Беркович и Флешман промолчали, но комиссару показалось, что они были полностью согласны с мнением Шуваля.
— Объяснитесь, — попросил комиссар. — Вы сказали, что имели серьезные основания ненавидеть погибшего.
— Это вы сказали так, — дернулся Шуваль.
— Сказал я, а вы согласились. И назвали Грубермана нехорошим человеком. Вот я и прошу — объяснитесь.
— И все сказанное мной вы немедленно обернете против меня, верно я понимаю? Все мы подозреваемся в этом убийстве.
— Отправляйтесь по домам, — приказал Бутлер, — и никуда не выходите до воскресенья. В воскресенье, в девять утра, явитесь в управление полиции, третий этаж, пропуска для вас будут готовы. Надеюсь, мне не придется искать вас от Метулы до Эйлата?
— И в синагогу нельзя? — недовольно сказал Шуваль. — Суббота все-таки.
— Вы посещаете синагогу? — недоверчиво поинтересовался Роман.
— Вообще-то нет, но в подобных обстоятельствах даже у неверующего может возникнуть желание…
— Очистить душу?
Шуваль демонстративно отвернулся к окну — его отношения с Богом, в которого он не верил, не могли стать предметом дискуссии.
— Можно в синагогу, — сказал Роман, — а также в гости и даже в театр, если у вас есть настроение. Я прошу только не покидать Тель-Авив.
Глава 3
Исчезнувший стилет
— Вот, собственно, и все, что мне удалось выяснить по горячим следам, — закончил свой рассказ Роман Бутлер. — Теперь представь. Есть труп, но нет орудия убийства. Есть три человека, каждый из которых мог убить, но нет мотивов. Разве что заявление Шуваля о том, что он имел серьезные основания ненавидеть Грубермана, поскольку тот был нехорошим человеком.
— Может быть, они просто сговорились заранее, — предположил я, — и замешаны все трое? Как в «Восточном экспрессе» Агаты Кристи.
— В «Восточном экспрессе», — сказал Роман, показывая исключительное знание детективной классики, — на теле убитого было двенадцать колотых ран, и число подозреваемых тоже было равно двенадцати. Суд присяжных. А здесь одна смертельная рана и три человека, которые — я успел это заметить — вовсе не состояли в дружеских отношениях друг с другом.
— Почему ты так решил?
— Множество признаков. Шуваль презрительно усмехался, когда Беркович говорил о том, что намерен закончить диссертационную работу раньше срока. Флешман демонстративно пожал плечами и отвернулся, когда Шуваль заявил, его тема относится к самому переднему краю физической науки. А Беркович вообще смотрел на обоих коллег свысока, во взгляде его так и читалось: «чего вы стоите по сравнению со мной?»
— В тебе пропадает талант физиономиста, сказал я.
— К тому же, — продолжал Роман, не обращая внимания на мой выпад, — вынести нож из лаборатории и спрятать его или выбросить не мог никто. В коридоре действительно производил уборку араб по имени Махмуд Фатхи, житель Калькилии. В отличие от наших докторантов, он работает в университете пятнадцать лет и держится за место обеими руками. Он утверждает, что в течение часа, пока он продвигался со шваброй от одного конца коридора до другого, из лаборатории не выходил никто. Потом, будто ошпаренный, выскочил Беркович, пробежал к телефону, едва не перевернув ведро с грязной водой, что-то прокричал в трубку и, вернувшись в лабораторию, захлопнул дверь с таким грохотом, что с доски объявлений упал приклеенный скотчем лист бумаги.
— Что там было написано? — поинтересовался я.
— Э-э… не понял.
— Ну, — сказал я, — если ты упомянул упавший на пол лист, значит, он как-то связан с этим делом. Вот я и спрашиваю… Ты ведь ничего не говоришь зря.
— Песах, — Роман отодвинул пустую чашку и сделал попытку приподняться, но, поскольку попытка была явно демонстративной, то успехом она, естественно, не увенчалась. — Песах, я не детективный рассказ пишу, где каждое слово — повод для размышления. Я тебе рассказываю реальное дело, в котором сам еще не разобрался. Будешь подкалывать — никакой информации.
— Хорошо-хорошо, — поспешно сказал я. — Беру свой нелепый вопрос назад. И задаю другой, столь же нелепый: ты веришь в мистику?
— Если ты имеешь в виду таинственное исчезновение стилета, то никакой мистики тут нет. Лаборатория опечатана, все окна закрыты изнутри. Завтра мои люди повторят обыск. Потратят день, но нож найдут. Он там, больше ему быть негде.
— А за окном?
— Мы проверили. Снаружи клумба, отпечатался бы любой след. Нет, в окна ничего не выбрасывали. Вылезть в окно или влезть тоже невозможно. Нижняя часть вообще не открывается, а верхняя…
— Знаю, прервал я, — у нас в Гилморе такие же окна, и чтобы в них что-то выбросить, нужно залезть на стол. Если бросать снизу, непременно попадешь в стекло…
— Тогда ты представляешь себе место действия.
— Отличная логическая задачка, — сказал я. — Когда ты уйдешь, я потрачу весь вечер на ее решение.
— Тогда я уйду сейчас, — заявил Роман, даже не делая попытки приподняться.
От новой порции кофе он отказался. Я его не винил — кофе действительно получился отвратительным. К тому же, вода остыла, фильтр я наполнить забыл, а банка «Нескафе» оказалась почти пустой.
— Время вечерних новостей, — сказал я. — Посмотрим?
— Ни за что, — отказался Роман. — Наверняка покажут мою постную рожу. Ненавижу репортеров.
— Убил бы всех до одного, а? — серьезно спросил я.
— Не придирайся к словам, Песах! Ненависть, о которой говорил Шуваль, имеет другую природу. В отличие от меня, он имел в виду нечто вполне конкретное.
— Почему ты не спросил — что именно?
— При всех? Завтра я допрошу каждого, но до этого мои люди соберут всю необходимую информацию. Чтобы задать правильный вопрос, нужно хотя бы наполовину знать ответ, ты согласен?
— Вполне научный подход к делу, похвалил я.
* * *
В отличие от Романа, я не видел убитого, не говорил с подозреваемыми, все эти люди были для меня абстракцией, вот я и подходил к делу как к логической задаче. Классический случай запертой комнаты. С одним отличием: в классическом варианте в запертой комнате находится убитый, и нет никаких признаков того, что в комнату мог войти убийца и совершить злодеяние. В данном же случае убийца наверняка из комнаты не выходил. Все улики просто обязаны были присутствовать именно в комнате, Бутлер обязан был их видеть, и следовательно…
Следовательно, он наверняка держал орудие убийства, как бы оно ни выглядело, в руках и не увидел в этом предмете ничего подозрительного. Что бы это могло быть? Длинное и острое. Ручка от какого-то прибора, которую можно вынуть, а потом вставить на место? Полицейские искали нож, руководствуясь нормальной логикой, а убить могли, скажем, какой-нибудь штукой, которая находится обычно внутри прибора и выполняет некую функцию… Наверняка было именно так. Простая логика: если предмет отсутствует, значит, его роль выполнял другой предмет.
Вот только… На этой гипотетической ручке должны были остаться следы крови. Вытереть их убийца не имел никакой возможности.
Я позвонил Роману в первом часу ночи — уверен был, что он не спит. Выслушав мою точку зрения, комиссар сказал, зевая:
— Песах, если тебе, чтобы додуматься до этой идеи, понадобился целый вечер, то мне тебя жаль. Этот вариант проверялся. Следов крови нет ни на одном более или менее остром предмете в лаборатории, где бы он ни находился — внутри аппаратуры или снаружи. В том числе на ручках, тумблерах и даже измерительных линейках. Иди-ка спать.
— А мотив? — сказал я. — Ты думал о мотиве?
— О мотиве я подумаю завтра, когда допрошу каждого в отдельности и прочитаю, что напишут мне мои эксперты, которые сейчас изучают биографии и связи этой троицы. Что еще?
— Только одно. Почему все-таки упало со стенда объявление?
Роман положил трубку.
Глава 4
Слишком много мотивов
Вообще говоря, по специальности я историк. Я хочу сказать, что в воскресенье утром у меня были проблемы, далекие от убийства в здании Шенкар. От нашего Гилмора до Шенкара рукой подать, а из окон, выходящих на восточную сторону, можно было, не покидая рабочего места, видеть суету у физиков. Однако единственное окно моего закутка выходит на противоположную сторону, и поэтому, явившись утром в воскресенье на работу, я отступил от современности почти на полвека.
Согласитесь, что исторические документы подчас куда более загадочны, нежели самое странное преступление. До вечера я сидел над пожелтевшими от времени страницами личного дневника умершего в прошлом году Залмана Йохума, бывшего солдата «Эцеля». Дневник пролежал среди семейных бумаг почти полвека, и подумать только, что даже сам Йохум его ни разу не открыл! К примеру, автор утверждал, что, когда «Альталена» подошла к берегу на расстояние пушечного выстрела…
Прошу прощения, я увлекся. Не думаю, что мысли, посетившие меня во время чтения дневника Залмана Йохума, имеют отношение к расследованию убийства в университете. Честно говоря, я и забыл о моем соседе Романе Бутлере. Я бы и дома, поужинав, продолжил работу с дневником, занося в компьютер кое-какие соображения автора и сопоставляя их с аналогичными мыслями политиков и военных времен Войны за независимость, но разве дома дадут заниматься делом? Сначала я помог Рине пропылесосить диван в салоне, потом звонил из части наш сын Михаэль, и нам с женой пришлось вникать в суть его размолвки с Ирой. Лично я так и не понял, из-за чего возникли разногласия, но Рина, кажется, все решила правильно, во всяком случае, к концу разговора сын уже не собирался «разом кончать со всем этим». Ира — хорошая девушка, но брачный возраст у Михаэля еще, по-моему, не наступил, и он абсолютно не был способен понять, что девушки смотрят на некоторые вещи куда более серьезно, чем парни.
Разговор получился нервным, и мы с Риной его еще долго обсуждали — сначала за чаем, потом перед телевизором и, наконец, в постели.
Роман позвонил в двенадцатом часу ночи:
— Песах, — спросил комиссар, — тебя интересуют мотивы?
Думал я тот момент о Михаэле с Ирой и потому ответил невпопад:
— Мотив очевиден — если не хочешь жениться, лучше расстаться..
— Я сейчас приду, — сказал Бутлер после продолжительного молчания. Естественно, он решил, что мой мозг перегрелся, решая его детективную задачу.
— Ты не собираешься спать? — спросила Рина, когда я начал влезать ногами в шорты.
— Я не могу спать в шортах, — пояснил я. — И не могу разговаривать с Романом, сидя в трусах. И то, и другое неприлично.
— Мне завтра рано вставать, — сказала Рина и отвернулась к стене. — Постарайтесь говорить тихо.
Полчаса спустя, так и не согласившись ни с моей (а точнее — Залмана Йохума) версией событий полувековой давности, ни с моими соображениями о нравах современной молодежи, Роман сказал:
— Похоронили сегодня Грубермана. Я не был, но мой инспектор утверждает, что особой скорби на лицах он не заметил. Послушал, о чем говорили люди. Из родственников был только дядя, живущий в Нацерет-Илите. Я знаю, что у погибшего есть еще тетя, она живет в Ашдоде, но она приехать не изволила, хотя и была сегодня свободна… Собрались, в основном, докторанты-физики, несколько девушек, которые когда-то с Груберманом встречались, преподаватели и официальные лица из деканата. Покойника, по мнению инспектора Эшлера, не любил никто. Склочная личность, самолюбив, в житейском плане мелочен…
— Сто причин, чтобы убить, — пробормотал я.
— Согласен, если бы склочников убивали, мир сейчас был бы пуст… Я всего лишь обрисовал тебе общую картину. Есть более конкретные сведения о подозреваемых. Я надеялся поговорить о них с профессором Брандером — это их научный руководитель. Но Брандера нет в стране: уехал на какую-то конференцию в Штаты… Итак, Хаим Шуваль. Знаком был с Груберманом давно. Они как-то даже снимали вместе трехкомнатную квартиру в Пардес-Каце. Не ужились, Груберман своего соседа просто третировал. Потом Шуваль женился и переехал. Брак оказался неудачным, и, поступив в докторантуру, Шуваль воспользовался случаем перейти в университетское общежитие. Можешь представить его настроение, когда они с Груберманом опять оказались в одной комнате — теперь уже на работе.
— Что значит «третировал»? — спросил я. — Поджигал Шувалю простыни? Не пускал в туалет?
— При чем здесь простыни? — раздраженно сказал Роман. — Ты когда-нибудь жил с соседом, который, когда ты говоришь по телефону, стоит рядом с секундомером в руке, а когда присылают телефонный счет, требует распечатку разговоров и пересчитывает каждый шекель?
— С такими соседями я не жил, но когда мы приехали в страну, то полгода пришлось снимать квартиру вместе с родственниками. Это, согласись, даже хуже. Но сейчас мы неплохо общаемся, я хочу сказать, что, несмотря на все свары, ни у кого не возникла идея взять нож и…
— Почему ты так прямолинейно рассуждаешь, Песах? — спросил Роман. — И, к тому же, прими во внимание характеры. Ты человек достаточно открытый. Легко заводишься, но понимаешь, где нужно остановиться. А Шуваль — человек замкнутый. Никакого чувства юмора. Груберман, наоборот, любил подшутить. Правда, шутки его были… К примеру, когда они жили вместе, он как-то позвонил откуда-то домой и, изменив голос, потребовал к телефону самого себя. Шуваль сказал, что соседа нет. Ах так, ну тогда я сейчас приду, сказал Груберман, и ты выдашь две тысячи шекелей, которые Груберман мне должен. А иначе я такое устрою… Шуваль собирался вызвать полицию, но не сделал этого, а попросту закрылся на все замки и впускал в квартиру никого, в том числе и самого Грубермана, который пришел поздно вечером навеселе и давно думать забыл о дневном звонке…
— Шутка, конечно, не первой свежести, — поморщился я. — Но и отсутствие чувства юмора, извини, не избавляет от ответственности.
— Ответственности за что? — с подозрением спросил Роман.
— За то, что у человека нет чувства юмора, — пояснил я. — Наверняка, если поднять статистику, окажется, что подавляющее большинство убийц чувством юмора не обладали.
— Конечно, — сказал Роман, — а все их жертвы были большими юмористами. С такой теорией я еще не встречался. Могу я продолжить?
— А разве я тебя перебивал? — удивился я.
— Короче говоря, — продолжал Роман, — Груберман не так давно решил ради шутки приударить за женщиной, которая нравилась Шувалю…
— Почему ты решил, что ради шутки?
— Все так говорят. Со стороны это всегда виднее, не замечает этого обычно лишь сам, так сказать, объект шутки… Шошана Равэ, химик-лаборант, работает в университете третий год, разведена, имеет дочь шести лет.
— Она что, старше Шуваля?
— На год или два. И наверняка опытнее. Все говорят, что именно такая женщина Шувалю нужна. Они встречались с начала семестра, и все было достаточно серьезно, но тут вмешался Груберман. Любопытно, что сам Шуваль их и познакомил, когда Шошана как-то зашла в лабораторию… Груберман несколько раз приглашал женщину в кафе и…
— Если она соглашалась, — вмешался я, — то, значит, не было у нее с Шувалем ничего серьезного.
— С ее точки зрения, может, и не было, но Шуваль думал иначе.
— Ты полагаешь это поводом для убийства?
— Почему бы нет, учитывая отношения Шуваля с Груберманом, и то, что утром в пятницу, когда Шуваль усаживался за свой стол, Груберман со смехом принялся рассказывать, как вчера пытался уложить Шошану в постель. По словам Берковича, Шуваль готов был броситься на соседа с кулаками, но в лаборатории очень тесно, во время драки они переломали бы ценную аппаратуру, и… Короче говоря, Шуваль вполне мог…
— Ясно, — сказал я. — Состояние аффекта и все такое. В таком состоянии люди обычно плохо соображают и не прячут ножики так тщательно, что целая бригада полицейских не в состоянии ничего обнаружить.