В классе есть свои лидеры, свои гении, свои обалдуи. У нас в классе был один отпетый хулиган — Юзя Ш. Его всегда наказывали, он дерзил учителям, хамил. Сидел на задней парте и оттуда отпускал свои ядовитые, порой нецензурные прибаутки. Его выставляли из класса, вызывали родителей, предупреждали, он избивал непокорных, руководил драками с соседней школой, имел кастет свинцовый, принес и продал кому-то из нас финку — в общем, допрыгался до того, что его исключили из школы. И что вы думаете? Класс, который страдал от него, злился, может быть, даже стыдился его, класс наш сразу как-то поблек и многое потерял в яркости своей внутренней жизни. А еще вот тот парень, Ван дер Люббе, тупой, скучный, неинтересный, а когда он заболел надолго, нам его стало не хватать и даже ходили к нему в больницу. Нет, класс — это поистине таинственное произведение неведомого художника, витраж, свет которого надолго определяет душевный наш климат.
* * *
Ко мне, как «душеведу» (все же писатель!), обратилась одна девушка. За сердечным советом. Рассказывает про Него. О том, как в Его присутствии она дуреет, говорит глупости, глупо смеется. Никак не может быть сама собой. Глаза закатывает. «Он не знает, какая я на самом деле».
Я любовался, как она сбивчиво, задыхаясь от волнения, жалуется на себя, вся пылает от стыда за свой трепет, голос пересох, руки еле удерживает. Хороша стала, вся прелесть молодой любви проступила.
— Ты же не притворяешься. Ты так переживаешь Его, это же от любви, а хочешь быть не самой собой, дуреешь, и прекрасно. Самый счастливый период у тебя. От любви не умнеют.
* * *
Американцы первыми начали борьбу с курением. Государство начало. Во всех штатах. Они же стали бороться с пьянством. Стремление к уважительному отношению к женщине сперва приобрело чрезвычайные, крайние меры, даже карикатурные, но в сухом остатке это все же стало давать результаты. Экология все больше становится из политики традицией. Здоровье нации заботит все слои власти.
Но самым значительным достижением страны явилось уничтожение в стране сегрегации. Уничтожена она, может, и не совсем, но путь пройденный — от убитого Мартина Лютера Кинга в 1968-м до выбора президентом чернокожего Обамы. Достойна удивления работа, совершенная с американским менталитетом за сорок лет. Значит, можно так круто, так успешно повернуть народ к лучшему. Чуть ли не половина голосов за Обаму — это что-то значит?
Так просто перечеркнуть США, объявить их преступной, аморальной, недостойной страной, все это ради злободневной пропаганды — это рассчитано на малограмотного обывателя — любителя врагов: без врага не на кого сваливать свои беды и неудачи.
Мы так много хотим, а жизнь коротка и непредсказуема. Мой комбат требовал землянку всегда строить в три наката. «Не важно, сколько мы тут пробудем. Может, завтра уйдем, все равно — стройте в три наката». То есть жить надо надолго.
Лучше не отвечать, а перевернуть разговор так, чтобы самому спрашивать. Отвечая, не сразу найдешь правильную формулу, нет, куда выгоднее задавать вопросы. Тут не ошибешься, позиция много раз удобнее.
Хиромант
Известный лермонтовед Виктор Андроникович Мануйлов был, ко всему прочему, хиромант. Этому искусству его научила в молодости одна старуха в Тбилиси. «Хиромант, — говорил Мануйлов, — обладает нравственной силой». Известны были его точные предсказания Г. Улановой, С. Есенину, А.Н.Толстому. Он предсказал Толстому не ехать в Минск. Это было за два дня до Великой Отечественной войны, 20 июня 1941 года.
Я видел хиромантов в Японии. Они сидели в ряд на солнечной улице на скамеечках, как чистильщики сапог. Над ними висели изображения ладоней, испещренные линиями, похожие на географические карты. Реки, дороги, проселки… Заглянуть в свое будущее не хотелось. Когда Мануйлов взял мою руку, я воспротивился. «Ерунда, — решительно сказал он, — вы правы, это не более чем дорожные знаки. Подъем, спуск, перекресток. Все же от этих предсказаний не отказывайтесь».
Он сослался на Книгу Иова. Там есть слова о печати Господа на человеческой ладони. Позже я нашел эту фразу. Две тысячи лет держится вера в предназначенность. Была — не была, я согласился. То, что Виктор Андроникович предсказал, в какой-то мере сбылось. Пожалуй, в большой мере.
Сам по себе он никак не походил на мага, на прорицателя. Ничего волшебного в нем не было. Были кое-какие особенности: вытянутая огурцом голова. Безукоризненная воспитанность. Может, она-то и привлекала к нему студенток. Одна за другой они посещали его. Я наблюдал это в Доме творчества в Комарове. Комнаты наши соседствовали. Прелестные девочки приходили и спустя час-другой выходили от него счастливые. Мы все удивлялись, завидовали, ему было за пятьдесят, и нам казалось это недопустимым.
Только Римма знала предсказание Виктора Андрониковича. Это произошло при ней. Она мне никак не отозвалась, и я не стал обсуждать. Но позже я часто припоминал его слова. Все же это удивительно — носить с собою предсказание судьбы, полученное свыше. Ни выкинуть, ни запрятать. И ничего не изменить в линиях, никак не подправить.
В СССР слово хиромантия даже исключено было из энциклопедии. Оккультного боялись. Оно таило в себе непредсказуемое. А главное — неуправляемое.
Предсказания Мануйлова сбывались. Я вынужден был поверить в хиромантию. Иногда, правда, закрадывалась мысль: может быть, сбывается потому, что я поверил Мануйлову?
Неизвестный солдат
Правду о потерях выдавали порциями, иначе бы она разрушила все представления о сияющем лике Победы. Все наши полководцы, маршалы захлебнулись бы в солдатской крови. Все наши монументы, триумфальные ворота выглядели бы ничтожно перед полями, заваленными трупами. Из черепов можно было бы соорудить пирамиды, как на верещагинской картине. Цепь пирамид — вот приблизительный памятник нашей победе.
В «Блокадной книге» мы с Адамовичем написали цифру погибших в блокадном Ленинграде — «около миллиона человек». Цензура вычеркнула. Нам предложили шестьсот пятьдесят тысяч — количество, которое дано было министром Павловым, оно оглашено было на Нюрнбергском процессе. Шестьсот пятьдесят, и никаких разночтений! Мы посоветовались с историками. Валентин Михайлович Ковальчук и его группа, изучив документы, определили — восемьсот пятьдесят тысяч. Жуков в своих мемуарах считал, что погибло «около миллиона». Дело дошло до главного идеолога партии М.А.Суслова. После многих разборок в обкоме партии, горкоме подтвердили указание: шестьсот пятьдесят тысяч, «не больше». Утверждали люди, которые не воевали, не были блокадниками, у них имелись свои соображения. Павлов заботился о своей репутации, он «обеспечивал» город в блокаду продуктами. Суслов хотел всячески сокращать потери войны, дабы не «сгущать краски». Когда война кончилась, они стали секретить потери, накладывали румяна. Победа должна выглядеть счастливой. В войну потери никого не интересовали. После войны Сталин и его подручные выдали для истории победы цифру потерь — семь миллионов. Что сюда входило, не раскрывали. Как бы и фронтовые потери, и на оккупированных землях. В Энциклопедии Великой Отечественной войны вообще слова «потери» нет. Не было потерь и все.
Затем в 1965 году, во времена Брежнева, цифра потерь скакнула до четырнадцати миллионов. Еще несколько лет, и разрешили опубликовать двадцать миллионов. Следующую цифру военные историки выпустили уже спустя четверть века — двадцать семь миллионов. Опять же обходя всякие расшифровки.
Ныне говорят о тридцати миллионах.
Пример Ленинградской блокады характерен. Даже добросовестные историки не учитывают погибших на Дороге жизни, в автобусах, что уходили под лед, и тех, кто погибал уже по ту сторону блокады от последствий дистрофии, и те десятки, сотни тысяч, что в июле, августе бежали из пригородов в Ленинград и здесь вскоре умирали от голода, от бомбежек «неучтенными». Не потери обесценивают подвиг ленинградцев, а идеология руководителей: человеческая жизнь для них ничего не значила. Будь то горожане-блокадники, будь то солдаты на фронте, «невыгодные» потери, будь то сотни тысяч, можно и не учитывать.
Главная у нас могила — Неизвестному Солдату.
* * *
Одно дело воевать, другое — командовать. Стрелять да укрываться, да гранаты кидать, это — понятно, а вот обойти противника так, чтобы не в лоб, перехитрить. Генералу соображать надо.
Соображать они сообразили бы, если б им позволили. Так ведь им приказ: «Прорваться, и никаких гвоздей, а сколько угробите, знать не хочу».
Мы-то быстро научились, а нашим комбатам труднее, у них с генералами разговора не получалось. «Взять. Прорвать оборону противника. Что значит „уложил полсотни“? Знать ничего не хочу!»
Я слышал, как в штабе командующий армией генерал Смирнов орал на другого генерала: «Все считаешь, мудак. Ты чего мне докладываешь, на кой хер мне твои потери! Твое дело прорвать оборону!»
Снова требовал — атаки. Снова и снова, матерясь, твердил: «Никаких отговорок». Если бы сам побывал на Пятачке, может, убедился бы, что это безнадежно. Не хотел. Не потому, что боялся, потому, что не хотел убедиться. Может, его тоже не желали слушать. Вот так и воевали.
* * *
Вспомнился мне один разговор с биологом Тахиджаняном у него дома на Каменноостровском. Говорили о том, как человек из века в век, гонимый любопытством, устремляется во все стороны. Вверх, в звездные миры, в глубь океанскую, в глубь земли — копает, копает то там то тут, находит развалины погибших городов, царств, вскрывает древние гробницы. Ему хочется узнать, каким он был когда-то, еще до городов, украшений, до культуры, одетый в шкуры, с каменным топором.
* * *
Человек — это, как заметил один биолог, «государство клеточек», каждая клетка индивидуум. Из них складывается индивидуум человека.
* * *
Колумб искал одну страну, открыл другую, куда более значимую, великую. Непредвиденное открытие, «по дороге», всегда важнее, в нем новизна, оно Неизвестность, то, что таит в себе другие миры. Как-то Пикассо сказал: «Я не ищу, я нахожу». Это дар гениев.
* * *
Три четверти земной поверхности занимает вода. Реки, моря, океаны. А еще есть воды подземные. Огромный водный мир нами не познан. В его глубинах идет неведомая нам жизнь. Между тем мы прежде всего связаны с водой, она наша самая близкая родственница. Наша жизнь начинается в гидросфере, первые девять месяцев, как говорят, блаженного состояния мы проводим там.
Не успев ознакомиться с жизнью воды в морях и реках, мы безжалостно испакостили их. Вообще человек — пакостник природы. Сыновья неблагодарность все больше позорит нас. Природа нас вырастила, и чем же мы ей отплатили — «бандитским лозунгом», как назвал его В.П.Трошин, — «Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у нее — наша задача». И берем, грабим ее, безоруженную, беспощадно, немилосердно.
Ведем себя хамски. Как последние жлобы. И это все образованные ученые специалисты, умники, любители рассуждать о гуманности.
* * *
Арманду Хаммеру было восемьдесят восемь лет, когда я с ним встретился в Америке. Он был бодр, весел, подтянут. Щеголял своей памятью. По-прежнему возглавлял компанию «Оксидентал петролеум». В 1920-е годы он был в России популярной фигурой. Единственный американский предприниматель, «допущенный», принятый в Советской России. Он хвалился мне: «Шестьдесят лет назад я имел единственное личное авто в СССР». Я не стал с ним спорить, предпочитаю слушать. Далее он принялся агитировать меня разрабатывать добычу сланцев. Они не менее выгодны, чем нефть. Всю работу можно вести под землей, чтобы сохранить среду.
Мы завтракали с ним в колледже, которому он помогает.
Вечером у Норманна Казинса я встретился с еще более интересным человеком — Рейем Брэдбери. Грива желто-серых волос, мальчишеские манеры. Этакий Том Сойер. В петлице значок «Вояджера» — Юпитер на синем небе. Брэдбери был переполнен идеей отправки ракеты к Юпитеру. Возможно, ракета уйдет за пределы Солнечной системы, на что кто-то ему заметил, что эмиграция — акт предательства, как считают русские. Все засмеялись. Вспомнили вчерашнее выступление Анатолия Иванова. Был у нас такой член делегации, писатель в то время популярный, главным образом за счет телевизионных сериалов, таких как «Вечный зов» и «Тени исчезают в полдень». По его романам. Толстенные книги, к сожалению, ничего о них сказать не могу, не читал. Он резко выделялся в нашей делегации. Представлял партийно-большевистское начало и был придан нам, «либералам», в нагрузку, чтобы не забывались. Так вот, вчера он на дискуссии выступил, заявив, что быть эмигрантом некрасиво, более того, это предательство, измена родине своей. У нас, в России, такое сошло бы, более того, считалось бы «идеологически выдержанным», здесь же, на этой половине земного шара, оно для американцев прозвучало скандально. Они все были эмигранты. Они все из эмигрантов, вся Америка, кроме индейцев, создана из эмигрантов, поэтому они даже не позволили себе возмущаться. Переглядывались, улыбались. Пожимали плечами. Диковинное невежество русских бесполезно было опровергать, а может, не невежество, а предрассудок, шут его знает, как они это оценивали. Они предпочли не обсуждать этого нелепого выпада, а мы предпочли не спрашивать. Не знаю, понял ли Анатолий Иванов их реакцию. Вполне возможно, что не понял, а был убежден, что вправил им всем мозги, поставил их, изменников и предателей, на место. Герой — сказал им, кто они на самом деле.
* * *
У себя в тетради я нашел запись: «Рассказ Паустовского о встрече с Дзержинским в Москве во время ликвидации анархистского мятежа» и дальше чистая страница. Видно, хотел продолжить. Что-то помешало. Отложил? Теперь не вспомнить, ни за какие коврижки. Паустовский был великолепный рассказчик. У него было несколько устных рассказов про его друга, детского писателя Фраермана, автора повести «Дикая собака Динго», про Аркадия Гайдара, про Бабеля. Не знаю, записаны ли они где-то.
* * *
Сколько лет ложь, ложь. Никто не сказал с трибуны, что´ на самом деле он думает.
Не рассказал своим иностранным гостям правды.
Редакторы редактируют не в сторону правды, а в строну вранья.
Учителя огибают все то, что «не соответствует», на вопросы ребят исхитряются ответить, как им указано.
Всюду врут — по радио, в печати, лишь в черепах укрыта измученная страхом и немотой правда.
Память народа
Казенная память обращается с исторической памятью без жалости. Триста лет Царицын хранил память о пребывании Петра и Екатерины в городе и отметил это в названии улицы Петровской. Местное же начальство, ничтоже сумняшеся, переименовало Петровскую в ул. Чуйкова. Но кроме казенной, оказывается, существовала и другая, сокровенная память народа.
Став на царскую службу, Петр начал свои беспрестанные поездки по России. Я никогда не представлял себе масштабы этих поездок, они насчитывают 131 населенный пункт, от севера до юга, от Архангельска да Каспия и вширь по России. От больших городов до малых поселков, а во многих Петр побывал неоднократно. Это длилось на протяжении всей его жизни. Пешком, на лошадях, в карете, в двуколке, как служивый человек в командировках. Для Петра престол был именно службой, как никто он служил Отечеству, позже это превратилось в привычную формулу. Для Петра Отечество было его хозяином, и он служил этому хозяину верой и правдой. Никто из монархов русских, да и из сановников и чиновников, так много не объездил, не посмотрел. Как правило, поездка была не просто любопытством, ознакомлением, была деловая составляющая. Прибыв в Царицын, решает, как обустроить там крепость. В Астрахани, бывая неоднократно, Петр знакомится с производством шелка, селитры, с промыслами рыбы, выясняет природные богатства края, дает указания по строительству верфи. Он обследовал астраханский край и как военачальник, и как судостроитель, и, что интересно, как этнограф, знакомясь с обычаями местных народов.