Мистер Паунсфорд живет во дворце, ест изысканные яства, облачен в пышный наряд, появляется во всем блеске и проводит свое время среди аристократов. Серл живет на Столл-стрит, на третьем этаже, в комнатах, выходящих на задворки, ходит пешком, в костюме из батской саржи, тратит на еду двенадцать шиллингов в неделю и пьет воды в предотвращение подагры и каменной болезни.
Обратите внимание на превратность судьбы! Когда-то Паунсфорд проживал на чердаке и питался студнем из бараньих и коровьих ног, от каковой трапезы его пересадили к столу Серла, за которым всегда царило веселье, покуда отсутствие бережливости не привело Серла на склоне лет к скудной годовой ренте, едва достаточной для удовлетворения насущных нужд. Впрочем, Паунсфорд оказывает ему честь, отзываясь о нем с необычайным уважением и уверяя, что был бы очень рад позаботиться и его благоденствии. «Но, знаете ли, – неизменно добавляет он, – мистер Серл человек нелюдимый да и к тому же такой превосходный философ, что взирает на все излишества с величайшим презрением».
Набросав портрет сквайра Паунсфорда, я воздержусь от рассуждений о его характере и предоставляю это вашему разумению. полагая, что он встретит у вас не больше снисхождения, чем у вашего Дж. Мелфорда.
Бат, 10 мая.
Мисс Мэри Джонс, Брамблтон-Холл
Милая Молли!
У нас суетня. Едем в Лондон. Довольно мы здесь сидим, потому как все у нас перевернулось. Хозяйка спровадила сэра Урика, он лягнул Чаудера, а я прогнала О'Фризла, голову ему намылила! Подумаешь, велика важность, леврея вся блестит и коса длинная! Под самым носом гулял с потаскушкой. Тут он мне и попался, когда спускался от нее с чердака, конешно, и этой девке я спуску не дала…
Ох, Молли! Слуги здесь в Бате – сущие черти. Никакого им нет удержу. Срам как забавляются, воруют, плутуют да наряжаются, вдобавок всегда недовольны. Они не хотят, чтобы сквайр и хозяйка жили здесь еще, потому мы уже сидим тут, в доме, больше трех недель, а при нашем отъезде они надеются получить по две гинеи каждый. Таков уж их приработок всякий месяц в сезоне, потому как ни одно семейство не имеет права проживать больше чем четыре недели в одном доме. И вот кухарка божится, что пришпилит к хвосту моей хозяйки кухонное полотенце, а горничная грозится, что положит в постель хозяину колючки, если он не уберется отсюда подобру-поздорову.
Я не браню их за то, что они хотят побольше содрать на чай и приработков, никто не скажет про меня, что я сплетница и доносчица на бедных служанок и доводила их до беды. Но совести у них нет, потому как они обижают таких же слуг, как они сами.
А у меня, Молли, пропало почти что целый эл блондов и кусок муслина, что оставался, да еще мой серебряный наперсток, залог верной любви. Все это лежало в моей рабочей корзинке, а когда хозяйка позвала меня, я все так и оставила на столе в людской. Оно конечно, кабы это и лежало под замком, все равно ничего не помогло, потому в Бате у всех замков два ключа. Здесь говорят: не разевай рот во сне, а нет – зубы утащат.
Вот я и сказала себе: вещи сами ходить не могут, надо смотреть в оба. Так я и сделала, и тут-то я застукала Бет вместе с О'Фризлом. А что до кухарки, так она плеснула на меня помои, потому я заступилась за Чаудера, он подрался с собакой, которая вертит вертел с мясом, и вот я порешила: доберусь до нее и выведу на чистую воду.
Утром я поймала поденщицу, да с поклажей, она уходила из дому и думала, что я еще сплю, а я повела ее со всем добром к хозяйке. О господи! Подумайте только, что она тащила! В руках ведерки, полные нашим лучшим пивом, а в подоле холодный язык, филейная часть говядины, пол-индюка и огромный кусок масла, а вдобавок еще с десяток свичей, которых почти что не зажигали. Кухарка всякий стыд потеряла и говорит, что может рыться в кладовой, и она готова пойти к самому мэру, потому как он много лет был ее лекарь, и не позволит обидеть бедную служанку, которая отдала объедки из кухни.
Я расправилась с Бет, потому что она задрала нос и обозвала меня нехорошими словами и сказала, что О'Фризл терпеть меня не может, и еще наврала с три короба. Тут я взяла у мэра приказ, констебль обыскал ее сундук, там, конечно, были мои вещи, а в придачу еще целый фунт восковых свичей и хозяйкин ночной чипец, в чем я могла присигать. Ох, тогда мадам Швабре пришлось попрыгать, но сквайр и слышать но хотел, чтобы подать на нее в суд, и, значит, ее не упекли. Но проживи она хоть сто лет, ей никогда не забыть вашей покорной слуги Уинифред Дженкинс.
Бат, 15 мая
Если до нашего отъезда приедет сюда еще раз работник, пришлите мне сорочку и фартук, а также мои белые туфли, вы их найдете в моем мешке. Поклон Сауле.
Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса
Вы правы, дорогой Филипс, я не жду ответа на каждое письмо – я знаю, что жизнь в колледже слишком однообразна и не дает пищи для столь быстрого обмена письмами. Что до меня, то я постоянно бываю в различных местах и передо мной возникают все новые и новые картины, многие из которых весьма удивительны. Потому я буду вести записи для вашего развлечения, и хотя, по-видимому, и них не будет ничего важного и занимательного, они отчасти могут оказаться и поучительными и забавными.
Музыка и развлечения в Бате кончились в этом сезоне, и все наши веселые уличные птички улетели на Бристольсютс источники, в Тавбридж, Брайтельстон, Скарборо, Хэрроугейт и т. д. Здесь не видно никого, кроме немногих страдающих одышкой священников, ковыляющих, как вороны, по Северной Променаде. В Бате всегда много клириков, – не этих ваших тощих, слабых, желтых, чахоточных особ, изнуренных от воздержания и ученых занятий, страдающих от morbi eruditorumi 13, – но важных, растолстевших прелатов и ректоров с красными носами и подагрическими ногами или с широкими, распухшими физиономиями, волочащих огромное, толстое брюхо – эмблему лени и дурного пищеварения…
Кстати о духовных особах; я должен вам рассказать о забавном приключении, происшедшем на днях с Томом Истгетом. который, если вы помните, был на открытии колледжа Королевы. Он постоянно норовил жить на счет Джорджа Пранкли, учившегося в колледже Крайст Черч, ибо знал, что тот является наследником большого имения и от него будет зависеть получение богатого прихода, священник коего был стар и немощен. Том Истгет изучил его склонности и угождал им столь успешно, что стал его приятелем и советчиком, и в конце концов добился обещания оказать помощь ему как претенденту на место настоятеля в этот приход, когда оно освободится. Пранкап после смерти своего дяди покинул Оксфорд, появился в лондонском светском обществе, а затем приехал в Бат, где начал подвизаться среди щеголей и игроков. Истгет поехал за ним туда, по ему следовало бы не покидать его ни на минуту с той поры, как тот вступил в жизнь. Он должен был знать, что Пранкли глупый, ветреный парень с причудами и забудет о своих приятелях по колледжу, как только те исчезнут из поля его зрения. Том встретил со стороны своего старого друга холодный прием. а вдобавок узнал, что тот пообещал церковный приход кому-то другому, имевшему право голоса в графстве, где Пранкап намеревался пройти в парламент на ближайших выборах. Теперь он ничего не помнил об Истгете, кроме, пожалуй, того, что обычно подшучивал над Томом, а тот терпеливо это выносил, ни на минуту не теряя из виду бенефиции; и он снова стал над тем насмехаться в кофейнях на потеху всем присутствующим, бросая пошлые саркастические замечания касательно его наружности и костюма.
Но он весьма ошибся, приписывая покорность Истгета своему остроумию, тогда как она была вызвана благоразумными соображениями. Теперь в них не было необходимости. Том отразил его насмешки, воздав ему с лихвой, и ему не стоило большого труда выставить в смешном виде самого зачинщика, который вышел из себя, разразился бранью и спросил, «знает ли он, с кем говорит». Завязалась перебранка, Пранкли, потрясая тростью, приказал Тому замолчать, угрожая выбить пыль из его сутаны. «Я не мог и мечтать о таком лакее. – ответил Том, – но если вы мне окажете эту услугу и взопреете, у меня найдется для вас вместо полотенца добрая дубинка».
Этот ответ взбесил Пранкли, но вместе с тем смутил его. После короткой паузы он отвел Тома к окну и, показывая на рощу на Клеркендаун, шепотом спросил, хватит ли у того духа встретиться там с ним завтра в шесть часов утра, прихватив с собой ящик с пистолетами. Истгет ответил утвердительно н твердо заявил, что не преминет встретиться с ним в назначенный час. С этими словами он покинул кофейню, оставив зачинщика поединка в сильном волнении. Утром Истгет, зная этого человека, явился в дом Пранкли и разбудил его в пять часов.
По всем вероятиям, сквайр проклял в душе его точность, но старался говорить свысока; приготовив свою артиллерию с вечера, они переправились на другой берег реки – в конце Южной Променады. Покуда они поднимались на холм, Пранкли то и дело поглядывал на священника, надеясь прочесть на его лице неохоту драться, но, поскольку это не удалось, попытался его запугать:
– Если эти кремни сослужат службу, я покончу с тобой за несколько минут!
– Извольте делать свое дело, – отвечал другой, – а что до меня, то я пришел сюда не для забавы. Наша жизнь в руках господа, и один из нас уже стоит у порога вечности.
Эти слова произвели впечатление на сквайра, он побледнел и, заикаясь, пробормотал, что «грешно священнику ссориться и проливать кровь».
– Я вынес бы ваши оскорбления, если бы вы гнусной насмешкой не задели мой сан, а защищать его честь я почитаю своим долгом, даже если пришлось бы отдать за это кровь моего сердца. Да и какое же это преступление – избавить мир от распутного бездельника без чести, без совести и без религии!
– Ты можешь лишить меня жизни! – воскликнул Пранкли в сильном смятении.
– Но не смей порочить мое доброе имя! Или у тебя нет совести?!
– Совесть моя спокойна, – ответил другой. – Но вот мы и пришли, сэр. Становитесь там, где вам понравится, готовьте ваш пистолет, и да сжалится господь в бесконечном своем милосердии над вашей дрянной душонкой!
Он произнес эти слова громко, торжественным тоном, сняв шляпу и возведя глаза к небесам; потом, вытащив большой седельный пистолет, он вручил его противнику и сам стал в позицию. Пранкап занял свое место и начал насыпать порох на запал, но руки дрожали у него столь сильно, что это ему не удавалось. Противник его, видя, что с ним творится, предложил свою помощь и с этой целью подошел к нему, но тут бедный сквайр, необычайно встревоженный всем виденным и слышанным, заявил, что хорошо было бы отложить поединок на другой день, ибо он не уладил своих дел.
– Я не написал завещания, и моим сестрам ничего не достанется, – сказав он. – Да к тому же я вспомнил об одном старом обещании, и моя совесть говорит мне, что я должен его выполнить… Сперва я тебе докажу, что я совсем не бездельник без совести и чести, а потом отнимай у меня жизнь, которую ты так жаждешь!
Истгет понял намек и, сказав, что не будет спорить из-за одного дня, добавил:
– Храни меня бог, чтобы я помешал вам поступить, как подобает честному человеку и любящему брату!
Благодаря такой отсрочке они мирно вернулись домой. Пранкли немедленно написал о назначении Истгета настоятелем церковного прихода и, вручив бумагу Истгету, сказал ему при этом, что все свои дела он уладил и готов идти с ним в рощу.
Но тут Том объявил, что не может и помыслить о том, чтобы поднять руку на своего благодетеля. Этим он не удовольствовался. Когда они в следующий раз встретились а кофейне, он обратился к мистеру Пранкли с просьбой простить ему оскорбительные слова, какие он сказал в припадке гнева; сквайр любезно простил и сердечно пожал ему руку, объявив, что не желает ссориться со старым приятелем по колледжу.
Однако на следующий день он внезапно покинул Бат, а тогда Истгет рассказал мне обо всей этой истории, весьма довольный последствиями собственного здравомыслия, благодаря которому он добился церковного прихода с ежегодным доходом в сто шестьдесят фунтов.
О дядюшке я не пишу ничего, кроме того только, что завтра мы уезжаем в Лондон en famille 14. Дядюшка, обе леди, горничная и Чаудер – в карете, а я со слугой – верхом. Наше путешествие я опишу в следующем письме, если только что-нибудь но помешает вашему Дж. Мелфорду.
Бат, 17 мая
Доктору Льюису
Дорогой Дик!
Завтра я отправляюсь в Лондон, где я нанял помещение у миссис Нортон на Голден-сквер. Хоть я и не поклонник Бата, но покидаю его с сожалением, ибо расстаюсь кое с кем из старых приятелей, коих, по всем вероятиям, больше не увижу! В кофейне я часто слышал самые лестные отзывы о произведениях мистера Т., проживающего здесь джентльмена, который для собственного удовольствия пишет ландшафты. Поскольку я не очень доверяю мнениям кофейных знатоков и никогда не получал особливого удовольствия от сей отрасли искусства, такие отзывы не заставляли меня любопытствовать. Но вчера по просьбе близкого приятеля я пошел поглядеть сии картины, вызвавшие столь благожелательные толки. Должен признаться, я не судья в живописи, хотя очень люблю картины. Я не думаю, что мои чувства могли бы так меня обмануть, чтобы я восхитился чем-нибудь никуда негодным, хотя, сознаюсь, я и проходил мимо отменных красот в картинах, отличавшихся великими достоинствами.
Ежели я не совсем лишен вкуса, то сей молодой батский джентльмен – лучший из теперешних художников, пишущих ландшафты: его картины поразили меня так, как никогда не поражала ни одна картина. У его деревьев не только густая листва и они писаны не только сочным колером, пленяющим взор, но пышность и умение, с коими они изображены, не поддаются описанию. Его искусство изображать chiaroscuro 15, свет и тень, особливо солнечные блики, поистине удивительно как по затее, так и по исполнению, и он столь находчив в изображении перспективы на море посредством движущихся кораблей и уходящих в море мысов, что мне казалось, будто передо мной пространство лиг в тридцать. Если в наш жалкий век, который все больше и больше погрязает в варварстве, еще сохранился вкус к искусству, то я полагаю, что сей живописец прославится, как только его произведения станут известны.
Два дня назад меня почтил визитом мистер Фицовен, каковой весьма церемонно домогался моего участия и голоса в выборах в парламент. Дерзость этого человека не должна меня возмущать, хотя она и весьма примечательна, если принять во внимание, что произошло между им и мной на предыдущих выборах. Сии визиты только обряд; претендент посещает каждого избирателя, даже того, кто, по его сведениям, держит сторону его соперника, дабы не могли его обвинить в гордости именно тогда, когда он должен казаться смиренным. В самом деле, я не знаю поведения более презренного, чем поведение человека, домогающегося голоса для получения места в парламенте. Это подлое заискивание (особливо перед избирателями боро, полагаю я) в большей мере способствует пробуждению в черни наглости, которую столь же трудно будет изгнать, сколь и дьявола.
Так или иначе, я был смущен бесстыдством Фицовена, но скоро оправился и сказал ему, что еще не решил, за кого подам свой голос, и вообще не знаю, буду ли я его подавать. Говоря по правде, оба претендента стоят один другого, и я почитал бы себя предателем конституции моей родины, ежели бы подал голос за кого-нибудь из них. Если бы все избиратели пришли к такому заключению, у нас не было бы повода вопиять против продажности вельмож. Но все мы – шайка продажных, развращенных мерзавцев и столь утеряли чувство чести и совести, что в скором времени пороками будут почитаться добродетель и попечение об общем благе.
Дж. X., поистине горячий патриот, представлявший столицу в нескольких парламентах, недавно говорил мне со слезами на глазах, что он прожил в Лондоне свыше тридцати лет и вел торговые дела со всеми именитыми купцами, но мог бы поклясться господом богом, что за всю свою жизнь встретил только Tpex-четырех человек, которых можно назвать честными; слова эти не столько удивили, сколько огорчили меня, ибо я сам встречал так мало людей достойных, что их можно считать исключением, которое, как в грамматике, только подтверждает общее правило.