Поначалу, правда, Осецкий скрытничал, мялся, не решаясь выложить всю правду о своих служебных невзгодах. Но, увидев, что его россказни не вызывают у нас очевидных сомнений или явного неодобрения, с обезоруживающей легкостью отвел душу.
Похоже, шеф решил во что бы то ни стало от него отделаться. Но поскольку у него не было на Осецкого никакого компромата, не знал, как это обставить.
- Вот, значит, почему он каждый вечер напускает в ящик твоего письменного стола блох? - подвел итог О'Мара, делая мне знак своей лошадиной ухмылкой.
- Я не утверждаю, что это он. Просто я каждое утро их там нахожу. - И с этими словами наш знакомый начинает скрести себя во всех местах.
- Ну, понятно, не своими руками, - вступаю в игру я. - Отдаст приказ уборщице, и дело с концом.
- Я и уборщицу не могу винить. Вообще не выдвигаю обвинений - по крайней мере публичных. Просто я считаю: это запрещенный прием. Будь он нормальным мужиком, так прямо выдал бы мне выходное пособие и сказал: видеть тебя не хочу.
- Слушай, а почему бы тебе не отплатить ему той же монетой? - Лицо О'Мары приняло зловещее выражение.
- То есть как?
- Ну… напустить блох в ящик его письменного стола?
У меня и без того хватает неприятностей, - простонал несчастный Осецкий.
- Но ведь работу ты все равно потеряешь.
- Ну, это еще вопрос. У меня хороший адвокат, и он готов меня защищать.
- А ты уверен, что тебе все это не привиделось? - спросил я с самым невинным видом.
- Привиделось? Да только гляньте на эти стаканы под ножками стульев. Он и сюда ухитрился их напустить.
Я бегло огляделся. Действительно, даже ножки столика под граммофоном были погружены в стеклянные стаканы, доверху полные керосином.
- Господи Иисусе, - заволновался О'Мара, - у меня тоже все начинает чесаться. Слушай, ты совсем свихнешься, если немедленно не бросишь это место.
- Что ж, - ровным, невозмутимым тоном отозвался Осецкий, - свихнусь так свихнусь. Но не подам заявление об уходе. Такого удовольствия ни в жизнь ему не доставлю.
- Знаешь, - сказал я, - ты уже малость не в себе, раз так рассуждаешь.
- Верно, - признал Осецкий. - И ты был бы не в себе. Вы что думаете, это нормально чесаться ночь напролет, а наутро вести себя как ни в чем не бывало?
Крыть было нечем. По пути домой мы с О'Марой начали раздумывать, как помочь бедолаге.
- С его девчонкой надо потолковать, - заметил О'Мара. - Может, она пособит. - Впрочем, для этого требовалось, чтобы Осецкий представил нас своей благоверной. Придется, видно, как-нибудь пригласить их к обеду.
«А вдруг она тоже не в себе?» - подумалось мне.
Вскоре после этого случай свел нас с двумя ближайшими друзьями Осецкого Эндрюсом и О'Шонесси, тоже проектировщиками. Канадец Эндрюс был невысоким коренастым пареньком с хорошими манерами и очень неглупым. Он знал Осецкого с детства и, как нам предстояло убедиться, был ему безраздельно предан. Полной противоположностью ему был О'Шонесси: крупный, шумный, пышущий здоровьем, жизнелюбивый и бесшабашный. Всегда готовый удариться в загул. Никогда не отказывающийся от хорошей выпивки. О'Шонесси был не глупее своего собрата, но ум свой предпочитал не выпячивать. Любил поговорить о жратве, о женщинах, о лошадях, о висячих мостах. В баре вся троица являла собой прелюбопытное зрелище - ни дать ни взять сценку из романов Джорджа Дюморье или Александра Дюма. Братство неразлучных мушкетеров, неизменно готовых подставить друг другу плечо. А не познакомились раньше мы потому, что до недавнего времени и Эндрюс, и О'Шонесси были где-то в командировке.
Тот факт, что Осецкий подружился с нами, приятно удивил обоих. Они тоже в последние недели стали замечать в его поведении некоторые странности, но не знали, что и думать. Ведь общий их шеф - на этот счёт Эндрюс и О'Шонесси были единодушны мужик - что надо. И просто непостижимо, с чего Осецкому вздумалось усматривать в нем источник всех своих несчастий. Если только… видите ли, у Осецкого есть девушка, и она…
- А с ней-то, с ней-то что такое? - хором перебили мы. И тут красноречие Эндрюса внезапно иссякло.
- Я ведь недавно ее знаю, - только и заметил он. - Одним словом, странная она какая-то. У меня от нее мурашки бегут по коже. - И замолчал. А его друг - тот и подавно склонен был отнестись ко всему происходящему без особого драматизма.
- Да ладно, нечего из мухи слона делать, - сказал О'Шонесси, рассмеявшись. - Слишком закладывает за галстук, чего уж тут мудрить. Что там чесотка и зуд, когда к тебе, что ни ночь, кобры да удавы в кровать заползают. А вообще-то, будь я на его месте, я б уж скорее с коброй постель делил, нежели с этой кралей. Есть в ней что-то такое… нездешнее. От вампира. - И опять разразился хохотом. - Словом, говоря без обиняков, пиявка она. Знаете таких?
Все было прекрасно, пока не кончилось: наши прогулки, наши споры, наши поиски и вылазки в город, люди, с которыми мы сталкивались, книги, которые мы читали, пища, которую поглощали, планы, которые строили. Жизнь шипела и пенилась, как шампанское в горлышке едва открытой бутылки, или, напротив, текла вперед с негромким урчанием, напоминая работу хорошо отлаженного двигателя. Вечерами, если на голову нам никто не сваливался, за окном подмораживало, а мы бывали на мели, у нас с О'Марой заводился один из тех разговоров, что частенько затягивались до утра. Подчас поводом становилась только что прочитанная книга - вроде «Вечного мужа» или «Императорского пурпура». Или «Веселой шейки», этой замечательной повести о почтовом голубе.
С приближением полуночи О'Мара начинал нервничать и волноваться. Его тревожила Мона: что она, где она, не грозит ли ей опасность.
- Да ты не волнуйся, - отзывался я, - она знает, как за себя постоять. Что-что, а опыта у нее хватает.
- Ясное дело, - отвечал он - но черт возьми…
- Знаешь, Тед, стоит один раз дать этим мыслям вывести себя из равновесия, и уж точно сойдешь с катушек.
Похоже, ты ей доверяешь на все сто.
- А с какой стати мне ей не доверять?
И тут О'Мара начинал хмыкать и мекать.
- Ну, будь она моей женой…
- Ты же никогда не женишься, так какой смысл во всем этом трепе? Помяни мое слово: появится ровно в десять минут второго. Сам увидишь. Не заводись.
Иногда я не мог не улыбнуться про себя. В самом деле, глядя, как близко принимает он к сердцу ее отлучки, впору было подумать, что Мона - его жена, а не моя. И что удивительно: аналогичным образом вели себя чуть ли не все мои друзья. Страдательной стороной был я, а тревоги выпадали на их долю.
Был только один способ заставить его слезть с конька - инициировать очередной экскурс в прошлое. О'Мара был лучшим из всех «мемуаристов», каких мне доводилось когда-либо знать. Вспоминать и рассказывать ему было то же, что корове - теленка облизывать. Питательной почвой для него становилось решительно все, что имело отношение к прошлому.
Но больше всего он любил рассказывать об Алеке Уокере- человеке, который подобрал его во время карнавала в «Мэдисон-Сквер-Гарден» и пристроил у себя в конторе. Алек Уокер был и остался для моего друга загадкой. О'Мара неизменно говорил о нем с теплотой, восхищением и признательностью, однако что-то в натуре Алека Уокера всегда его озадачивало. Однажды мне пришло в голову доискаться, что именно. Казалось, наибольшее недоумение О'Мары вызывало то, что Алек Уокер не проявлял видимого интереса к женщинам. А ведь красавец был хоть куда! Заполучить в постель любую, на кого он положил бы глаз, ему было раз плюнуть.
- Итак, по-твоему, он не педик. Ну, не педик, так девственник, и вопрос исчерпан. А меня спросишь, так я скажу, что он - святой, которого случайно не причислили к лику.
Но это сухое прозаическое объяснение О'Мару никак не удовлетворяло.
- Единственное, что мне непонятно, - добавил я, - это как он позволил Вудраффу вить из себя веревки. Если хочешь знать, тут что-то нечисто.
- Да нет, - поспешно ответил О'Мара, - Алек просто размазня. Его каждый может разжалобить. Слишком уж у него доброе сердце.
- Послушай, - снова заговорил я, исполнившись решимости исчерпать эту тему раз и навсегда, - скажи мне правду… Алек - он никогда к тебе не подкатывался?
И тут О'Мара загоготал во всю мощь своих легких:
- Что? Подкатывался? Да ты просто не знаешь Алека, иначе не задал бы такого вопроса. Слушай, да будь Алек педиком, и то бы он не сделал ничего подобного, неужто не ясно?
- Нет, не ясно. Разве только потому, что он такой из себя джентльмен. Ты это хочешь сказать?
- Да нет, вовсе нет, - принялся яростно отрицать О'Мара. - Я хочу сказать: даже если б Алек Уокер помирал с голоду, и то б он не опустился до того, чтобы попросить кусок хлеба.
- Тогда дело в гордости, - уточнил я. О
- Да нет, не в гордости. А в комплексе мученика. Алек - он обожает страдать.
- Ну что ж, повезло ему, что он не бедняк.
- Ну уж он-то никогда не обеднеет,- обронил О'Мара. - Скорее воровать начнет.
- Ну, это сильно сказано. Из чего ты это заключаешь?
О'Мара поколебался.
Я тебе кое-что расскажу, - вдруг выпалил он, - только знаешь: чтоб ни одной душе… Однажды Алек Уокер спер у собственного брата кругленькую сумму; и брат, тот еще сукин сын, вознамерился отдать его под суд. Но сестра - не помню, как ее звали, хоть убей, - так вот, сестра возместила пропажу. Откуда она добыла деньги, понятия не имею. Но сумма была не маленькая.
Я молчал. Меня положили на обе лопатки.
- А знаешь, кто втянул его в эту катавасию? - продолжал О'Мара.
Я непонимающе уставился на него.
- Этот крысенок Вудрафф.
- Да ты что?
Я ведь всегда говорил, что Вудрафф - дрянь, каких мало, разве не так?
- Так-то так, но все-таки… А ты, стало быть, имеешь в виду: Алек просадил все эти деньги на малыша Билла Вудраффа?
- Вот именно. Слушай, помнишь ту маленькую сучку, по которой Вудрафф так сходил с ума? Он еще потом вроде бы женился на ней?
- Иду Верден?
- Вот-вот. Иду. Господи, это было: Ида то, Ида се, и так без конца. Прекрасно помню: мы ведь тогда вместе работали. Помнишь, Алек и Вудрафф ни с того ни с сего откатили в Европу?
- Хочешь сказать: Алек приревновал его к этой девушке?
- Господи, да нет же, нет! Как мог Алек унизиться до ревности к этой ничтожной шлюшке? Просто ему хотелось спасти Вудраффа от него самого. Алек понимал, что она - полное ничтожество, и пытался положить конец этой связи. И этот ненасытный ублюдок Вудрафф - не мне рассказывать тебе, что он за фрукт! - заставил Алека прокатить себя по всей Европе. Просто чтобы его мелкое сердчишко не разбилось от боли.
- Ну, ну, - подначил я его, - продолжай, это становится интересным.
- В общем, добрались они до Монте-Карло. Билл начал играть - разумеется, на деньги Алека. Алек и бровью не повел. Так длилось неделями, причем Вудрафф неизменно проигрывал. Коротенький этот загул влетел Алеку в целое состояние. Он был в долгах как в шелках. А малыш Вудрафф - тому, понимаешь ли, еще рановато было возвращаться домой. Ему необходимо было взглянуть на зимнюю резиденцию румынской королевы, потом поглазеть на египетские пирамиды, а потом покататься на лыжах в Шамони. Говорю тебе, Генри, стоит мне только произнести имя этого гаденыша, как вся кровь закипает. Ты считаешь, что по части обираловки с бабами никто не сравнится. Так вот, любой шлюхе, с которой я имел дело, Вудрафф даст сто очков форы. С него станется и медяки с глаз покойника стырить да в карман спрятать.
- Что ж, и несмотря на все это, Ида заполучила его себе, - подвел итог я.
- Да, и, как я слышал, оттрахала его в хвост и в гриву.
Я рассмеялся. И вдруг разом смолк. Странная мысль пронзила мой мозг.
- Тед, а знаешь, что мне только что пришло в голову? Сдается мне, что Вудрафф - педик.
- Тебе сдается? А я знаю, наверняка знаю, что он педик. Само-то по себе мне это без разницы, но он такой сквалыга, такой кровосос…
- Черт меня побери, - пробурчал я. - Тогда понятно, отчего у него не заладилось с Идой. Н-да… Подумать только: столько лет его знал и даже не заподозрил… Значит, ты уверен, что Алек на этом не зациклен?
- Уверен, что нет, - повторил О'Мара. - Да он от женщин обалдевает. Дрожит как осиновый лист, едва одна из них мимо пройдет.
- Ну и ну.
- Я тебе говорил уже: есть в Алеке что-то от аскета. Он ведь в свое время готовился принять церковный сан. И нежданно-негаданно влюбился в девчонку, которая прокрутила ему динамо. А потом так и не смог прийти в себя… Вот что еще могу тебе рассказать, чего ты тоже не подозревал. Слушай внимательно! Тебе ведь никогда не доводилось видеть, чтоб Алек вышел из себя, правда? И в голове не укладывалось, что он может разъяриться, так ведь? Такой из себя мягкий, любезный, светский, обходительный… Словно в стальной броне. Всегда подтянутый, всегда в отличной форме. Так вот: как-то раз я видел, как он чуть не весь бар уложил на пол - один, без посторонней помощи. Ну, скажу тебе, это было зрелище! Потом, конечно, нам пришлось в темпе уносить ноги. И что же - едва мы оказались в безопасности, как он стал таким же хладнокровным и собранным, как обычно. Помню, попросил меня смахнуть с его пиджака пыль, пока причесывается. На нем и царапинки не было. Заехали в гостиницу, он пригладил волосы, помыл руки. А потом сказал, что недурно было бы перекусить. Двинули мы, по-моему, к Рейзенвеберу. Выглядел Алек безукоризненно, как всегда, и говорил спокойным, ровным голосом, будто мы только что из театра вышли. И кстати, это не было рисовкой: он был на самом деле невозмутим, уверен в себе.
Помню даже, что мы ели, - такой ужин мог заказать только Алек. По-моему, несколько часов из-за стола не вставали. Ему хотелось поговорить. Он все внушал мне, что такого второго человека - я хочу сказать, до того верного христианскому духу, до того близкого самому Иисусу, - как святой Франциск, на всем свете не сыщешь. Намекнул, что во время оно и сам втайне мечтал стать в чем-то похожим на святого Франциска. Знаешь, я ведь частенько доставал Алека за его нерушимое благочестие. Даже обзывал его грязным католиком - в лицо, не за глаза. Но что б я ни говорил, мне никогда не удавалось пронять его по-настоящему. Бывало, он только улыбнется мне такой рассеянной, снисходительной улыбкой, и я уж и не знаю, куда от стыда глаза прятать.
- Никогда не мог я разгадать эту улыбку, - перебил я. - Мне всегда от нее не по себе бывало. Так я и не понял: то ли она от его высокомерия, то ли от наивности.
- Вот-вот! - подхватил О'Мара. - В известном смысле он и был высокомерен - не по отношению к нам, юнцам, а к большинству окружающих. А с другой стороны, он всегда чувствовал себя каким-то… неполноценным, что ли. Наверное, сквозь его христианское уничижение просвечивала гордыня. А может, изящество? Помнишь, как он одевался? А как говорил: на каком безупречном английском, с мягким ирландским прононсом… нет, этот малый был не промах! А уж когда умолкал… Что тут скажешь: если что-то и могло сбить меня с панталыку, так это то, как он замыкался и себе, словно улитка в раковине. У меня только мурашки по коже бежали. Ты, верно, заметил: он всегда умолкал, когда собеседник готов был выйти из себя. Умолкал в критический момент, как бы оставляя тебя в подвешенном состоянии. Как бы приглашая: ну-ну, давай ярись в свое удовольствие. Понимаешь, о чем я? В такие минуты я и распознавал в нем монаха.
- И все-таки, - заговорил я, обрывая его монолог, - не понимаю, что побудило его связаться с таким подонком, как Вудрафф.
- Это-то как раз просто, - самоуверенно возразил О'Мара. - Ему хотелось обратить гаденыша в собственную веру. Алеку необходимо было поупражняться на таком человеческом отребье, как Вудрафф. Для него это была проба духовной мощи. Не думай, что он не знал, каков на самом деле Вудрафф. Нет, он его насквозь видел. Как раз Вудрафф-то, с его мелочностью и себялюбием, и стал мишенью Алекова альтруизма. Как и подобает мученику, он тратил и тратил себя без остатка… Вудрафф ведь так и не узнал, что ради него Алек пошел на кражу. Да и не поверил бы, если б ему сказали, крысенок. Да, я не говорил тебе, что недавно налетел на Вудраффа? На Бродвее.