Поскольку Бриде заметно встревожился, тот добавил:
– Ладно, ладно, нельзя уже и пошутить…
Затем, обернувшись к человеку, ожидавшему в стороне:
– Подходите, Руане, дайте-ка я представлю вас одному из моих старых друзей.
– Весьма польщен, – сказал человек наружности старого республиканца, с уважением поклонившись.
– Мой старый друг Бриде – один из наших. Он некоторое время колебался, смотрел, куда ветер дует, но, наконец, нашел свой путь. Не правда ли, Бриде?
– Я тебя прошу…
Обращаясь к Руане, Бассон продолжал:
– Вы еще с ним увидитесь, у него будет к вам дело.
Потом, поворачиваясь к Бриде:
– Это с ним ты будешь иметь дело. Мсье Руане – бесценный сотрудник.
– Буду счастлив оказаться вам полезным, – произнес тот с тем же большим почтением.
Затем он скромно отошел.
Спустя некоторое время, когда Бриде снова оказался наедине с Лавессером, он сказал:
– Ну что за тип этот Бассон! Такие шуточки неуместны в данный момент.
– Это и в самом деле, скорее дурной тон! – заметил Лавессер.
– Если приехать в Виши, чтобы поступить на службу Маршалу, называется быть голлистом, если такой человек, как я, голлист, нет, я не понимаю, человек, у которого эта банда негодяев-коммунистов, евреев, франкмасонов отняла все… Ведь это они виноваты, ведь это они привели нас к тому, что случилось… Но я все же верю, что их заставят заплатить за все… и дорого. Это никогда не будет слишком дорого… Человек, который был счастлив… который жил себе тихо, не делая никому ничего дурного…
Бриде оживился, он, наконец, обрел нужный посыл.
– Это я-то, я – голлист! Хорошенькое дельце! После того, что эта шайка сделала с моей страной… Просто не поверить, что не нашлось раньше порядочных французов, которые бы их привели в чувство. Но теперь, теперь все изменилось. Покончено с политикой, с блатом, с махинациями.
Поскольку Лавессер довольствовался лишь тем, что качал головой, Бриде, который довел себя до той крайней степени отвращения ко всем этим предателям, что уже не мог даже об этом и говорить, неожиданно сменил тон.
– Я не хочу впадать в ярость, – сказал он.
– Я не понимаю, – заметил в этот момент Лавессер, – почему вы так серьезно восприняли шутку Бассона.
Бриде на мгновение растерялся, что ответить. Потом, взяв себя в руки, ответил:
– Про вас бы сказали, что вы – голлист, вам бы это тоже мало понравилось!
– Мне было бы совершенно все равно.
– Вы, верно, не потеряли всего, как я.
– Что вы хотите сказать? И что же вы потеряли?
Бриде почувствовал, как холодный пот потек по его телу. Он заврался.
– Я потерял свою родину, – воскликнул он, разводя руками.
Лавессер взглянул на него, как на незнакомца, который только что подсел к нему за столик.
– Ну вот, теперь я вас больше не понимаю…
– Как это? – резко воскликнул Бриде, за негодованием пытаясь скрыть свое замешательство.
– Нет, я вас больше не понимаю.
– Вы не понимаете, что человек может испытывать отвращение от того, что его продали, предали, вся эта шайка из Национального фронта, вся эта банда жуликов и коммунистов!
Лавессер становился все более и более отчужденным.
– Это, если требуется, я понимаю, – сухо сказал он.
– Ну вот, вы видите, вы согласны со мной! – сказал Бриде, используя возможность естественным образом сбавить тон.
– Нет, я с вами не согласен, – продолжил Лавессер, обращаясь к Бриде, словно только что с ним познакомился.
– Теперь уже я вас больше не понимаю, – сказал Бриде.
– Это потому, что мы совершенно по-разному смотрим на вещи.
– Вы находите?
– Да! Абсолютно! Мы, национальные революционеры, мы не были удивлены тем, что произошло. Мы предвидели это. Мы твердили об этом. Мы не считаем, что многое потеряли. И поэтому у нас нет оснований для гнева. Прошло время пустого горлопанства. Мы не хотим более слышать, как кричит не переставая, как это только что делали вы, француз на француза. Рождается новая Франция. И никто не может этому помешать.
– Ни евреи, ни коммунисты, ни франкмасоны!… – выкрикнул Бриде наугад, уже не представляя ясно, что следовало говорить.
– Их больше не существует. И если они слепы настолько, чтобы не понимать этого, чтобы противиться рождению этой освященной страданием Франции, чтобы желать коснуться ее, пусть кончиками своих окровавленных пальцев, этого чистого и славного дитя, то горе им. Эта Франция, чей девиз есть и будет: "Труд, Семья, Отчизна", обращена взором к нам, и если она призовет нас на помощь, мы сумеем ее защитить, будьте в этом уверены.
Глава 4
После встречи с Лавессером, Бриде испытал необходимость побыть одному, никого больше не видеть. Он сел в дальнем зале кафе. "Нечего делать в этом городе, – подумал он, – все они одинаковы. Это по-настоящему несчастные люди. И опасные, потому что полагают, что их долгое время недооценивали. Что не замечали их чудесных достоинств. Невозможно с ними спорить. Они убеждены, что власть, полученная из рук немцев, и так переходила к ним. Обстоятельства сложились так, что власть пришла к ним довольно-таки особым образом, но, поскольку она и так причиталась им, они никак не могли от нее отказаться".
Оплатив счет, Бриде вышел: "Я не могу возвращаться в отель. Бог с ними, со шляпой, бритвой и сменной рубашкой. Они могут ждать меня у дверей, чтобы отвести в отделение полиции, не юридической, как она называлась в Париже, а национальной. Никогда все не было еще таким национальным. Я просто-напросто сяду в поезд и вернусь в Лион. Там, я сделаю все, что должен сделать. Как жалко, что я не уроженец Котантена или Бретани. Я бы тогда нашел рыбаков, которые бы меня взяли в лодку. Но я из Берри, и, что до рыбаков, у нас ловят разве что на удочку".
Бриде шел вверх по Вокзальной улице. Обычно оглядываясь по сторонам, надеясь встретить приятеля, который выручил бы его, он шел, опустив голову. Он никого не хотел видеть. "И, как идиот, – думал он, – я вообразил, отправляясь сюда, что встречу людей, которые лишь делают вид, что за немцев, которые исподволь мне помогут… что между собой мы будем оставаться французами, что мы будем поддерживать друг друга".
На подходе к Вокзальной площади, внимание Бриде неожиданно насторожилось. Было очень людно. Стояли даже наемные экипажи с бахромой по краям козырьков. Но в четырех-пяти местах вдоль бесконечного фасада здания вокзала наблюдалась одна и та же сцена, которая привлекла взгляд Бриде. Люди, прогуливаясь подвое, оглядывали проходящих и, время от времени, просто так, или оттого, что им не нравилось чье-то лицо, останавливали кого-нибудь из пассажиров или просто прохожих. Поначалу Бриде подумал, что эти люди были знакомы. Но поскольку сцена эта без конца повторялась в различных местах на один и тот же манер, Бриде понял, что речь идет негласной проверке документов. Один изучал предъявленный паспорт, а в это время второй уже высматривал по сторонам новую жертву. Самым замечательным было то, что проходившие ничего не замечали, что жизнь продолжалась, одни выходили из автобуса, другие несли чемоданы, покупали газеты, вызывали рассыльных.
Бриде развернулся и пошел вниз по Вокзальной улице. Он свернул на первую же улицу, что попалась слева. Виши был невелик. Чего доброго, и на другой площади он, может быть, столкнется с той же сценой. Это ощущение, что он не мог бежать отсюда, что он находился там, где в любом момент у него могли спросить документы, вызвало у него глубокое недомогание. "Между тем, у меня все в порядке", – подумал он.
Он пошел на почту позвонить в отель Карно, чтобы ему зарезервировали комнату. Телефон работал хорошо, если принимать во внимание ситуацию. Люди, стоявшие во главе администрации, проявляли чудеса. Чувствовалось, что для них это было вопросом самолюбия. То, что нас победили немцы, вовсе не означало того, что мы не были способны управлять своими делами. Так же обстояли дела с железными дорогами, со сбором налогов. В конечном итоге, все начинало работать нормально, "несмотря на предельно сложные условия, обусловленные новой ситуацией, возникшей в результате разделения Франции на две зоны и присутствия на части ее территории иностранной оккупационной армии", как писали журналы. За прошедшие месяцы власти показали, на что они были способны. Зачастую не имея средств, они принялись за расселение миллионов беженцев, за демобилизацию и трудоустройство миллионов мужчин, наладили такую организацию снабжения, что сами немцы нам завидовали. Это доказывало, что мы не были той упаднической страной, за которую нас хотели принимать.
Итак, Бриде довольно быстро связался с Лионом. К несчастью, в отеле Карно, который, сам, от властей не зависел, не было ни одной свободной комнаты.
В какой-то момент Бриде подумал, а нужно ли ему было, собственно, уезжать. Не покажется ли это странным – уехать так неожиданно, никого не предупредив?
Бриде вышел из почтового отделения. Приближался час отправления поезда. Что делать? От одной лишь мысли вернуться в отель ему становилось не по себе.
Смешно, но это было так. Этот отель, такой тихий, такой провинциальный, такой чистый, вызывал у него все больший и больший страх. "Я мог бы, наверное, зайти повидать Вовре, чтобы не беспокоить Бассона, и сказать, что я проведу несколько дней с женой, дожидаясь, пока мои бумаги будут готовы". Но мысль о министерстве пугала его не меньше. "Мне следовало об этом сказать в ресторане, Бассону и Лавессеру. Вечно же я крепок задним умом".
Бриде машинально шагал в сторону вокзала. "Я уеду отсюда. Я напишу из Лиона. В конце концов, я могу спокойно запрыгнуть в поезд, как на автобус, к тому же, в моем присутствии здесь нет никакой необходимости. Мне сказали приходить через неделю, я приду через неделю…"
На подходе к вокзалу, Бриде первым делом удостоверился, что полицейские уже ушли. Он получил свой билет, отстояв более часа в очереди. На перроне стояла толпа. "Не лучший момент опять столкнуться с Бассоном". По обоим краям перрона стояло по группе жандармов. Они должны были зайти в поезд и, пройдя по вагонам, встретиться в середине состава.