розу, а назавтра — орла... льва... роняющего всю совокупность — всё достоинство флоры и фауны.
Бонжур, мадам... то есть мам-мм... Вы это мне? Вы серьёзно? О, не менее, чем пардон, мсье, или — честь королю! Действительно, ваш м-мм... легковес апеллирует пронзительными явлениями предметов! Неужели — каждодневно? Ах, нет, шесть дней... и увидев, что это хорошо, в день седьмый почил от дел своих... Он, ясно, будет э-э... Почему — будет?!..
Но из разверстой души барышни уже порядочно бежало тело, вскипевшее молоко с земляникой, и весьма унеслось, эй, ловите мою фигуру умолчания! — и гонит, и гонит по ветру пяту, но одежды — и те льнут не к ней, а к ветру.
Её знает весь представившийся ей круглым город — она из тех сумасшедших тружеников, что до темноты вьют из улиц корзины странствий, вплетая в улицы небылицы, как розы в конские гривы, или клеят кульки, коробки — с важностью, будто — дворцы, и, должно, настряпали целый город, каковой вам клянётся — у ней не больше сыночка, чем в ридикюле, а согласно иным натуралистам — уже и... сынок, недоступный взорам толпы, как император! И с кем в подручных его осветить? Вприглядку с пролетающим виночерпием Ганимедом? С золотым дождём? С ёлочными игрушками? И её зовут... разумеется, несущественно — Коломбина или какая-нибудь Жозефина в локонах из перезревшей подушки... Или — положив руку на пустейшую голубую птицу, как на свой ридикюль, божатся, что их имя — Мария. Или — Магда? Правда, утром её соловей — язычок-синеуст — клеит стол, и ему недосуг — поддерживать жизнь сыночка, но уж вечером она — непременно: скок в барабанные башмаки, шмыг на улицу... но этой птице, бегущей за языком, гоните вместо сынка — золотую внучку! Гоните, гоните — у-лю-лю! — косматая Магда, метущая по сусекам улицы — золото... и прибавьте к находкам анютины глазки, что видят тако-о-е... и волшебную палочку. Добрый вечер, добрые дети! Вы, как всегда, не видели мою путешественницу? Я-то несомненно найду, а вы найдите, что ваши цветущие лица стремительно заглушает школьный урок, скорей выпалывайте — веселитесь, веселитесь!
Этот ускользающий сюжет...
Почему, чёрт возьми, в любом обществе я вечно пристроюсь к меньшинству? — Магда, вдруг, случайному гостю на террасе. Между волосных, как танцульки, детей — к парочке непочатых рохлей, о, я уж после выпустила пар. От патроната усов над пластронами и иконостасами — над апломбами! — занесёт в рост на дамскую половину, похеренную всеми отцами! От мужних пав — в неразобранные, а то, как Ганновер, перехожу из рук в руки. Разумеется, императорские. Я существую на чужом слове. Или чужое скорей вам удостоверит, что я есть и влачу?.. Да ниспошлёт Господь всем, кому не дал детей, — хоть внуков!.. Что — война, в которую вы ввязались, вам тоже свидетельствует ваше абсолютное участие в деле?..
И рассеянно — гость: — Уместней мир? Который из пойманных — амьенский, тильзитский? Вертящийся меж двух огней: жизнь и смерть — всего двусмысленный, внятный? — как ваш слащавый жасмин, чьи неверные выкресты при напустившемся солнце ходят в красных, а с морем гусарят в голубых. Или мир, что вертится меж огней, горящих — в каждой божьей безделице? И настичь бы — хоть на сейчас — хоть этот сад... в коем я собираюсь за море. Я привык обращаться не к минутному саду, но — в будущее и прошлое, посему — напыщенно... И вам кажется естественным, а не кажущимся — мир? Слепящий, ускользающий, лгущий — сюжетом... в который так метим попасть — хоть шутихой жизни. Или — сберечь жизнь? Что касается меня, господин главнокомандующий, то если предложение, которое я имею честь вам сделать, может спасти жизнь только одного человека, я буду больше гордиться заслуженными таким образом мирными лаврами, чем печальной славой военных успехов, — как писал Наполеон эрцгерцогу Карлу... — и длинный вздох — по саду, тряхнув из зелёного миллиона ушей закатившиеся капли солнца. Я желал блеснуть моим трудом. Моей блестящей запальчивостью — дотла... до последнего слова, чьё сожжение тоже превращается в слово... вечное — Предпоследнее.
И Магда опять — в растрёпанном томе на перилах, даже буквы им выстроены — в каре! Преувеличенные южные дали — инакомыслящие, другие, где — слепым пятном... неужели он — в самом деле..? Слова! Но гротескная представительность детали — вещной обшивки — сверкнувшего штыком и ускользнувшего главного... ястребиная чёткость окраин — достоинство не Магды, но чужого ока, скажите-ка, все — под его присмотром — как под Создателем! Но вытягивающийся оттуда — манией преследования — сквознячок, несущий золотую копоть со светилен-цитрусов... Но — эпитеты, тропы, что от собственной необязательности — царапаются и кусаются: маскерадный мелочный рост гостя, нечто вроде — пять футов два дюйма, или шитая белыми нитками бледность... тщедушие, положенное широким мазком под скулу... И в пику саду — каштановый, спутавшийся с павшим солнцем начёс — на стойкий ворот: собачьи уши — в пику испанским собакам... Или неукротимые пальцы, шатающиеся по столу — оттрепать ухо чашке, как рубаке-ветерану... рубаке-ложке... и горб на среднем — неисправимая наклонность к перу... по имени Эспадон... и править, и отличить на полях итальянской бранью, а в строчку влепить аттицизм — или вымарать из истории... — бессмертные изваяния букв — и колченоги-граффити с чужих перил...
Кстати, на этой странице: последней... на сегодня? — гость — золотая сердцевина жизни, от тридцати, вдруг приснилась мне — сном! Я рассчитывал пустить её цыганкой-каруселью — по свету, как по базарной площади... Или — блестяще накручиваться Одеоном на свои всем известные представления... а пробудиться — в том мёрзлом задворке — деревне Мизерово... но — мимолётная ночь!
И у Магды — подозрение, что царишь не в собственной жизни, но служишь — в чьей-то: нищим смотрителем... и — за голову: ч-чёртов аккордный труд! — бьют расстроенный свадебный рояль — в вороньи щепки! И, взвившись пронзительным трауром — над киверами сада, бросаются чёрной оспой на потёкшее в аут солнце. Аут Цезарь, аут...
И — налегке — теперь же даруем всем снисходительность: — и в тридцать пять ещё можно, — щедро: почему нет? А что вы затевали? Разнузданный Карфаген, Персию, Индию... Или в Индию снарядим казачков?..
Но клянусь вашими драгоценностями, мне — тридцать, а не... у вас нет, а у меня есть — тридцать!..
Нашли себе возраст — тридцать пять и... не смущайтесь, — наполеоновские планы? — под реплику гостя: вулюар с’э пувуар, — продувая папиросу смехом и не интересуясь, что он успел, а кого, жаль, не вздёрнул на карусели, как дерьмо в шёлковых чулках... но — нападение мелочи... почему всегда — мелочь?! Кружение окраин... Хотя, узнав впоследствии сюжет, конечно, спохватится — распахнуть взоры, чёрт с вами, скорей швыряйте — до последнего чеканного профиля! — на память, что живём... (Вариант: неужели ваше прекрасное величество не подарит мне свой портрет? — Ну разумеется, ловите! Говорят, я чертовски похож на эту золотую миниатюру: на этот наполеондор...)
И рассеянно — гость: — То-то кому-нибудь хлопот, наваляв стишок — в поэты! Так поминутно втаскивать себя за волосы в Судьбу? И откуда ни возьмись — новая Прекрасная Елена, хоть трижды святая... А если здесь и сейчас я — проездом: на войну, за море — значит...
И в том же стиле — пора, пора! Возможно, настигшая пальцы гостя — на чашке. Или — затянувший хрупкое тремоло шантажа предмет наконец вычёркивает из неопределённости, как из угла, свою ломоту в чужих суставах — и страсть хлопушки к повторению оглушительных эффектов — до эффекта вечности, и к правке (генеральской выправке) Слова...
(Оторвавшись от завтрака: — О, великий мсье Гёте, я так рыдал над вашим романом, что утопил его в слезах, это бессмертная утопия! Жаль, что не ознакомлюсь с «Фаустом». Вы медлительны! — он поболтал со мной о том, о сём — о любви, о роке, об Истории, как вы находите, мсье Гётт, мсье Бог? — повторяя мои ответы в выражениях более неустрашимых, чем позволил бы себе я...)
И — о претворяющих тот и этот божественный образ — в отрезанный ломоть своей плоти, запуская по водам — к далеким от нас святошам, воссиявшим с сервиза островов... верней — чем пускать по водам сервиз (по скончании завтрака... по истечении кофе...) — не лучше ли...
В общем, ради лучшего мира — от паломников: об пол — и вдребезги!
Поклон.
И синий, складчатый занавес моря.
С блеском преломиться — в повторении... и пуститься — солнцем — в новый заход: все пути ведут — к бывшему! И склонность солнца — к найденной однажды красной линии... и южный город, повисший в стихийном соответствии веток — лекалу пропащей улицы (отметка, крап досужего прохожего... прошедшего!)... мелькнувший в разрезе двора, татуированного синими голубками, в цейтноте набережной, оторвавшейся осенним этюдом — от неповоротливого камня домов и приблизившийся к ускользанию... и в прочей детали, раскатившейся по миру, как хохотом по базару — четвертные-чеширские пасти тыкв... Южный город существует — в повторениях.
И белокурая мадам на террасе, одна, завивая в дым — ожидание кого-то с войны, скорее занята — сверкой, нащупыванием сулящей правдоподобие мелочи — измельчанием текста...
Но раз будущее — душой давно в нас (отстав от плоти и наращивая — за наш счёт), как мы в душе — давно в будущем (тоже — в одной душе!)... Так Ожидаемый, собственно — перед ней... если найдется вовремя и вообще возвратиться — à propos, как герой беспроволочного романа, а не как военный герой того еврейского анекдота, звавшийся... так же несущественно, например — Яков Первый, явившийся — мимо ждущих: в историю гостя и Магды, отступающей — перед прозреньем героя, чтоб наслаивать пирамиды претендующей на героя мелочи, полагая, что сокращаешь... героя? Ах, наслоения пирамид, отступающих в эмпиреи от битвы при пирамидах...
Что удивляться, что мы увлечёмся мелкой правдоподобностью Якова? Их мелким Пре... Правдоподобием.
Вперёд — за Якобы Первым, Отступающим — от Настоящей Войны — в пустыню Ожидания, распалённую побитой изюмом мамочкой, отёкшей мешком на слепом окошечке... за вечно якающим голубчиком с южными, как пропащий город, глазами, всё-то им не с руки — вечно тыкающее ими, как тыква, тело, сомневающееся в золотой середине: то обложится авторитетом напусков, прибрав излишки пространства — или мелко утрясётся в иллюзию, таки в дым! — но штаны, плещущие отрешённо от игольного ушка лодыжек (продёрнуть — дорогу), выдадут — по стылую шею! — сожравшего себя до песочного Я: не война ли кормит себя сама? За ним, за скачущим задом наперёд с отрешёнными от песков глазами (Я только дунул на пустыню — и она перестала существовать!..), верней — передом назад: к мамочке.
А мамуля, выплывающая под копчёным парусом на качелях окошечка, скрипящего птичьим криком, вверх — к Мысу Немыслимых Надежд, и вниз — к источнику: к весне — виноградник капелей, бьющий, как в барабан — лотерейным аллегри в поплывшую голову: веселитесь, надейтесь!.. — приподняв бумазейные маркизы век на последнего — Якова, Якова Последнего, выеденного, ай, вы или я слезли с ума, фыркнула вдруг мамуля, судя по вашим отсутствующим глазам? Сейчас я поверю им — это наш герой Яша! Уже сядьте с дороги — за победную капельку, здесь один виноград, вы забыли, что вы не очень мальчик? Где пустая коробка? Он думает — покушать сейчас, так назавтра его не потянет снова! В этом пергаменте я ввернула фаршированной рыбы, а здесь тейглах, что такого, если вы похрустите в пути со скуки? Даже Яша любит! Яша — там, в окне, ай, опять он не видит?! Этот тип Яша возвращается в час по ложке, он же тихоня! — и наддав пару марселю-брамселю на разрюмившемся окошечке — на капитанских подмостках: вверх, навстречу... но вы хоть слышите, как поют?..
Так я вам не видя скажу, кому приспичило петь — как не Петечке? Он такой Яша, как кто-то проклюнулся — или вылупился — из реверса окошечка. Там поет гуляка-Петечка, эх, по Галерной улице гуляли юнкера, гарцевали-топали, опухали хохотом, как тополи, набивали в медные гильзы кудрей толчённый толчеёй ветер, будущий пепел — перепел краснозобый Петечка... Околпаченный базарный Петрушка, без ног от гулянки.
Куль с отрубями на колёсах...
Принц на горошинах.
А буланая неподкованная дамочка, что катит его по улицам, называется Катечка — с заплетённой в гриву блесткой дождя над прядким ухом... в прядке над ухом, родящим остекленевшую ягодку, и с оловянными плошками глаз, не отмытыми от небесных сладостей — взбитых облаков. И гулять бы ему так с Катечкой — как с весёлой вдовицей Войной, так оглушительно — чтоб себя не помнить! А вспомнить — едва наполовину, а свои скороходы в напомаженном сапожке так и забыть, то-то встало раз в жизни веселье — факельцуг в небеса! Как с шального везения по улицам и дальше не гулять и не петь?
А наскучит ревнивице-Катечке тягать его, закусив удила, и трепать о погоды до обносков — и обносит толпу, испещряет Петечкой уличные поля — полевой птицей перепелом, выставляет на травку, как на продажу — срезанные под корень пучки петрушки, и — подломив кринолины и оглобли в чёрной обмотке, в ботах — при Петечке: на бордюре, на листке мать-и-мачехи — падчерицей, на конце папиросы — бабочкой на булавке, и насиживают прогулки, листая, как календарь, прохожие ножки, тц-ц, писанные тушью нотки, высыпавшие на параллели улиц — третьи, пятые... экое конское туше! — и стреноженные, и балетные восьмые, вычерченные бицепсом... и едва коснувшиеся земли шестнадцатые — в кавалерийских бриджах, чудо-партитура! Раз свои отломили — от души, хоть в чужих погулять... вот — под шляпкой-тучкой, небесной странницей, поливающей патлами ёлочного дождя — Катечка на пыльной рисованной бровке, а свои соболиные — тоже, видать... мотовка! А вот — раскутывая горло от песен, взяв себя под козырёк, скатив кепи с огненного затылка — до горизонта отбритых в струнку усов, до непризнания... так и не глядя, истинно говорю вам: Петечка! — я говорю, прикорните уже на якорь. Яков!