Там юные амурчики на часах — на циферблате танцплощадки, фарфоровые юнги в синих лепестках по плечам, прозрачные — до адмиральских жезлов в ранцах... до инкубов... выдувая ускользающие от прочтения шестёрки и двойки труб, валторн, саксофонов — между чёрных комендантских часов-гобоев... кларнетов... и прочие раздутые пузыри свободных ассоциаций... превращения духового ордена — в извлечённые из фотографий солнечные, трубящие белостокские улицы, заплетённые в клубки — нашими блужданиями... вены листьев, лес венских сказок — в листах с провинциальным южным пейзажем — бесплодное кружение: вальс...
Ах, эта старая Австрия... эта старая служанка, привыкшая, что все её насилуют, и хочет, чтоб я дал ей пощечину? Я вхож в Историю не жен-премьером, а солдафоном — и обречён побить Австрию палкой!
Впрочем, видимая временность циферблата... и всё ускользающее... такая же фальшь — как венский вальс, переигранный в пользу южной провинции... как и то, что фальшь ускользает... Скорей — настоящий город, нарвавшись на чёрные списки ночи...
Но — его фантастические адреса на летящем от тьмы на крылатых фонариках танц-циферблате... но танцующие — плод фонарных желтков и черной шерсти... В общем, правда жизни коротка, а фальшь — вечна...
И отметим — бегло: закрывающего приморский бульвар, открывающего танцы кавалера красотки-войны, что захвачен её жаром и вознёсся, отточив сапожок... и захвачен кавалерией среднего копытца, гарцующей на скамейках, заминированных щекастыми минами южных роз.
Но когда в город вступает оркестр, под высоким сапожком расплывается маслянистая пауза... и посматривают через поток машин, гружённых разбитым солнцем, на пристань — на младых неслыханных трубачей... И, сговорившись, ускользают парами — к трубачам...
И затянется тьма, и субботние перебежчики — уже все на стороне трубачей, подхваченные жёлтыми, золотыми фальшивками-птицами... на стороне наполненной гулом и глубиной колоннады, кротко пасущей мраморных львов, нацепивших на лысины клочья пены... Там, в колоннаде, сплошной непрочитываемый текст на другом языке, и вдали, в небе — колонтитулы: начертанные огнями иероглифы кораблей...
И мадам бродит в танцующей, неустойчивой толчее и ловит, как петуха, нечто необязательное — мимолётную аферу, но — неопровержимую, пробуждающую... попадание в петушье мгновение... в настоящее время, кто его ни завёл. И заглядывает во вьющиеся лица, и уверена: по чужим лицам можно прочесть — возвратится ли тот, кого она ждёт.
Или — вариант: Магда, поджигая папиросу лисьим хвостом кружащего сада... Но издалека — с приморского бульвара? — вдруг: другие голоса и репетиры, промозглый вентилятор крыльев, раскаты пушек или тыкв... А, этот мистраль уже для меня!.. — выскальзывая из парфорса сада, и — сквозь хлынувшие улицы, тянущиеся к горлу, — на приморский, где замешивается столпотворение, пасхальный кулич, пересыпанный маком глаз... где закручивается праздничная толпа, — к пристани, растворившейся в блеске глаз...
Скорей, скорей... за ним! — бросают Магде.
Ну, ещё бы, я с вами, простоволосые птицы-путеводницы!
И та зоркая птица, не простая — с изюмом, в распахнувшем угловатые створки пыльнике, старая прачка, что полощет и синит перспективы — с нами, к морю, откуда палят — точно, пушки-вострушки.
И перманентная барышня в хламиде, с рассечённым ленточкой лбом, с вечным подскоком — и ридикюль, фаршированный шестипалыми золотыми купюрами Осени...
И медноголовый кавалер Дятел, стук-постук, срезанный, как его бульварный кумир — постаментом, он же — принц Соловей с адамовым яблочком вставших в горле песен, и Перепел — и тот, и этот... ни тот, ни этот — с подругой: карусельная пристяжная — в песнях, в яблоках, в картофельных лепешках щёк на ёлочном серебре, в вечном уличном загуле — с нами, рвущая его вперёд вакханка и швыряющая — в волну времени!
И шествующие под балдахином альбома крендельные танцовщицы, ведущие на верёвочке львов с навьюченной пламенем головой — с головой, брошенной в пламя...
И длинный фокусник со взмывшим в небо лицом, отлучённый в солнечный редингот, с трепетуньей-жабой в грудном кармане, облачённой в зелёный рахит-букле — с нами!
И полусъеденный як, доверявший фотографам горбушку спины — прячущийся в фас в песке веснушек, в золотых пчёлках, в эту борть — подбирающий рассыпчатое печенье лаковых открыточек, вариант: опыляющий... подстилающий соломкой вздохи — не последний.
А за ним — высоко взлетевшая над битым башмаком старуха в одышке, в сосульках немецких глаголов — с нами! В порочное сердце веселящей толпы, срывающей розы с бульвара — с бульваром!
Вы, конечно, не видали здесь ученицы в очках? — и приставив к Магде каолиновое ухо: я заплетаю её корзиночкой — для прилёта цветов и плодов!..
И рассеченная барышня: — Я, конечно, тоже плету из улиц корзины. Для прилёта сыночка. И тоже — вечно ищу... Тс-с! Все нити заговора сходятся в одной точке! Канители, бусы, мониста...
А не я ли, барышня, розмаринчик, тот завидный сын, кого ты ищешь? — вдруг горчичное око на чёрной дыре оси, накатившее из-под гнилой надстройки шляпы, плавающий шлюп под тинным бортом, или не слыхали? Великий усыновил нас, его современников — веселитесь!..
Но я вовсе её не ищу, — сквозь немецкую сосульку под языком: мы условились встречаться во сне — к чему тратиться на паузы в путешествиях дважды... в часы для добавочных маршрутов. Заверяю штампом Плутарха: И сейчас показывают источник, возле которого Александр в сновидении гонялся за сатиром. А я показываю площадь, где мы с ней гуляли нынче под утро — и она ещё не остыла... — площадь накануне моря, обрастающая схолиями всё новых охотников.
Что, что происходит? Стрельба из пушек, иллюминации, фейерверки? Здесь гуляют маковые красотки и гарцуют на верблюдах и яках такие летучие амазонки-шляпки!.. У нас составился заговор, имеющий блестящий сюжет! Не жмите мне на ногу — вычлените опору из общего дела... Ха, блестящий заговор, что существует — сюжет! И куда вы спешите с ним на руках?
Значит, чью-то физиономию обкорнала сорока, чьи-то радужные медали — с его профилем, раз не видите — кто впереди! Могли догадаться — мы идём брать Париж! Почему бы нам не взять его без единого выстрела?
О, это шествие — китайская стена глупости!..
Так у вас ксантопсия — вы все видите в жёлтом свете...
Но к чему вам — этот сборчатый, завитый, весенний Париж? Этот фривольный, напудренный солнцем... Слушайте сюда — о великом любителе прихватить знаменитые города — молниеносно, как в зеркале: одним орлиным профилем! Так он тоже назначил свою клептоманию бессмертным сюжетом — и сразил этой шуткой тысячи...
Пока не попался ему городок на помочах высохших водостоков, полыхающий жёлтыми, как египет, глазами — там проживали исключительно петухи, не расклюнувшие его тонкой шутки... и не сразишь ни сорок, ни дорог: времена петухов, и в воздухе — драные перья их наседки-Осени... да, оставили его с петушьим носом...
Так потому мы и идем брать Париж! А ваше излишество чем скорей ускользнет...
Император старше меня на 184 карусельных круга, арендованных прогрессистами — для официального торжества... Впрочем, Карусельщик, для кого дневной сбор кругов... дневное развеяние... возможно, гиппарх лишь час назад простился с императором в егерском гвардейском мундире, с почётной протокой ленты, — разорвавшим заезженный сюжет и поднявшимся — над черновиком сего подсолнечного выпаса... а в полдень очередной виток сюжета уже подхватываю я.
«Император — так и сказано — тебе одному, ничтожнейшему из его подданных, жалкой, прячущейся перед императорским солнечным ликом в бесконечной дали тени, именно тебе со своего смертного одра направил послание», — так и сказано мне Кафкой.
Все назначенные на мое имя и на это лето известия об императоре подбрасывались в главную городскую библиотеку — плывущую на всех витражах, надутых над длинными взлетами лестниц, пока четыре зала на квадриге этажей настигают — друг друга, день, собственный исход? — странствуя, как часы... крутясь — между всесторонним, как геометрия, светом — и потусторонним хранилищем, посаженным на вестфальское королевство, о-оо — на ось! — осенённым тайнами! — впрочем, отпускающим их на сторону, заложив в печатные сэндвичи... напружинив отчёркнутые от зал бреши — фюзеляжами этажей в крикливом оперении блудящих сюжетов, и сквозя из чёрных брешей строк — пламенем... и сшивая распахнутые в пламя страницы — чёрной строчкой...
Но мое промежуточное положение в зале, настигающем зелёными луковыми стрелами окон — запад, юг и прочие неожиданности... или — слюдяные двустворчатые мотыльки, разлетевшиеся на бьющий свет? — шаткость моей позиции вынуждает меня ухватиться за противоположное площадное зло — скрытное книжное пространство: хранилище, крепость! — и наплывающий оттуда перезвон чайных приборов... или — такой же камуфляж, что и ветер страниц в переходе зала — сквозь налет мотыльков — к наглядно-реальным пособиям: развесистым бронхам деревьев... бельведерам застеклённых облачком черепов — и прочим конькам... шпицам, левреткам... финалам и завершениям, озвученным творящейся в них волынкой?
Для полного извлечения уложений я разгрызаю сэндвичи — непременно — у окна с синим фитилем в многожильных, красных, базарных ладонях, выперших из балахона горшка...
На входе в библиотеку меня метили контрольной карточкой, износившей свою независимость — наизнанку... на изнанке — до лоскутьев некоей настоящей карты, до моря безотносительных подробностей, и как ни просеивай латинские имена — местность ускользает! И голубые плети, рассекшие ей телеса за привязанность к морю — или к отцу его Океану, и горы драных лисьих хребтов у ней на плечах, и мерцающая под ними нищенская штопка железных дорог... И наступающие, как ночь, города, укрывшие жизнь во тьму моего невежества... и полезно-ископаемая выморочная морковь — как вымпел на пепелищах великих армий, побитых пробелами моего знания... да, день за днём, карта за картой — я бью всю страну!
Но — варианты: сначала — война, война! — набрасываюсь на известия, отвоёвывая у них преувеличенный плац, значительно ими преуменьшенный, и лишь в тоске, что больше не отскребёшь, принимаюсь за карту — но уже попала в область пустот...
Или: ускользает — непобедимой, как глупость, занесённой переносными именами, засвеченной зияющими метафорами, не имеющими почвы... тьфу, карта!
Суть — в раздирающей замкнутости пространства, замкнувшего — императора, и хотя — со вкусом размазано на пропасть земель и времён, откуда и докрикиваются до меня персонажи, но — пред страной, нарастающей с каждой контрольной карточкой, и особенно бесконтрольно — между... одно утешение — в спёртом избранничестве между светом и тьмой, как между этой и той сторонами — зеркало, или — в матроске стволов — терраса, сияя параллелями дней — из транспаранта с определяющей линией ночи... как сад, разрастающийся — в будущее и прошлое: в глубь страницы, оставив настоящее — за чугунной строкой, сейчас и здесь обернувшийся — флорой речей...
В общем, мои адресанты, выписывающие всё новые геркулесовы столбцы, не расширяют пространностью — обетованных пространств, но запираются — на уже бывшем... ни разу не сбившись!
И чем больше я получаю известий, тем они — меньше... тем мельче в правдоподобиях, будто к мясу император предпочитает бобы или чечевицу (как бобовый король и гороховый шут), его повинная обыденщина — шамбертен... и вечный кофе... что колёсный апартамент «Из России во Францию» — околев на зимнем склоне дня в пунцовом околыше... навертев такие вьюки сугробов, навьючив такие вьюги...
Но из мелкой станции вытянулся ящик на полозьях, в каковой императору не удалось привнести ни несессера — только шубы и револьверы, саблю — и ту под полой... усидеть же в сем мизере — немыслимо, как босяку на троне, — так освистан, что император, заложив свою южную натуру — за медвежью полость, за сапог на меху, пробует на зуб марши, и на императора набрасывается половина маркиза: шуба, половина коей — подельщик-маркиз — всю дорогу сметает с сидений снег — не оказаться б сидящими в луже!
Ящик, полоз, змея, съевшая полководца, съевшего великую армию — ибо: ne quid nimis — так что и корабли уже сожжены... Верней, потоплены несколькими годами прежде, а сожжены города! — императорская прибавка ледяного смеха — к обледеневшему от дыхания потолку, сжечь дома, чтоб не дать нам разок переночевать... керосинки! Вы, надеюсь, разборчивы, маркиз? В записях? Никому не приходилось так долго находиться с глазу на глаз со своим государем. Это путешествие будет историческим воспоминанием в вашей семье. В семье народов, к каковой вы принадлежите.
Огонь — если ваши надежды зовутся Зима? И похоже, у вас сколотилась армия? Эта драчунья... эти дьяволы-казачки, самовары, вскипающие на шишках и тумаках... и — жечь?! Наскрести больше зла, чем сможете унести от расщедрившегося колосса, неприятеля яви... à propos: не забудьте меня — с полными слёз глазами!
Но не компрометирую ли я императора, рассучая вокруг — хвосты мелочи? Мелкие, как ящик, беседы во Французском посольстве — в мимолётной Варшаве — между ящиковым маркизом и послом... цитирую:
Наша армия удостоена Вечности! Отныне — пометьте — синонимы!.. О да, речи герцога Бассано выкованы из одних побед!.. Мы и разбили русских во всех сражениях! Даже напоследок — перешагивая Березину, уже из любви к искусству... тысяча шестьсот пленных! Да я сам их пересчитал!.. Вы слишком сдержанны, герцог Бассано не сдержал сей цифры до шести тысяч... Пустите на волю число, экий пифагореец, чтоб вас пиф-паф! С собой-то ни тех и ни этих не уведёшь... А велики ли м-мм... наши потери?.. Безмерны! Таковы, чтобы быть достойными великого вдохновителя этой войны!
И пока император вычитывает... отчитывает лахудру Зиму, явившуюся к маскераду его очей — овечкой в золотом руне Осени, и от льдов — уже в собственной гортани... о-о! — пошаливая с лексиконом и глубже ускользая в мех, — я сгораю от зависти к главным участникам представления — к зрителям, без которых — всё прах... герой — свидетель! И избираю ведущую роль с точки зрения не толпы, но — героя, кто, в сущности — как в нынешнем маскераде Зимы император — секретари своего секретаря. Я — героический зритель, ибо ратные подвиги... и вообще рыси...
Путешествовать — как император, углубившийся в горностаев и в прочих недопёсков — инкогнито, не слишком вдаваясь во внешний мир — из собственных мыслей... незначительным барельефом. Но по ту сторону пребывая — императором!
И если, встретив иных знакомых, я забываю приветствия и ни в чём не иду им навстречу — право, не потому что... Но — лицемерным именем Сцены — зрителя нет! И отправляю — лишь мои чувства, не смея связывать чью-то выходку... выход — и мой полёт, подчёркнутый императорским театральным креслом, напрочь упуская из вида — свой барельеф... из чужого вида... выпирающий если не с той же приятностью, возможно — с близкой достоверностью?
Но наблюдая безостановочно — экспрессом — собственные экспрессии... тому ли я прихожусь зрителем? Или — за щепетильность: мне — воплощение, а...
Но в последний час меня выжимают лимоном из театрально-библиотечного зала, как из буфетной — из буферной между светом и тьмой просвещения — в изгнание: в свет... из коего ещё вычеркну мои отступления — эти длинноты! И Сизифом таская на себе барельеф, поилец... и помимо чёртовой тонны внося и другие жертвенные виды... на императора, но пространство и время — не самая материальная связь, чем дальше Великий — тем меньше и больше ко мне приближается... да, привязанность ко мне императора — во власти Моего Слова, а отнюдь не...
О, скучнейший черновик, очерняющий — густым мавританским стилем... где каждое ещё не просохшее слово треплет поручившийся за него предмет, придающий ему хоть какой-то вес! И манит войти в тело — всё обеляющее... реабилитирующее — как война... не потравленное — ни буквой... ни чертой! — постраничное порхалище, то есть — воздухоплавание...
Так что тяжесть главы «В изгнании из библиотечного зала» — вскользь...
И вдруг раздвижная страна на очередной вменённой мне карточке провисает трамвайной подножкой — и с грохотом растянувшееся море... или растянувшийся нудизм океана... И писанные на воде известия об императоре, разумеется, — в тот же день... все концы в воду!..
...когда увянув за инкогнито, как за полярным кругом, император дегустирует собственным сапожком — зашитую в метель варшавскую площадь, насмехаясь над слепотой спешащих мимо встречных...