Хвале и порицанию, критике и снисхождению надлежало найти свое место под пером наблюдателя, записывающего впечатления сразу по горячим следам. В меру ума и таланта г-на де Кюстина таковые впечатления могли бы доставить ему пищу для сотни любопытных и интересных страниц.
Таков багаж, который наш благородный маркиз мог бы привезти из России, но, оказавшись в Париже, после нескольких лет колебаний, когда друзья находили письма его, как сказано в «Journal des Debats», слишком скучными, бледными, лишенными какого-либо интереса, автор решился придать труду своему окраску политическую. Он возмущается и подогревает себя на холодную голову; противореча самому себе, добавляет к своим воспоминаниям всяческий вздор, слышанный им в России от пошлых остряков и проходимцев; повторяет клевету и обвинения людей озлобленных; из всего этого он извлекает сбивающие с толку заключения, с пафосом пускаясь в сдобренные сплетнями рассуждения о морали и безнравственности, философии и религии, политике и истории.
Поскольку литературная репутация г-на де Кюстина невелика, и он не пользуется большой известностью, не сотрудничает в каком-либо одном журнале, поэтому и не решился он на издание отдельных выпусков или брошюр, которые, несомненно, прошли бы незамеченными; ему пришлось расползаться и раздуваться до четырех томов, дабы свалить в одну кучу все «за» и «против», неточности и противоречия. А вину за всю эту невероятную смесь, эту арлекинаду, он свалил на голову российской полиции.
Критик, который неотступно следует за своим проводником, истолковывает на его манер слова любекского трактирщика, поелику приходится постоянно возвращаться к сему пророку, витающему над всей книгой, подобно року у древних. «Не скука гонит русских из своей страны, — пишет он, — а стремление к правде», и затем следуют рассуждения о том, что человеку правда нужна так же, как воздух и т.д., и т.д., и т.д. Но, по совести говоря, разве нет иного объяснения сему вкусу к путешествиям, каковой все более и более распространяется среди наших соотечественников? Может быть, это такое же стремление к истине, привлекающее на континент тысячи англичан? И что это за правда, которую мы якобы ищем? Где ее родина, ее средоточие, ее обетованная земля? В детстве мне говорили, будто правда лежит на дне колодца. Уж не хочет ли почтенный критик уверить нас, будто она перенеслась оттуда во Францию к свету свободной прессы и при тысячегласных ее кликах?
Во всяком случае, Франция отнюдь не страна единой, но многих истин самого разнообразного цвета, которые радикально противостоят друг другу. И если называть вещи своими именами, то какая из них нужна нам: из « Journal des Debats », « Gazette de France », « National » или, быть может, из « La Presse », которая пишет в одном из своих последних номе ров: « Станем ли мы когда-нибудь серьезным наро дом? Прекратим ли, наконец, ребяческое предпочте ние формы содержанию? У нас государственные ус тановления ничего не гарантируют, будучи не более, чем детскими погремушками. Не остается ничего не опороченного преувеличениями, заблужде ниями или злоупотреблениями».
Я не хочу придираться ни к публичности, ни к тому или иному образу правления. Боже упаси! Отнюдь нет. Но, как беспристрастный судья, более всего ценю содержание, а не форму, и поэтому, отвергая мнение г-на Сен-Марка-Жирардена, будто в России молчание прерывается только ложью, возражаю на это: противоречащие друг другу истины суть истины ложные. Шум провозглашаемых во Франции истин столь велик, что уже не слытттно ни единой из них. Впрочем, для начала необходимо объясниться. Все, что касается политики, относительно и меняется ото дня ко дню. Во Франции это известно лучше, чем где-либо. Однако истины нравственные неизменны; взращенные совестью человеческой, они создают силу, чье могущество далеко превосходит все то, что порождают конституции и органические статуты. Именно они дают жизнь личностям и народам. Истины конституционные возникли только вчера, и доказательством того, что конституции и представительное правление не порождают истин, служит сама Франция, вся истина которой заключена только в одном 1830 году [34].
Что касается истин нравственных, то они возникли вместе с христианством, и не в обиду для г- на де Кюстина будет сказано, мы тоже не лишены их.
Остается понять, почему г-н Сен-Марк-Жирарден оказался на стороне благородного маркиза. Мы далеки от предположения, что столь просвещенный человек разделяет слепые и враждебные предрассудки французского журнализма. Невозможно и то, чтобы он подозревал нас в намерении завоевать весь мир, задавить цивилизацию и превратить Европу в лагерь казаков и башкир. Банальные сии обвинения, бродящие по редакциям и улицам Парижа, годны лишь для развлечения праздношатающихся зевак. В крайнем случае, они сгодятся для песенок Беранже*, которым мы сами аплодируем прежде других, поскольку тоже не лишены вкуса к доброй шутке, да и для поэзии простительны многие вольности.
Г-н Сен-Марк-Жирарден — человек серьезный и добросовестный. Кто же мог подтолкнуть его на роль апологета такого литератора, который не обладает ни тем, ни другим качеством? Может быть, приведенные выше замечания в «La Presse» дают нам ключ к разгадке? Полагаю, что именно так оно и есть.
Г-н Сен-Марк-Жирарден, как и многие достойные люди во Франции, находится под влиянием некоей навязчивой идеи: и для него форма тоже важнее содержания. Г-н де Кюстин покидал Париж с сердцем и умом, не слишком очарованным конституционным правлением {«Journal des Debats»). Из Петербурга он возвратился почти готовый самолично избираться в Палату депутатов и занять там место между г-ми Берье и Ледрю-Ролленом12. Вот и все объяснение. Как же не принять в объятия сего блудного сына, раскаявшегося в своих заблуждениях и возвратившегося с публичным покаянием? Хотя критик и не говорит об этом напрямую, сразу видно, что для него истина — это представительное правление. Ну, а цивилизация? Опять же представительное правление. Без него несть спасения. Так же, как г-н де Кюстин признает только одну религию — римское католичество. Если для одного мы не можем обладать ни истиной, ни цивилизацией лишь потому, что у нас нет ни Палаты депутатов, ни Национальной гвардии, точно так же и второй с непробиваемым апломбом невежественного и надменного вояжера скажет вам, что московитские /реки13 лишены в своем культе дара слова (письмо XV7i)a; что в русских храмах не проповедуют Евангелие, ибо оно открыло бы славянам путь к свободеР. На сие можно ответствовать цифрами: 1) числом экземпляров Евангелия, переведенного на народный язык, не говоря уже о славянском, который легко понятен русским всех сословий; 2) опубликованными и продолжающимися изданиями проповедей для 40 тыс. приходов Империи. Дабы оконча-
а Custine A. de. La Russie en 1839. Т . 1. P . 314.
6 Ibid . Т. 3. P . 132. ( Lettre XXI .) тельно исчерпать сей вопрос, мы хотели бы спро сить со всем смирением у нашего католика: много ли читателей Евангелия среди низших классов французского общества, и разве в самих католичес ких странах, таких как Италия и Испания, чтение Библии не воспрещено для народа 14 ?
Я хотел бы спросить у г-на Сен-Марка-Жирар- дена, почему он полагает, что западная цивилиза ция является для русских запретным плодом ? И по чему это они нападают на нее, высмеивают ее, в то же время завидуя и подражая ей? {« Journal des Debats ») .
Если под западной цивилизацией он понимает не одну только конституционную цивилизацию, тогда на чем основано его мнение?
Пусть г-н Сен-Марк-Жирарден сделает нам удовольствие и посетит нас, но не на поводке у маркиза, а полагаясь лишь на свою голову, свои глаза и свои уши, дабы составить обо всем собственное мнение, не слушая ничьих подсказок; пусть он познакомится с нашими научными, учебными и благотворительными заведениями, больницами, мастерскими и мануфактурами; пусть он побеседует с нашими государственными мужами и литераторами, и тогда ему станет понятно, что мы идем вперед размеренным шагом по тому пути западной цивилизации, который открылся для нас при победном громе полтавских пушек и еще более мощном гласе Петра Великого.
Я не хочу сказать, что все у нас в наилучшем виде, и нам уже не осталось ничего иного, как наслаждаться нашим благополучием. Мы знаем собственные недостатки лучше наших хулителей и клеветников и видим все нам недостающее, как дочерней нации великой европейской семьи. Мы знаем, что еще придется много работать над собой и еще многого добиваться для исполнения вожделенных наших желаний. Мы не претендуем на место во главе цивилизации и не намерены поучать и командовать другими народами. Но и у нас есть свое место под солнцем, и не г-ну Кюстину лишать нас его. Так о чем же идет речь? Вопрос в том, находимся ли мы в состоянии упадка или движемся вперед. Я говорю здесь не о политическом могуществе нашего правительства, а об интеллектуальной и нравственной силе нации. Изучайте на месте величайшую проблему рабства крепостных, сие наследие прошлого, которое и поныне поддерживается существующим порядком вещей. Убедитесь, что порочное состояние юридического права смягчается в жизни такими установлениями, которые гарантируют слабого противу насилия, благодаря вкоренившимся за последнее время нравам и постоянно улучшающимся отношениям между владельцами и крепостными. Убедитесь, что таковые отношения, само действие цивилизации стремятся все умиротворить и отчасти возмещают молчание закона, подготавливая пути легальной и безопасной эмансипации, в то время как писаный и несвоевременный закон явился бы лишь сигналом к беспорядкам и бедствиям.
Мы знаем, что социальные реформы медленны, а революции быстры; но они скоры на разрушение и непригодны для созидания. Действительно, у нас не менее крестьян имеют дурные дома, чем жители Шампани, и столь же бедных, как в Ирландии, но зато есть селения и целые губернии, где они живут в добротных домах в два этажа, теплых и просторных; у нас есть крестьяне, владеющие мастерскими и даже большими мануфактурами; крестьяне, заплатившие годовую пошлину в 20—60 франков и ведущие коммерцию на сотни тысяч. Не пользуясь политическими свободами, они имеют свободу личную15, которой могут лишиться только из-за злоупотреблений, каковые, как нам хорошо известно, не есть принадлежность лишь правления монархического.
Вот пример того, что влияние цивилизации уже ощущается и проникает в отношения владельца и крепостного. Вы скажете, что один случай ничего не доказывает, но ведь и все избранное г-ном де Кюстином также не есть общее правило. Я знал одного помещика, который, будучи как-то в деревне, был приглашен своим крестьянином в гости на чай. За круглым столом, во главе которого восседала хозяйка дома, тоже крестьянка, беседовали о том и о сем, и муж ее обратился к помещику с такими словами: «Дозвольте, господин, представить вам такое мое соображение — батюшка ваш был очень добр к нам, но вы, как мне кажется, и того добрее. Быть может, происходит сие, благодаря прогрессу цивилизации ? »16.
Я весьма сожалею, что случай не свел г-на де Кюстина с такими крестьянами, а вместо этого он увидел в России, по его выражению (письмо XXIX), кремлевских ловеласов, ветхозаветных донжуанов и элегантных ямщиков, с которыми он пил шампанское посреди оргии, от описания которой мог бы и воздержаться из уважения к читательницам. Лучше бы узнал он, что эти, как он их называет, «живот- ные»а, если и не искушены в науке цивилизации, по крайней мере, наделены инстинктом оной. Да, ведь цивилизация — это закон доброжелательства между личностью и нацией, как религия есть закон любви и милосердия. Истинно цивилизованными можно назвать людей доброй воли, которые призывают мир на землю, дабы восславить Всевышнего на небесах, а нецивилизованные испускают злобные вопли, и уста их осквернены бранью и клеветой. С легкомысленным и смехотворным самомне-
а Custine A . de . La Russie en 1839. Т. 3. P . 76.
нием выступают они в роли публичных обвинителей и верховных судей целой нации, каковую почитают для себя известной только потому, что побывали в ее городах и ездили по ее большим дорогам.
Мы не боимся расследований со стороны людей цивилизованных. Пусть судят они о нас со строгостью и даже с особливым западническим пристрастием — мы не только согласны, но и сами желаем этого, как соответствующего нашей же пользе. Однако в таковом случае мы по праву требуем добросовестности и знания предмета, ведь мы тоже люди и граждане, достойные непредвзятых и компетентных судей. Или, быть может, хотят, чтобы нас судил первый встречный, который, еще не ступив на нашу землю, уже ставит похоронное клеймо на целую нацию? Достаточно нескольких гребцов, не пришедшихся ему по вкусу из-за недостатка элегантности и щеголеватости, и сразу же поднимается вопль: «Видя их лица и представив себе, какова жизнь сих несчастных, я вопрошаю, чем же провинился человек перед Богом, чтобы 60 миллионов подобных Ему существ были приговорены быть рус- скими?» (Письмо VII)a. Всего через несколько часов, едва ступив на берег, маркиз мог бы со спокойной совестью забрать обратно свои чемоданы и возвратиться к себе во Францию, поелику он уже вынес свой приговор: «Про русских как высших, так и низших сословий, можно сказать, что они опьянены рабством» (Письмо VIII) [35].
Повторим еще раз: да, мы любим западную цивилизацию, мы подражаем и даже завидуем ей, хотя и не в состоянии стать такими же; но от всего сердца, всеми своими чувствами мы обвиняем и выставляем на посмешище ту ложную цивилизацию, к коей принадлежит г-н де Кюстин — цивилизацию распущенности и развратной прессы.
Когда эта пресса бесстыдно превращается в инструмент партий и выступает как поджигатель раздоров, вместо того, чтобы быть главнейшим звеном в социальной связи наций, тогда мы не признаем ее авторитет и предпочитаем наше безмолвие, раз уж вам хочется называть так все то, где нет скандала и шума. Будем откровенны, и тогда мы лучше поймем друг друга. Для вас цивилизации заключены в узком кругу какого-либо политического мнения. Но мы понимаем их совершенно по-другому и признаем за ними более возвышенную и более обширную сферу, не приписывая им в то же время абсолютной ценности. В своем невежестве и ослеплении мы даже позволяем себе спросить г-на Сен-Марка- Жирардена и все собрание господ пэров и депутатов Франции: разве французская цивилизация дожидалась рождения Хартииа для того, чтобы распространиться по всей Европе. Весь век Людовика XIV, все великие писатели XVIII столетия, разве они появились благодаря абсолютной монархии или принципу разделения властей? Может быть, Расин или Мольер заседали в Палате депутатов? Или Монтескье был выборщиком? А все эти ученые, поэты, моралисты, прославившие Францию, числились ли они в списках Национальной гвардии? Простите мне и такое конституционное богохульство: не кажется ли вам, что г-н Тьер17 принес бы более пользы Франции и всей цивилизации, оставаясь простым литератором, вместо того, чтобы употреблять свои незаурядные таланты и свое время на критику правительства, будучи в рядах оппозиции и критикуя сию последнюю, коль скоро в его руки переходило кормило правления?
А г-н де Аамартин18? Не лучше ли было ему оставаться поэтом, а не привносить политику в поэзию и поэзию в политику?
Шамфор, Ривароль, Жозеф Мари Шенье — все это люди выдающегося ума и незаурядных талантов19. Они имели определенный престиж и некоторое влияние на общество, но что бы сказали о них, если бы ради публикации нескольких блестящих произведений им вздумалось стать государственными деятелями? Сен-Ламбер и Делиль20 были талантливыми поэтами, но они превратились бы в посмешище, если бы сочиняли стихи, задавшись целью получить министерские портфели. Однако сегодня никто и не почувствовал бы смехотворность таковых притязаний. Из журнала или из /.../а муз теперь переносятся прямо на парламентскую трибуну, а оттуда, используя дар слова — сразу в министерское кресло.