Как только я к нему приблизился, он схватил меня за рукав и, не говоря ни слова, потянул за собой. Мы приблизились к небольшой пещере, в которую проникли через очень узкий вход в скале. Я успел заметить, что эта скала стояла на самом краю очень высокого отвесного обрыва. Когда мы очутились в пещере, Угольф резким движением схватил меня за руку и сказал:
— Я рад, что ты жив, чужеземец. Младшие вожди говорили нам, что ты умер. Они, как всегда, лгали. Однако, берегись, — они тебя убьют.
— Я им ничего плохого не сделал. — возразил я.
— Все равно, они хотят тебя убить, так как все испытуемые, кроме будущих вождей и самцов, говорят только о тебе.
— Слушай, Угольф, — прервал я его, — мы здесь не можем долго оставаться, поэтому не будем терять времени. Как ты думаешь, найдется ли среди вас несколько десятков испытуемых, которые бы не испугались вождей?
— Если ты, чужеземец, скажешь, что надо делать, то за тобой пойдут почти все. Мы ведь не знаем, что нужно нам делать. Несколько урожаев тому назад один испытуемый убил камнем младшего вождя и хотел, чтобы другие помогли ему, но испытуемые, которым, правда, было очень жаль Эриха, боялись вождей и попрятались. Тогда младшие вожди схватили Эриха и отрубили ему голову. Если же ты теперь скажешь нам, что нужно делать, мы не будем бояться.
— Хорошо, Угольф, скажи нескольким своим друзьям, что ты говорил со мной, и пусть каждый из них поговорит с четырьмя–пятью другими испытуемыми, но не называя меня.
— Я понимаю, — сказал Угольф, — и знаю, с кем нужно говорить.
После этого мы выбрались из пещеры и условились еще раз встретиться.
Мне, однако, не удалось так скоро вновь посетить гору испытуемых. Дело в том, что Зигфрид сказал мне, что группа вождей вновь требует моей головы. В течение последнего времени, оказывается, погибло много коз, вожди объясняют это бедствие гневом богов, требующих моей крови.
На мой вопрос, как обстоит дело с вождем вождей, Зигфрид ответил, что он все еще жив, но что Герман и его люди, посетив пещеру повелителя, убедились в близости его конца. Теперь они готовят заговор против Зигфрида, и поэтому нужно быть очень осторожным. Действительно, я заметил, что мой покровитель никогда не выходит из пещеры один, а его всегда сопровождают двое младших вождей, вооруженных мечами.
При следующем разговоре я спросил Зигфрида, какое соотношение сил существует между его «движением» и «движением» Германа. Зигфрид после короткого раздумья ответил, что за Германом идут восемь арийских вождей и десять младших, его же поддерживают семь арийских вождей и шесть младших. Остальные выжидают, к кому присоединиться.
Через несколько дней после этой беседы я решил подняться на гору испытуемых, причем на всякий случай сказал Зигфриду, что хочу найти себе подходящую палку. На этот раз я долго бродил по тропинкам, пока заметил Угольфа. Он сделал вид, что меня не заметил, но я понял, что он помнит о нашей договоренности. Сломав подходящую ветку, я очистил ее от коры и продолжал свой путь.
Скоро я увидел пещеру, в которой мы прошлый раз беседовали с Угольфом. Осмотревшись и убедившись, что за нами никто не следит, я проскользнул в нее. Через несколько минут, запыхавшись и задыхаясь от быстрого бега, в пещеру пробрался Угольф.
— Слушай, чужеземец, — сказал он, — я говорил с шестью испытуемыми, они сделают все, что ты им скажешь. Ты можешь им доверять. Если надо будет, они приведут еще не менее шестидесяти испытуемых, видевших четырнадцать–пятнадцать и шестнадцать урожаев.
В этот момент мы услышали у входа в пещеру шорох и немедленно замолчали. Шорох, однако, повторился. Мне показалось, что я слышал чьи–то осторожные шаги. Угольф решил проверить, в чем дело, и выполз из пещеры. Через несколько секунд я услышал чей–то резкий начальственный голос:
— Так, значит, ты прячешься в пещере с чужеземцем, грязная собака!
Я понял, что необходимо действовать, так как проследивший нас младший вождь несомненно сообщит о нашей встрече арийским вождям, и тогда мы оба бесповоротно погибли. Я почувствовал в себе твердую решимость идти до конца. У меня не было времени раздумывать, я вылез из пещеры и увидел у самой скалы младшего вождя, державшего в руках плеть. Он с злорадством и торжеством посмотрел на Угольфа, потом на меня, поднял плеть и изо всей силы ударил Угольфа.
Я понял, что нельзя терять ни одной минуты: младший вождь стоит на самом краю обрыва и, видимо, не ожидает с нашей стороны сопротивления. Я притворился испуганным и с поднятыми руками подошел к нему, сказав:
— Прости нас, мы не сделали ничего плохого.
Младший вождь с торжеством посмотрел на меня и поднял плеть. Сделав вид, что я еще более напуган видом поднятой плети, я пригнулся и через секунду, сделав неожиданный прыжок, нанес младшему вождю ошеломляющий двойной удар: в колено ногой и в голову кулаком. Совершенно оглушенный неожиданным нападением, младший вождь не удержался на ногах и полетел с обрыва вниз головой.
Я не испытывал ни малейшего сожаления, — наоборот, я чувствовал торжество: я спас себя и Угольфа и освободил остров от одного из правивших им негодяев. Одновременно с этим я понял, что моя спортивная тренировка сослужила мне большую службу. Взглянув на Угольфа, я увидел, что он смотрит на меня широко раскрытыми глазами, в которых я прочел целую гамму переживаний: ужас, восторг, изумление, преданность.
Угольф схватил меня за руку и сказал:
— Он был злее всех и всегда бил нас плетью.
На всякий случай я все же спросил Угольфа, как он считает: не мог ли сброшенный с обрыва младший вождь уцелеть?
Угольф улыбнулся и ответил:
— Не только человек, но и коза, упав отсюда, разбилась бы вдребезги.
Я понимал, что нам необходимо как можно скорее расстаться. Простившись с Угольфом, я быстрым шагом спустился с горы испытуемых, направляясь к нашей пещере.
На другой день Зигфрид с довольной гримасой сказал мне:
— Радуйся, чужеземец, одни из наших врагов вчера сорвался и упал в пропасть. Две бесплодные рабыни, работавшие внизу на поле, увидели, как младший вождь Энгельберт, стоявший у обрыва на горе испытуемых, вдруг взмахнул руками и полетел вниз. Не иначе, как его ужалила змея, либо он сделался Альфредом.
— Хорошо.
И старик, потирая руки, посмотрел на меня, ища сочувствия. У него при этом по бороде стекала струйка слюны. Я сделал вид, что отношусь равнодушно к этому сообщению, однако почувствовал, что у меня гора свалилась с плеч. В то же время я понял, в какой опасности я бы находился, если бы женщины, видевшие, как полетел с обрыва этот проклятый Энгельберт, заметили меня. В этом случае я и Угольф могли бы считать себя погибшими. Несомненно, что моя болезнь и последующая слабость также должны были укрепить мое алиби. Все это, вместе взятое, меня совершенно успокоило.
Я, однако, сильно ошибался, полагая, что гибель Энгельберта не будет иметь для меня никаких последствий. Вечером того же дня раздался пронзительный звук рога, и Зигфрид, уже лежавший на своей шкуре, вскочил и в сопровождении обоих младших вождей, его охранявших, куда–то поспешил. Я, откровенно говоря, не думал, что эта тревога могла иметь какое–либо отношение ко мне, и объяснял ее исключительно борьбой, шедшей среди вождей.
Зигфрид вернулся очень поздно и выглядел крайне расстроенным.
— Слушай, чужеземец, — сказал он, разбудив меня, —Герман и Иозеф говорят, что ты был вчера на горе испытуемых и что ты навел безумие на Энгельберта. Они дальше говорят, что у тебя дурной глаз и что ты поэтому можешь перепортить много народу. Они хотят тебя казнить или обесплодить, так как у бесплодных рабов никогда не бывает дурного глаза. Завтра жрец Вотана установит — дурной ли у тебя глаз или хороший. Это все, чего я мог добиться.
Я почувствовал, что теряю самообладание. Зигфрид прочел у меня на лице волнение и, видимо, был очень доволен. Насладившись моим беспокойством, он, наконец, сказал:
— Успокойся, чужеземец, жрец Вотана — мой друг и участвует в моем «движении». Этого, правда, никто не знает. Он, конечно, скажет, что у тебя хороший глаз. Ты только смотри: не делай глупостей. Откровенно говоря, я думаю, что Энгельберт свернул себе шею не без твоей помощи.
Зигфрид похлопал меня по плечу, лег и вскоре захрапел.
Как и следовало ожидать, я не мог заснуть и беспрерывно ворочался на своей подстилке, так как чувствовал, что, несмотря на все заверения Зигфрида, мне угрожает непосредственная опасность. Кроме того, я полагал, что предстоящая завтра процедура будет носить унизительный для меня характер. Мне очень не улыбалась перспектива вновь предстать в качестве подсудимого на великом судилище.
Весь следующий день я провел в тревоге. Часа за два до заката солнца перед пещерой появились двое младших вождей, заставили меня стать между ними, обнажили мечи и тронулись в путь. На площади великого судилища уже сидели арийские вожди, только трон вождя стоял пустым. Зигфргид, однако, стоял у трона, опираясь на него рукой. Вскоре раздался звук рога, все прокричали «хайль», протянули руки, и воцарилось молчание.
Зигфрид начал:
— Братья–вожди, пред вами стоит чужеземец, упавший с неба, которого мы недавно судили. Говорят, что у него дурной глаз, наведший безумие на нашего дорогого Энгельберта, отправившегося в Валгаллу, где ему приготовлено почетное место. Закон говорит, что всякий, у кого дурной глаз, должен быть казнен или обеспложен. Мы обязаны выполнить закон, но для этого следует проверить, действительно ли дурной глаз у чужеземца. Что скажешь ты, друг великого Вотана?
«Другом Вотана» оказался небольшого роста старик с редкой бороденкой и почти лысым черепом. Он все же носил металлическое кольцо, которое за отсутствием волос часто спадало ему на переносицу, и он вынужден был постоянно его поправлять. У него были желтые костлявые руки с невероятно длинными когтями, к тому же неописуемо грязными. Рядом с ним стоял небольшой мешок, на котором был изображен знак свастики. Гнусавым пронзительным голосом «друг Вотана» завопил:
— Братья–вожди, закон требует двух испытаний, да будет исполнена воля богов. Затем он вынул из мешка черную птицу, в которой я узнал ворона, и сказал:
— Если священный ворон сядет на плечо чужеземца, это будет значить, что у него дурной глаз, так как черное идет к черному.
Старик подбросил ворона вверх, тот сделал небольшой круг и вернулся к старику, который с таинственным лицом сказал:
— Приступим ко второму испытанию.
При этом «друг Вотана» вытащил из мешка небольшую корзину, из которой выползла змея темно–желтого цвета, со странным узором на спине, напоминавшим местами знак свастики.
— Если священная змея, благословенная богом Одином, подползет к ногам чужеземца и вокруг них обовьется, — значит, у него дурной глаз.
Отвратительная змея сначала свернулась кольцами, потом поползла по направлению к моим ногам, затем, однако, вернулась и поползла обратно в корзину.
Старик поднял руки и завопил:
— Испытания, которых требует закон, говорят, что у чужеземца хороший глаз.
После этого старик опустил ворону и корзину со змеей в мешок и, видимо, готовился уйти со сцены. Не успел он, однако, договорить своих слов, как поднялся неописуемый шум и рев. Особенно отличился Герман, который закричал:
— Старый мошенник, твои ворона и змея делают то, что ты им прикажешь. Чужеземцу надо отрубить голову.
Тогда во весь рост встал Зигфрид и, подняв руки вверх, в позе библейского пророка, проклинающего нечестивых, провозгласил:
— Грязные собаки, вы посмели оскорбить бога Вотана, да поразит вас его меч. Я требую голову Германа, не верующего в священных животных.
Вожди разделились на две группы и, видимо, готовились к столкновению. Многие держали руки на рукоятке меча. Зигфрид, учтя неблагоприятное для него соотношение сил, опять влез в центр свастики и закричал:
— Бог Вотан сам накажет своих врагов, горе им!
После этого судилище закончилось, и я понял, что свободен.
После этого события наступило тоскливое для меня время. Временами я терял надежду на спасение и чувствовал, что погружаюсь в состояние полной апатии. Я с большим трудом заставлял себя купаться в море и принимать пищу. Правда, такого рода состояние продолжалось у меня недолго, и я принуждал себя смотреть более оптимистически на будущее.
Я забыл отметить, что члены правящей касты арийцев уделяли очень много внимания военным упражнениям: почти каждое утро десять–пятнадцать младших вождей маршировали по площади судилища и но берегу, рубили мечом прутья, секли плетью мешки с песком, либо провинившихся рабов. Даже на горе испытуемых подростки и юноши, предназначенные в будущем стать младшими вождями, маршировали по тропинкам и пели примитивную песню с припевом: «Хайль, хайль, тра–тра–тра». Раз один из этих молодых людей напал на меня из–за угла и едва не разбил мне череп.
В течение более двух месяцев я влачил жалкое существование пленника. Только раз я спустился с Зигфридом к морю наблюдать за ловлей рыбы. Вследствие отсутствия лодок рыба на острове ловилась самыми примитивными способами: удочками, снабженными крючками, сделанными из рыбьих костей, и небольшими сетями, прикрепленными к палкам.
Широко применялось также выкапывание ям на берегу моря перед приливом. Когда вода спадала, прибегали рабы и извлекали из ям оставшуюся там рыбу: они при этом отчаянно толкались и давили друг друга, так как всякий раб, приносивший меньше десяти рыб, подвергался порке.
Я неоднократно думал о том, каким образом арийцы, предки которых прибыли сюда много веков назад из страны с очень высокой для того времени техникой, превратились по существу в пещерных людей. Ведь даже у примитивных народов почти во все эпохи наблюдался прогресс, принимавший те или иные формы. На острове же Арии, судя по всему, что я видел, имело место прозябание на жалком и необычайно примитивном жизненном уровне.
Сначала эта своеобразная эволюция представлялась мне загадкой, но после того, как я познакомился с государственным и социальным устройством этого острова, я понял, что здесь прогресс был невозможен, и население острова было бесповоротно осуждено на вырождение и гибель.
В первую очередь необходимо было учитывать, что труд в Арии был делом кастрированных рабов, неспособных к интенсивной работе. Эти рабы при максимальном напряжении своих ничтожных сил могли обеспечить голодное питание себе, такое же испытуемым, несколько кусков сырого мяса в день самцам и самкам и, наконец, сравнительно благополучную жизнь вождям.
Закон расы, запрещавший какие–либо изобретения и открытия, сделал невозможным технический прогресс. Закон, жестоко каравший искусство письма, сделал невозможным накопление опыта. Таким образом, я видел перед своими глазами карликовое общество, неспособное ни к какому прогрессу и положительной эволюции. Это общество управлялось кастой жадных и жестоких вождей, опиравшихся на нелепые и кровавые «законы расы», состоявшие в беспощадном подавлении всего живого.
Я вспомнил отошедшие в область преданий фашистские расовые к социальные теории, столь последовательно проведенные в жизнь на острове Арии. Я с ужасом подумал о том, какая судьба постигла бы человечество, если бы полем для этих преступных экспериментов явился не жалкий остров, а земной шар.
Я вспомнил, с какой предельной четкостью и ясностью определили кровавую сущность фашизма руководители международного пролетариата, руководившие пять веков назад первым советским государством, своими победами и железной волей сломившие шею фашизму.
Мои размышления были прерваны возвращением Зигфрида, который в сопровождении своей лейб–гвардии откуда–то вернулся в пещеру. Он оглянулся и, убедившись, что охранники ушли, запер дверь на засов, подозвал меня к себе и предложил мне сесть с ним рядом на шкуру.
— Слушай, чужеземец, мы стоим накануне великих событий, больше нельзя ждать. Мой человек передал мне, что люди Германа хотят с нами расправиться. Десять урожаев тому назад, когда вождь вождей был еще крепок, мы их усмирили, созвав великое судилище, которое отрубило головы трем вождям за то, что они брали к себе в пещеры молодых самцов вместо самок. Правда, они доказывали, что это делали многие вожди еще до них, однако, им это не помогло.