* * *
Одевшись, он вышел. Пройдя сто метров, он, как обычно, зашел на короткое утреннее свидания со своей женой в другую гостиницу.
Знаменитый плакат, в виде трехцветного флага, посреди которого была изображена голова Маршала, немного вполоборота, из скромности, в крахмальном пристежном воротничке, в безупречно прямо сидящим кепи и тем выражением глубокой порядочности, некоторой горечи и не исключающей доброты сердца суровости, которое так удается плохим художникам, закрывал собой центральное зеркало.
Иоланда тоже нашла комнату. Как и комната ее мужа, та была слишком мала для того, чтобы ночевать вдвоем. Бриде, впрочем, не слишком из-за этого переживал. Он был настолько подавлен, что предпочитал быть один. Да, раньше он очень любил свою жену, но после перемирия, ясно не сознавая этого, как-то отстранился. Ее желания, ее стремления вдруг перестали быть его желаниями и стремлениями. Да, она тоже была потрясена катастрофой, и теперь, казалось, поняла, что в жизни существуют вещи гораздо более важные, чем отлаженное хозяйство.
Теперь она беспокоилась за оставшихся в Париже родственников, до этого годами не вспоминав о них. Ей не терпелось вновь увидеть людей, которые до сих пор были ей безразличны. Она без умолку говорила о своей модной лавке по улице Сан-Флорентин, о своей квартире, как если бы она жила в ней одна. Бриде чувствовал, что понемногу стал в ее глазах не то что посторонним, но одним из тех существ, с которыми не считаются, поскольку те, если и любят нас, то ничего не могут для нас сделать. И в глубине души он признавал, что у нее есть основания так относиться к нему. Он и в правду не мог ничего для нее сделать. Пока он был на войне и воевал, он защищал свою жену. Теперь он ее больше не защищал. Он не мог сходить вместо нее и вытребовать пропуск, он не мог найти для нее обыкновенной комнаты, ни такси, он не мог послать денег ее родственникам в Париж, ни заняться магазином, он не мог сделать ровным счетом ничего. Она это знала, и постепенно привыкла рассчитывать только на себя.
Он подсел к ней. До сих пор он даже ни намекал о своем желании уехать.
– Послушай, Иоланда. Мне нужно поговорить с тобой серьезно.
Она смотрела на него, казалось, не замечая, что он был серьезней обычного. В зале было людно. Ему пришлось бы говорить шепотом, оглядываясь при каждом слове.
– Пойдем туда, – сказал Бриде, – там нам будет спокойнее.
Иоланда встала. Они пошли и сели рядом в глубине зала.
– Я размышлял всю ночь, – сказал Бриде, – я должен пойти к Бассону.
Иоланда по прежнему молчала. Бриде распалился. С него хватит. Он жалеет, что не сделал этого раньше. Теперь – решено. Он поедет и встретится с Бассоном. Он сделает вид, что говорит искренне. Он скажет ему, что восхищается Маршалом… Он попросит его поддержки. Бассон старый его приятель. Он ему не откажет. Мы столько говорим о себе, проживая месяцы в унижении и нищете, мы строим такие планы, без того, чтобы что-то менялось в нашей жизни, что когда мы принимаем, наконец, решение, вдруг выясняется, что ни у кого нет причины нам верить.
– Ты с ума сошел! – сказала она.
Бриде ответил ей, что он хорошо подумал.
– Я восхищаюсь Маршалом, – повторил он громким голосом.
– Никто тебе не поверит, – на ухо ответила ему Иоланда. – Ты всех просто за идиотов считаешь. Ты добьешься того, что тебя арестуют. Все знают, что у тебя на уме. Ты достаточно наговорил. Ну что ты упрямишься? Почему ты не хочешь, чтобы мы вернулись в Париж?
* * *
Теперь, без цели шагая по городу, Бриде спрашивал себя, следовало ли ему ехать на встречу с Бассоном. Есть игры, в которые мы не можем играть, даже когда от этого зависит наше будущее. Мы не можем признаваться в любви тем самым людям, которых мы ненавидим. Тем самым мы даем возможность уличить себя в обмане. Что же делать? Вернуться в Париж? Последовать за Иоландой? Покорно предъявить немцам документы при пересечении демаркационной линии? Смотреть на реющие над Парижем свастики? Иоланда говорила, что продавать немцам шляпки, чтобы те отсылали их своим женам, не значило становиться плохой француженкой. Она заработает много денег, и он, который всегда утверждал, что ему не хватает покоя, чтобы написать книгу, он этот покой получит… Как это было омерзительно.
Тем не менее, Иоланда любила его. Она была готова сделать для него то, чего раньше не делала. Она находила, что сегодня наступила очередь женщин играть первую роль, выйти вперед, заслонить мужчин, чтобы сохранить тех в целости на тот день, когда бы они могли снова взять оружие.
Вечером, в комнате, Бриде почувствовал, что у него температура. Он горел. Время от времени ему казалось, что у него озноб. Но его не знобило. Это недуг походил на другой, признаки которого проявились уже как месяц. Ему все время казалось, что он вот-вот потеряет сознание. Он уже начинал искать глазами какую-нибудь скамейку, стул. Но, хотя от того ему не становилось легче, он так и не терял сознания.
Снаружи с неистовой силой дул мистраль. Сирокко, Мистраль, Женевская биза, – все эти страшные ветры, в конце концов, что-то отличает от ветров обыкновенных: то, что ни с того ни с сего, в доселе тихом доме, дверцы шкафов, выходящие в дворик окна, и даже предметы, казалось, укрытые, вдруг начинают дрожать.
Бриде внимал этому странному шуму. "Что делать?" – спрашивал он себя. Ему казалось, он слышал кого-то за дверью. Он не мог перестать думать о Бассоне. Это, быть может, самая неприятная из вещей, которые могут приключиться с человеком гордым, – зависеть от друга, которым ты пренебрегал, о котором никогда не думал, но которому события, вершащие наши судьбы, кажется, вытянули лучший жребий.
Бриде, наконец, заснул. На следующее утро он сидел в поезде.