— Так то — сейчас! — не понял Фини-Глаз. — А двадцать лет назад…
— Какая разница?! А вдруг кому-нибудь захочется, чтоб снова было так, как двадцать лет назад!.. Начнутся разговоры, будут недовольные, возникнут осложнения… Нас обвинят в потворстве низменным страстям, в противодействии порядкам, в нагнетании опасной атмосферы — мало ли еще в чем обвинят! Скандал получится… А может, и похуже что… Кому, скажите, это надо? И особенно — в преддверии войны…
— М-да… Снова на Проксиму мне бы не хотелось… — согласился Фини-Глаз. — От пуза нагулялся, хватит… Ну и как тогда начать?
— Только не с путевки, это исключается! Не тот масштаб, и вообще!.. Нет, хорошо бы эдак нестандартно, чтобы сразу увлекло… О, кажется, придумал! Есть отличный план! — мгновенно оживился Крамугас. — Вот — слушайте внимательно. Я начинаю диктовать. «Фини-Глаз из сектора Лoc-Пензюки, что на Цирцее-28, всегда был любящим отцом, толковым мужем и примерным семьянином. Все свободное от общественных нагрузок время он проводил в теплом кругу своих домашних, много читал и. размышляя, занимался спортом, а на умственно-физической работе, как свидетельствуют очевидцы, постоянно был лучшим из лучших — его считали гордостью округи».-.. Верно я подметил?
— Н-ну, да… наверное… Пусть будет так… — зардевшись, кивнул Фини-Глаз.
— Вот и чудесненько! С зачином, стало быть, решили… А теперь — самое главное! Почему вы стартовали с Земли на древней ракете?
— Да ведь… — едва не поперхнулся Фини-Глаз. — Вы ж сами знаете! Что спрашивать?! В той пакостной заметке — все про все…
— Нет, все — да не про все! — запальчиво воскликнул Крамугас. — Там только в общих чертах… Деталей явно недостаточно… И не могу же я о том, как было, прямо написать! Смешно!.. Задача-то — совсем другая! Давайте лучше так: вы хотели совершить научный подвиг. Долго готовились к нему… Но здесь, на Цирцее-28, мечту осуществить не удавалось — слишком уж особенной была эта мечта! Слишком большой и нужной человечеству. И вот тогда вы наконец-то поняли…
— Чего-чего? — опешил Фини-Глаз. — Какой еще подвиг? Какая мечта?! Вы что?!. Я… Архимеда…
— А вот это мы забудем. Никому не интересно, — не давая собеседнику и рта раскрыть, затараторил Крамугас. — Необходим другой аспект… Нестандартный… Да хотя бы такой! И как я сразу не сообразил?! Ведь существует миф — он вам известен… Дескать, в каком-то там лохматом веке, кажется, в двадцатом — от Рождества Христова или, может, Вовикова, еще вон когда! — люди впервые полетели на Луну. Об этом я в школьных учебниках читал. И там же, кстати, как сейчас помню, говорилось, что все это — выдумка: не могли тогда люди летать никуда, техника не позволяла! Придумали, чтоб изумить потомков, а наделе… Словом, приукрасили свою эпоху. Это допускалось… Теперь вы понимаете, куда я клоню? Так вот, я напишу, что вы — поверили в этот миф и решили его реализовать. Пусть ваша экспедиция в тот раз и завершилась неудачей, если быть честным до конца, но в принципе — в принципе! — вы доказали возможность таких полетов! Да! Я назову вас «Викингом Млечного Пути»! Или лучше — «Колумбом с Цирцеи-28»! Именно! Так всем понятней и точнее… Ваш героический облик…
— Да что вы из меня посмешище-то делаете?! — возмутился Фини-Глаз.
— Нет, — убежденно сказал Крамугас, — и вовсе не посмешище. Это плохое слово. Я вас просто… идеализирую! Нахожу типическое, славлю прекрасное…
Фини-Глаз склонил голову набок и с великим сожалением посмотрел на Крамугаса.
— Где это вас к таким замашкам приучили? Просто поражаюсь! С виду — вроде бы приличный человек…
— Нигде! Это — врожденное. Я сам дошел до этого, нутром почуял, — не без гордости ответил Крамугас. — Классики — мои учителя!
— Оно и видно, — покивал Фини-Глаз, смачно сплюнув в распахнутое окно. — Еще цитировать начните… Задатки — будь здоров! Учителя… Чувствуется школа! Только… зачем же врать? Да еще так беспардонно… Фу! Я понимаю: где-то, что-нибудь, чуть-чуть перегнуть — ладно, сам не без греха, но надо же и чувство меры знать!
— Что велят, то и делаю, — насупился Крамугас. — А как — уж извините! — мне не объяснили. Ошибки бывают у каждого. Но, чтобы ученик не ошибался, его надо поощрять. Тогда будет стимул учить все назубок… И, главное, насколько я соображаю, важен нестандартный подход ко всему, выявление сути вопроса — чтоб виделось доброе, чистое, вечное… Широта охвата нужна! И положительный пример!
— Да, бедный-бедный мальчик!.. — сокрушенно вздохнул Фини-Глаз. — Совсем вам голову заморочили в этих самых школах, дурачков прилежных лепят. Уж в каких передрягах я бывал, а все же… Что за времена настали!.. Ну, валяйте, охватывайте по всем фронтам! Сочиняйте, черт вас побери!
Крамугас воспрянул духом, вскочил с кресла и, отложив на стол диктофон, победоносно принялся вышагивать по веранде.
— Значит, так… — громко и решительно заявил он, вновь ощущая себя на коне. — Все отставить! Прошлое — для будущего — делаем сейчас. Никаких путевок, никаких пари в трактире и никаких Архимедов. Лучше — по-другому, благородно: вы не могли нарушить клятву, данную себе еще в далеком детстве! Ясно? И тогда из подручных материалов вы сами смастерили копию древней ракеты! Так сказать, действующий вариант…
24. ПОВСОНАЦ
Наконец-то в городе началась паника. Войну, правда, никто словом не поминал, как, впрочем, никто и за мир особенно не ратовал, однако паника была настоящая, бодрящая, с неистовой суетой и воплями тысяч экзальтированных граждан.
А тут, к вящему восторгу заскучавших обывателей, еще и Церковь встрепенулась…
«Только темный народ, погрязший в невежестве, мог позволить втянуть себя в искушенье благоденствием!» — во всеуслышание заявил ее духоводитель.
И то ему было словно невдомек, что этот темный народ, погрязший в невежестве, он-то и пестовал лично со своими прихлебателями, отрицая всякий свет и насаждая одичание как путь, кратчайший и единственный, к смиренному покою, каковому он, духоводитель, придавал огромное значение, поскольку оный позволял без опасения духоводить… И жировать смиренно…
Формально Церковь ничего особого не делала — лишь тихо, неназойливо существовала, занимая грандиозный дом в центре столицы.
Горожане знали: в этом доме — Храм Всего. А чем там занимаются, никто не представлял. Молебнов вроде бы не совершали, проповедей не произносили — во всяком случае таких, чтобы запомнилось хотя бы слово, о различных чудесах помалкивали, ни к чему не призывали…
Впрочем, циркулировали слухи, будто там, в огромном доме, все-таки идет работа и творятся чудеса — уж много-много лет подряд в глубокой тайне вызываются из мира мертвых разные усопшие, им учиняют долгие пристрастные допросы и, на основании даваемых ответов, иных трудно и мучительно канонизируют; и в то же время кое-кто из неусопших вдруг таинственно куда-то исчезает — без допросов, сразу, и канонизация ему не светит — по причинам наивысшего порядка, — вероятно, чтоб была работа новым поколеньям.
А исчезновенье — дело тоже трудное, хотя, быть может, и не столь мучительное…
В общем, шут их знает, чем они там занимались. Верою не пахло, но особенный, с дрянцой, религиозный дух витал.
Нуда известно: этот дух — и есть особо прогрессивный, он рекламе не подвержен и не пользуется ею, он присутствует повсюду и всегда — сам по себе.
Тому свидетельство — портреты вновь канонизированных: эти лики возникали вдруг, по сути, ниоткуда — и туда же исчезали временами…
Все случалось очень тихо, ненавязчиво, и горожане успевали привыкать…
И теперь вот Церковь, словно всполошившись, разом отрешилась от таинственного флера.
Ее духоводитель оказался щуплым старичком — весьма косматым, с жидкой бороденкой, вислыми усами и в золототканом зипуне, что, говоря по правде, никого не впечатлило.
Но насторожить могло другое…
Появились некие орлы, которые душевно, по-простому, но и без никчемных сантиментов стали предвещать возобладанье райской жизни — в очень скором времени — и призывали граждан не противиться такому счастью. А непонимающих толково вразумляли — по мордасам.
При этом громко поминали прежних благодетелей Цирцеи-28 и обещали новых, куда лучше остальных.
Необходимо было лишь всем радоваться и, как никогда, старательно смиряться…
Собственно, никто и не противился пока…
Короче, дело оборачивалось так, что ничего, кроме конца света, ждать не приходилось.
А это уже было, так сказать, к моменту…
Горожане, почуяв неладное, мгновенно разделились на два лагеря, словно этот самый раздел накипал в них уже давным-давно и только нужен был подходящий толчок, чтобы все сокровенное разом выплеснулось наружу.
Одни теперь величали себя «шармантистами» и с редкостной энергией вели подсчеты, какие блага может принести родной Цирцее-28 ожидаемая катастрофа.
Другие (а их было больше аж на девять человек!), напротив, назывались «лажистами» и столь же энергично вычисляли, в какой мере ужасными окажутся последствия, если Цирцея-28 не будет втянута в эту заварушку.
Крамугас, как человек сторонний, все происходящее воспринимал буквально — в меру собственного разуменья и готовности воспринимать.
Да, в сущности, иначе он и не посмел бы! Установка — мощный фактор…
Иерархия сиюминутных отношений складывалась в городе довольно интересной.
На самом изначальном — индивидуальном — уровне словесные конфликты доходили до взаимных мордобитий и на них кончались; тогда как на уровнях более высоких — когда на авансцену вместо вздорных одиночек выступали уже целые организованные группы, возглавляемые опытными, хоть и неформальными, по слухам, вожаками (здесь их называли ласково и добро — вождюки), — публичные дебаты завершались коллективными доносами взаимного характера, писанными с толком, на казенной бумаге, с росчерками хорошо известных всем людей и с исключительно красивыми печатями в конце.
Похоже, беззаветные уроки Дармоеда принесли-таки удачные плоды.
И только для стороннего, как Крамугас, случайного наблюдателя, не ведающего о мелких внутренних разногласиях и потому заранее готового ежеминутно восторгаться, во всей умиляющей взор простоте открывался самый верхний уровень, без околичностей — единый, всенародный.
— Ну вот, — кричали друг другу люди, обмениваясь радостными рукопожатиями и даже лобызаясь, — дожили, наконец-то!.. И у нас теперь, на Цирцее!..
На всех переходах, на шагательных виадуках, на спусковых и возносящих-спиралях, на плоских крышах домов творилось подлинное столпотворение.
Именно так: столпотворение творилось — каждый новый миг. И всеми сразу…
И, казалось, навсегда…
Люди были повсюду. Словно праздник наступил… Словно будет фейерверк, раздача редких сладостей и что-нибудь еще…
А по улицам, гудя в клаксон, носился открытый мнемоавтомобиль, и из него беспрестанно, с риском вывалиться вообще, высовывался знаменитый Дармоед с Виадуа-Кольцевой.
Надсаживаясь, он повсюду призывал, заверял, клеймил, восхвалял, выводил всех и вся на чистую воду, получат подачки и тумаки и счастлив был необыкновенно.
То был Дармоедов звездный час!
Одет Дармоед был как всегда, — с той только разницей, что к своим полинялым лампасам на кальсонах он добавил еще эполеты со священным знаком Церкви — куриными крылышками и семиконечной звездой Голиафа с перекрещенными плугом и ракетой в центре.
Но на это добавление к его наряду внимания никто не обращал — привыкли к Дармоедовым причудам. Даже мысль не возникала, что все может быть всерьез…
Центр города оказался забитым настолько, что Крамугасу, как он ни пытался одолеть людские толпы, так в конечном счете и не удалось прорваться к зданию родной редакции, а звонить туда по телефону было бесполезно, поскольку на звонки либо вообще не отвечали, либо отвечали, но довольно странным образом: «Больше пафоса, а посторонних — в шею!» — вопил кто-то и моментально вешал трубку.
Один раз, правда, в разговор вклинился какой-то умник, который важно, нараспев поведал, будто приказал: «Ядреный пафос стал мне по колено! И жизнь моя поэтому нетленна… Уберите аптекаря с денег, если денег не стало совсем!.. Немедля довести до сведения прочих!»
О каком таком аптекаре шла речь, Крамугас понятия не имел, поскольку здешних денег не только не держал в руках, но так ни разу и не видел.
Очень скоро он сообразил: необходимо срочно изыскивать другие — обходные, хитрые — пути.
На седьмой панели с виражом, совсем уже неподалеку от редакции, Крамугас наткнулся на колоссальное скопление Автоматических Блюстителей Принципов.
— Что случилось? — настороженно спросил Крамугас. — Новые веяния, да?
— Сам должен знать! Вот так! Кто ты такой, что ничего не знаешь?
— Неправда, — возразил Крамугас. — Кое-что я знаю.
— Вот и делай выводы! — прикрикнули на него.
— Со скидкой или без? — уточнил Крамугас.
— Ты — делай, делай! Потом скинемся, если надо. Усекаешь или нет?
— Нужной информации маловато, — пожаловался Крамугас на всякий случай. — Боюсь, ничего не выйдет. Частные предположения не покрывают целого — никак.
— К чему доступ имеете? — громыхнул Автоматический Блюститель.
— К своей собственной статье, — не моргнув глазом, браво выпалил Крамугас. — Я не смог достать утренней газеты, а моя статья как раз на сотой, эксклюзивной, полосе. Я думал, что будет в солидном журнале, — мне редактор перед подписанием к печати обещал, а пошло в газете. Я, конечно, не в обиде — пусть хоть так… Прошу пропустить меня в редакцию за персональным экземпляром.
— Сегодня здесь нет редакции, — торжествуя, возвестил Блюститель. — Ни газеты, ни журнала.
— Да она у них общая — редакция эта! А что же тогда есть?
— Публичный! Дворец! Культуры и собраний!
— Вот впервые слышу…
— Это не играет роли! Сегодня здесь собирается только избранная публика, — надменно пояснил Автоматический Блюститель Принципов. — Конгресс Полувселенского Содома Наций, сокращенно — ПОВСОНАЦ! Вы написали здравицу в честь нашего Конгресса и лично его еще не выбранного Председателя? А? Пламенный призыв?!
— Я уже на грани, — кивнул поспешно Крамугас. — Даже, может быть, за гранью… Все нужное изложено в статье. Пропустите меня!
— Ну, если так, тогда — идет, — согласились Блюстители Принципов.
И Крамугас через черный ход, срочно переименованный накануне Конгресса в Самый-Что-Ни-На-Есть-Парадный, проник в здание редакции и восходящими потоками в тот же момент был заброшен к дверям помпезного конференц-зала, возле которых уже толпился народ — чистенький, приглаженный, разнообразно одноликий и, судя по всему, до чрезвычайности довольный тем, что происходит вокруг.
25. Прелюдия славы
Ошарашенный таким количеством импозантно-блестящей публики, среди которой там и тут виднелись столпы местной цирцеянской прессы, а также прочие элитные столпы, полустолпы и иже с ними, Крамугас прицелился было сразу пройти в полутемный уголок и здесь в смущении застыть.
Он еще не представлял в точности, что же лично ему надобно на эдаком значительном Конгрессе, как именно вести себя и о чем лучше всего разговаривать, да и стоит ли вообще говорить что-либо.
Но где-то в подсознании таилась робкая надежда: ну, а вдруг сейчас случится нечто — пусть и ерундовое, в конечном счете, но о котором все-таки неплохо будет после написать, тем самым лишний раз продемонстрировав свою недюжинную хватку журналиста, оборотистого, в меру ловкого и даже, может, беспринципного — ведь, если уж по совести, на том вся пресса на Цирцее-28 и стоит, чтоб в главный принцип возводить отсутствие какого-либо принципа и, бесконечно умиляясь этим, врать напропалую. Врать свободно и легко, как дышишь. Соблюдая, впрочем, должный реализм.
Когда-нибудь я выбьюсь в короли, решил внезапно Крамугас, в большие, всеми почитаемые короли — пусть хоть война теперь, хоть конец света, хоть не знаю что, но уж потом-то я свое возьму сполна!..
Неподалеку, на стене, в золоченых рамах с вензелями рядком висели задницы.