— Мы? Надеюсь, вы этого не делали, Джонстон?
— Я — нет, мисс Изабел.
— Вы подозреваете меня?
Увы, я подозревал, но ее наглость на мгновение сбила меня с толку.
— Они считают, что кто‑то из нас сделал это. Даю слово, это не я.
— Значит, не мы.
— А они нам за это набросали щавеля.
— Я сказала, мы не виноваты. Покажите‑ка, где этот щавель.
Мы вместе мрачно глядели на незваных пришельцев.
— Осоку им могли завезти с навозом, — сказал я, чтобы дать понять, что готов ей помочь. Я по — прежнему не верил Изабел, но она с таким видом смотрела на щавель, что мне стало жаль ее.
Мы слышали, как усердно копал Иган по ту сторону забора.
— Но ведь щавель‑то мы не завезли с навозом, Джонстон! — Изабел сурово поджала тонкие губы. Права она была или нет, но она явно решила мстить. Небывалое волнение охватило меня; скажи она хоть слово в тот момент, я перемахнул бы через забор и война стала бы настоящей.
— Нет, мисс Изабел, с навозом он не мог попасть.
— Это плохой сорняк, Джонстон.
— Я знаю и похуже.
— О! Например?
— Оксалии. У меня есть сад в Сант — Килда, они весь его заполонили. Каждую пятницу я выпалываю их по целому ведру.
— Вы их жжете, конечно?
— Жег… до сих пор…
Наши глаза встретились. Теперь она улыбалась тихой, зловещей улыбкой. Это была уже не та Изабел, которая говорила со мной пять минут назад. Я понял — я продаю свою душу черту.
— Надеюсь, я могу положиться на вас, Джонстон. Вы сделаете все, что нужно?
Она могла положиться на меня, так же как Тереза могла положиться на Игана.
Начали мы со щавеля, осоки и оксалий, но, как всегда бывает в столкновениях между людьми, каждая сторона неустанно искала нового и более мощного оружия. Мы с Иганом разбирались в сорняках не хуже, чем в георгинах, и скоро ни в чем не повинные Авалон и Элизия превратились в свалки для всех сорняков с других наших садов. Обычно мы вручали их сестрам, и как только мы уезжали и спускалась ночная тень, они забрасывали сорняки друг другу за изгородь. Каждый день, словно приговоренные, несущие на себе свою плаху, мы приближались к садам сестер с туго набитыми мешками. И при этом все еще могли без улыбки смотреть друг на друга. В какой же тупости мы увязли! Мы размахивали своими мешками с таким выражением, будто хотели сказать друг другу: «Вот тут‑то тебе и конец!» Презрительно сплюнув на разделяющую нас лужайку, мы надменно шествовали к калиткам, сжав губы и задрав нос, словно совершали что‑то необычайно героическое. Теперь мне смешно, но тогда я слишком втянулся в эту мерзкую свару, чтобы видеть ее потешную сторону.
Ко времени открытия очередной осенней выставки в результате нового губительного способа ведения войны оба сада начали увядать. Эти женщины затеяли страшное дело, когда столкнули меня с Иганом, потому что между мелкими диверсиями неискушенных женщин и смертельной схваткой двух знатоков была огромная разница. Мы не тратили попусту ни сил, ни сорняков. Осока, кислица, щавель, лук, ростки многолетних флоксов, мелко искрошенный пырей, оксалии — все, что перебрасывалось через изгородь, для садовника было бедствием. Мы отлично знали, когда, что и как забрасывать.
Через два — три месяца выставочные клумбы и бордюры так заросли сорняками, что теперь уже у обоих садов не было никаких шансов получить в этом году премию на выставке. Растения с мелкими корнями, такие, как астры и петунии, не терпят, когда их трогают, и мы стали перед выбором: либо выполоть сорняки и повалить цветы, либо позволить сорнякам поглотить клумбы. Непрошенные пришельцы здесь особенно усердствовали, словно хотели показать, что поняли зловещий смысл игры людей. Тут и там, в местах, где нам пришлось сделать тщательную прополку, показались пятна обнаженной земли.
Многолетники и отобранные для выставки георгины и гладиолусы находились в не менее бедственном положении, так как ни у Игана, ни у меня не хватало времени следить за ними. Пять часов из восьми мы проводили теперь с тяпкой и мусорным ведром в руках. Мало — помалу оба сада совсем пришли в упадок. Сорная трава разрасталась на затененных участках дорожек, по розам взбирались усы вьюнков, края газонов заросли, на кустарниках все еще торчали засохшие весенние цветы.
Но сестры по — прежнему и не помышляли об отступлении. Теперь, как никогда, надо было бить отбой, ибо даже посторонним было ясно, что мы неотвратимо идем навстречу собственной гибели. Все вокруг шептались о нашей ссоре, и в любое время дня, стоило мне оторваться от работы, я видел удивленные лица у калитки. Заглянуть в сад через заросшую ограду было уже невозможно. Однажды репортер из газеты попросил меня поведать ему «эту историю». Я послал его к Изабел. Сестры прекратили всякие новые приобретения, что сильно урезало мои «доходы», но у меня не было желания бросать работу — мне было любопытно, чем все это кончится, и, кроме того, мне очень хотелось восторжествовать над Иганом. Как только появлялся новый сорняк, я показывал его Изабел, но она лишь поджимала губы, бросала на Авалон взгляд, жаждущий отмщения, и вздыхала так, словно хотела сказать, что никак не может уразуметь вероломства людей в этом мире.
— Ладно, Джонстон, — решительно говорила она, — только делайте все возможное.
Изабел всегда так говорила — со скрытым намеком. Услышь кто наш разговор, он бы непременно заключил, что я должен упорно бороться с сорняками. Но я понимал тайный смысл ее слов — и старался изо всех сил. Зачинщицей была Тереза, она первая забросила щавель в Элизию — так утверждал я, — пускай же Авалон сделает и первый шаг к примирению.
Однажды утром, за три дня до первой осенней выставки, над забором, в том месте, где я работал, высунулась голова Игана.
— Грязная скотина!
— Чего тебе, кислая рожа?
— Про это ты, конечно, тоже ничего не знаешь? — Иган мотнул головой в сторону своих клумб. Я встал на нижнюю перекладину и заглянул к нему.
Сначала я ничего не заметил; ему пришлось показать мне, в чем дело.
Тереза всегда высаживала свои георгины купами по северному бордюру, чтобы немного защитить их от знойного летнего ветра. В купе, на которую мне показывал сейчас Иган, было три великолепных куста «Джейн Каул», покрытых чудесными цветами. Они были намного красивее, чем у меня в Элизии. Вот уже неделю я с завистью поглядывал на них. Изабел тоже приметила их — я не раз видел ее следы на этом месте у забора.
В то утро георгины выглядели так, словно их хватил двадцатиградусный мороз. Огромные бронзовые лепестки уныло поникли, листья почернели. Вокруг все было как обычно, только несколько капель зеленоватой жидкости на траве провели отчетливый след к тому месту, где стояли мы с Иганом.
— Это не я, браток! — невольно воскликнул я.
— Всегда не ты! — огрызнулся Иган. — Знаешь, что начнется теперь?
Я ответил не сразу. В первый раз с того времени, как началась вражда, я был действительно потрясен. Меня охватило отвращение. До сих пор, несмотря на сорняки, оба сада были еще красивы. Красивы красотой цыганских лохмотьев — в этом даже была своя прелесть. Они еще могли согреть сердца двух мастеров — садовников. Сейчас на мгновение мне почудились две маленькие бурые пустоши.
— Ну? — настаивал Иган.
— Что?
— Я сказал: ты знаешь, что теперь будет?
Он смотрел на мои георгины в пятнадцати шагах отсюда, словно кот на канарейку.
— Мы не станем этого делать, правда? — я весь дрожал.
— Черта с два, не станем! Сам начал!
Я хотел объяснить ему, кто начал, но ложное чувство преданности Изабел взяло верх. Я ненавидел ее в тот момент, но я слишком привык считать Игана и Терезу врагами.
— Только тронь мои георгины, я спалю весь твой сад! — взорвался я.
— А что же мне делать с этим? — Иган снова кивнул на свои «Джейн Каул». — Сидеть сложа руки и молчать?
— Делай, что хочешь, — беспомощно пробормотал я и слез с забора. Я очень хорошо знал, что я сам сделал бы на его месте.
У Изабел хватило наглости отрицать свою вину, но она не стала тратить много времени на объяснения.
— Надо закрыть наши георгины листами кровельного железа, — сообщил я, как только она вышла в сад.
— Зачем, Джонстон?
— Иган взбесился из‑за своих «Джейн Каул». Кто‑то опрыскал их ядом.
— И, конечно, он обвиняет нас?
— Это сделано с нашей стороны забора. — Негодование взяло во мне верх, и я добавил с чувством: —Такого я уж никогда бы не сделал, мисс Изабел!
— Я тоже, Джонстон, — она окинула меня ледяным взглядом, словно бросила вызов: «А ну, попробуй обсуждать это дальше!» — Но, безусловно, я не буду уродовать сад железными листами им на радость.
Она не будет уродовать сад!
— А как же выставка? — спросил я. — Ведь осталось всего три дня. Может, мы срежем несколько цветков и положим на лед?
— Они все равно не сохранятся. Рискнем.
«Рискнем!» — когда за забором Иган! В эту минуту моя преданность ей впервые поколебалась. Я снова увидел все в настоящем свете — отвратительная склока двух праздных женщин. Изабел не хотела мириться, ей не нужен был хороший сад, она даже и мстить не хотела— мстить было в общем не за что. Она дошла до такой злобы, что жаждала разрушения ради разрушения. И Тереза тоже; обе были хороши. Я уверен, что Изабел первая употребила яд только потому, что первая додумалась до этого. Тереза сделала бы то же самое с таким же наслаждением. Все прелестные цветы Авалона и Элизии давно уже стали для сестер лишь орудием, с помощью которого они наносили раны друг другу. Может быть, от своей никчемной жизни они обе немножко свихнулись. Я не знаю, я не специалист в таких вопросах.
Наверняка я знал только одно — все это ненавистно мне. «Рискнем!» Она прекрасно знала, чем это грозит. Она не хуже меня знала, что случится с георгинами. Я вспомнил о благородном негодовании Игана, когда он показывал мне свои «Джейн Каул» — цветы, в которые он вложил опыт всей своей жизни, которые он заботливо выхаживал четыре месяца. Мое' сердце потянулось к Игану и ожесточилось против сестер. Я подумал о наших с ним женах, об их маленьких домиках. Без сомнения, условия жизни у нас были одинаковые. И у него и у меня крошечные, с носовой платок, садики, да и в них мы должны были сажать овощи чтобы свести концы с концами. Георгины не для наших жен. Цветы мы выращивали для других.
Мне захотелось измерить всю глубину падения сестер. Изабел все еще стояла посреди газона.
— Мисс Изабел!
Она обернулась, лицо у нее было по — прежнему злое.
— В чем дело, Джонстон?
— Вы не будете возражать, если я возьму домой несколько этих цветков.
— Георгинов? — Она была просто поражена, оскорблена. — Вы шутите!
— Завтра они погибнут. Мне жаль их.
— Они не погибнут завтра, — отрезала она. — Мы покажем их на выставке в субботу. — Лохмотья ее юбок описали полукруг, и она исчезла.
Я решил тогда, что, если георгины доживут до субботнего утра, я погублю их сам, как только приеду.
Мне не пришлось делать этого.
Иган превзошел самого себя. Много времени спустя мы разговорились с Иганом в кабачке, и я узнал, что он проделал все сам. Так я и подозревал. Несчастная клумба георгинов! Это было сработано не женской рукой. Чтобы убить цветы с одного раза, он, как и Изабел, подмешал что‑то в жидкость для уничтожения сорняков. (Что именно, не стоит здесь говорить — ведь, в конце концов, у сестер могут найтись достойные ученики!) Иган рассказал мне, что в ночь на среду он съездил к приятелю в Ринвуд и одолжил у него большой садовый насос. Отношение Игана к последним событиям было точно такое же, как у меня: вы хотите драки? — извольте, мы устроим вам настоящее побоище, по всем правилам, и покончим с этим раз и навсегда. Он разошелся вовсю. Он уничтожил не три куста георгинов, он уничтожил их все. Чтобы обесплодить землю по крайней мере на полгода, он вытравил всю клумбу, где они росли. Иган поливал прямо из шланга; черные иероглифы виднелись вокруг на газоне там, где он случайно отклонился от цели. Изабел, видимо, в четверг пыталась спасти цветы — клумба была затоплена водой. Она могла не тратить времени попусту.
В день субботней выставки я всегда бывал в саду, и в девять часов Изабел подошла к тому месту, где я бесцельно копался в зарослях сорняков.
— Доброе утро, Джонстон.
— Доброе утро, мисс Изабел.
Она ждала. Она хотела, чтобы я заговорил первым, но я решил на этот раз принудить ее к откровенности. Поздоровавшись, я опустил голову и продолжал работать. Противно было смотреть на ее грязные башмаки и спущенные чулки в четырех футах от моего лица.
— Вы видели георгины? — спросила она наконец, потому что молчание становилось неловким.
— Да, видел. Они их хорошо отделали.
— Их нельзя спасти, не так ли?
— Нельзя. Раньше чем через год там и курослепа не вырастишь.
— Я понимаю. — С минуту она молчала. — Джонстон, мы должны… я хочу… — голос ее прервался.
Я выпрямился и, когда увидел ее лицо, почувствовал жалость к ней. Бедняга! Она была комком нервов. Она пыталась что‑то сказать мне, но лишь беззвучно кривила губы. Ее загрубевшие пальцы теребили приколотую к вороту старинную камею. Злость моя улетучилась. «Так или иначе, тебя ждет сумасшедший дом», — подумал я. Самое лучшее, что могли сделать для сестер мы с Иганом, — это ускорить события.
— У нас на дорожке возле дома завелась какая‑то нечисть, — сказал я, многозначительно понизив голос. — Надо бы ее опрыскать ядом…
Усталые глаза Изабел просветлели, и это подтвердило мои самые мрачные подозрения. Они загорелись, словно глаза маленькой девочки, которой пообещали новую куклу.
— Что вам для этого понадобится, Джонстон?
— Четыре литра жидкости и садовый насос, — важно за. явил я. — Вы сможете заказать их сегодня?
— Я позвоню и закажу их немедленно.
— Если вы сумеете получить их вовремя, я вернусь и после чая все сделаю. — Мне было любопытно, осталось ли в ней хоть сколько‑нибудь гордости или совести, и я прибавил: — В темноте будет удобнее…
Она даже не улыбнулась.
— Спасибо, Джонстон. Конечно, я заплачу вам. Такие вещи тоже требуют большого старания.
Такие вещи требуют старания!
В тот вечер я входил в калитку Элизии со странным чувством. Никогда раньше я не бывал здесь после наступления темноты и был поражен — настолько мне все казалось незнакомым. Лунный серп и звезды освещали дорожки, я знал до дюйма расположение каждой клумбы, каждого куста, и все‑таки они стали другими. Я чувствовал себя браконьером или преступником. Ни дуновенья ветерка. В темных уголках затаились невидимые существа, из угрюмых кустов на меня смотрели горящие глаза. Я тихо ступал по усыпанной гравием дорожке, но мне казалось, что я произвожу ужасный шум. Ночная «работа'», видимо, расстроила мои нервы, потому что я помню, как с каждым шагом мне становилось все страшнее и страшнее. Я напряженно ждал, что вот сейчас раздастся дикий крик и поднимется тревога. В конце концов, я был преступником, я шел убивать. Чувство вины и неминуемой беды еще больше возросло, когда, миновав темный фасад дома, я увидел свет в окошке сарая для инструментов.
Изабел оставила там зажженный фонарь; на скамейке лежал новый садовый насос и четыре полных галлона яда.
Окно кухни тоже светилось, но моя хозяйка не вышла ко мне. Мне вдруг захотелось постучаться в дверь кухни, притвориться, что мне нужна горячая вода, чтобы развести яд, и этим сделать Изабел более активной соучастницей моего преступления. Но, подумав, я решил пощадить ее. Кроме того, я хотел дать последнюю возможность ей и Терезе хоть теперь остановить оргию разрушения. До сих пор не совершалось таких страшных, непоправимых разрушений, — может быть, в этот последний час сестры наконец опомнятся.
Именно поэтому я употребил только один галлон яда. И сейчас я могу поклясться, что Тереза, стоя у своего дома, наблюдала за всей операцией. Дом Терезы, как и Элизия, был погружен в темноту, но время от времени я видел, как по белевшим доскам веранды скользила черная тень. Если бы она вдруг вскинула руки и побежала через газон ко мне, я бы, без сомнения, бросил насос и до самого моего дома мчался бы во весь дух. Мне все время хотелось удрать, так мне было жутко.