А тем временем под пулями террористов гибли политические лидеры всех направлений (но почему-то больше прогрессивные), полицейские, судьи, прокуроры (но почему-то больше верные долгу), а заодно и некоторые крупные бизнесмены, дипломаты, излишне проницательные журналисты.
Разобраться во всем этом обывателю было нелегко, у всех были разные суждения, мнения, предположения, и как-то незаметно все громче стали раздаваться голоса, что такого, мол, при Гитлере, Муссолини, Франко не было, что вот, мол, турки навели у себя порядок, и если мягкотелое, ни на что не способное правительство не в состоянии справиться с положением, то надо найти кого-нибудь, у кого сильная и твердая рука, например, военного.
Прокатилась волна забастовок. В том числе среди полицейских под лозунгом: «Нам надоело погибать».
Иные полицейские, видя, что тот или иной преступник, арестованный подчас ценой жизни их коллег, очень скоро оказывается на свободе, предложили создать тайную полицейскую организацию, наподобие южноамериканских «эскадронов смерти», которая без всякого суда будет расправляться с преступниками. Действительно, кое-где такие полицейские организации возникли и даже начали делать свое дело. Однако очень быстро объектом их репрессий стали не столько уголовные преступники, сколько прогрессивные политические лидеры. Это вызвало слишком сильное возмущение в стране, и организации прикрыли, наложив на их членов строгие взыскания — до трех суток домашнего ареста!
Что касается студентов, то они активно участвовали во всей этой неразберихе, устраивая демонстрации, митинги, сидячие блокады посольств и консульств, расклеивали плакаты, раздавали листовки. И столько там высказывалось мнений, суждений, предложений, возражений, сколько в университете было студенческих групп, обществ, организаций и союзов, то есть десятки.
В стены консульств и муниципалитета летели «бомбы» — пластиковые мешочки с краской, яйца. Иногда горели перевернутые автомобили, участились схватки с полицией, аресты «вожаков». Адвокатская контора «Франжье и сын» процветала. У Ара и Гудрун прибавилось работы, и это стало их раздражать.
Вот тогда-то и состоялся у Ара надолго запомнившийся ему разговор с Эстебаном.
Как всегда, они встретились в спортзале, хотя в последнее время Ар посещал его все реже и реже — он уже понял, что против пистолета бессильны самые совершенные приемы каратэ.
Моросил мелкий дождь, осенние тучи затянули небо, дул пронизывающий ветер. В этот субботний день было мало прохожих, и те торопились добраться до дома. Да еще одинокие фигуры с собаками на поводке, прогуливавшие своих питомцев.
Было тихо, лишь откуда-то издалека доносились городские шумы, к которым городские жители давно привыкли.
Ар — высокий, широкоплечий, в светлом плаще с поднятым воротником, со сверкавшими дождинками в светлых волосах, и по контрасту с ним невысокий, коренастый, черноволосый и черноглазый Эстебан.
Насколько далеко разбежались дороги этих некогда близких друзей, знали разве что они сами, да и то вряд ли.
Ар внешне был все тот же молодой красивый плейбой, баловень женщин, кумир товарищей. И нужно было очень хорошо его знать, чтобы по углубившимся складкам в уголках рта, лишним морщинам на переносице, по возникавшей порой лихорадочной вспышке в глазах почувствовать в нем горькие внутренние перемены.
Эстебан шел молча, сосредоточенно глядя под ноги, словно готовясь к решительному разговору.
Он и готовился к нему.
Чувствуя это, Ар нервничал.
Наконец Эстебан вздохнул, словно человек, собравшийся нырнуть в холодную речку, и сказал:
— Слушай, Ар, мы когда-то были друзьями… Не перебивай! Именно были. Сейчас этого давно нет, женщина перебежала дорогу. — Он усмехнулся. — Обычное дело. Но Гудрун не баба в том смысле, в котором мы привыкли понимать. Не лезу в ваши интимные отношения, но для меня она прежде всего идейный противник. Да, да, не смейся! Она и ее дружки. Если б она женила тебя на себе — дай вам бог счастья, но дело в том, что она прибрала тебя к рукам как единомышленника, сообщника, если хочешь. Если бы, к примеру, девушка, которая нам обоим понравилась, предпочла бы тебя, я бы не смог протестовать: ты ведь у нас признанный красавец, с тобой трудно тягаться. А вот то, что ты за ней пошел, а не за нами, это жаль, с этим трудно примириться…
Эстебан замолчал.
— По-моему, ты перемудрил, — покачал головой Ар. — Гудрун прекрасный товарищ. Помимо иных отношений, нас связывает с ней дружба, она неглупа, добра, готова всем помочь… Она так же, как я и, кстати, как и ты и твои коммунисты, ненавидит существующий строй, капиталистов. Она была против грязной войны во Вьетнаме. Она говорит: «Лучше сжечь магазин, чем владеть им». Разве это не соответствует твоим взглядам?
— Да нет, — усмехнулся Эстебан. — Не соответствует. Жечь магазины не лучший путь чего-нибудь добиться. А что еще говорит твоя Гудрун? Не знаешь? Так я тебе скажу. Например: «Все, что способствует политической неуравновешенности в стране, служит нашим интересам». Тебе это ничего не напоминает? Нет? Ну, тогда почитай, о чем писали реакционные газеты в Чили или в Турции накануне известных событий. «На нас нападают, мы вынуждены обороняться!» Кто так говорит? Твоя Гудрун. А знаешь, что было сказано в письме, которое получило в свое время германское телеграфное агентство? «Тот, кто не будет защищаться, тот умрет. Пора начать вооруженное сопротивление. Создадим Красную армию!» И создали в Западной Германии «Фракцию Красной армии». Что это террористическая организация чистейшей воды, я надеюсь, ты не будешь отрицать?
— И что назвать эту банду подонков Красной армией — кощунство? — Эстебан остановился и повернулся к Ару. — Ты думаешь, ваша «Армия справедливости» на много лучше?
Ар вздрогнул.
— О чем ты говоришь?! — возмутился он. — Какая «Армия справедливости»? При чем тут я? И Гудрун?
— Слушай, — примирительно заговорил Эстебан. — Я же не утверждаю, что вы входите в эту бандитскую организацию. Просто мне кажется, что Гудрун близка к ней… Не спрашивай! Есть у меня основания так думать. А все, что относится к Гудрун, относится и к тебе. Так вот что я тебе скажу: вы плохо кончите…
— Это еще вопрос, кто плохо кончит, — перебил Ар, — когда-нибудь полицейские прикончат тебя на твоем митинге.
— Вот-вот, — продолжал Эстебан. — Вот этого ты никак не можешь понять. Меня прикончат во имя правого дела, ясного, благородного дела. А тебя за совершение преступлений. Да! Да! Не возмущайся. Если же вы своего добьетесь и придете к власти, то это будет еще большей гнусностью. Потому что это будет второй фашизм. Уж тут террор станет государственной нормой. Посмотри на страны, где под предлогом борьбы с беспорядками и дестабилизацией установили так называемый «твердый порядок». Что это? Это тот же террор, только теперь им занимается правительство.
— Ты так говоришь, словно уже доказано, что я командую «Армией справедливости», а Гудрун у меня по меньшей мере начальник штаба. — Ар иронически покачал головой. — До этого пока еще не дошло, представь себе.
— Дойдет, дойдет, — печально заметил Эстебан. — И боюсь, что скоро. — Он вдруг остановился и посмотрел Ару прямо в глаза. — Слушай, мы ведь были друзьями. Ну поверь мне хоть раз. Отойди от всего этого. Не хватает сил — уезжай. Совратят они тебя, если уже не совратили. Поверь мне хоть раз.
— Перестань, Эстебан, — Ар не на шутку рассердился, — не каркай. Я не изменился. И у меня своя голова на плечах. Я прекрасно знаю, когда Гудрун права, когда нет. И между прочим, знаю, когда прав и когда не прав ты. Так что разберусь. Это вы с Гудрун воюете за одно дело, а стоите на противоположных позициях. Я же стою посредине…
— Да не стоишь ты, — жестко сказал Эстебан, — а сидишь. Между двух стульев. В такой позиции легче всего шлепнуться на пол. Так что смотри…
— Нечего мне смотреть! И хватит меня учить. Я не ребенок. Если ты и твои красные друзья боитесь нажать на спуск и пожертвовать жизнью, то есть такие, кто не боится.
— Когда надо было, мои «красные друзья» и стреляли и погибали. Было во имя чего. А вот во имя чего погибнет твоя Гудрун, и ее «коричневые друзья», и ты заодно, если не возьмешься за ум, неизвестно. Не хватает силенок идти с нами, наберись сил хоть не идти с ними. Последний раз тебя предупреждаю, Ар. Как друг.
— Плевать я хотел на твои предупреждения! — окончательно взорвался Ар и неожиданно тихо добавил: — Да и запоздали они. Прощай, Эстебан.
— Прощай, Ар.
Так они расстались на углу старой улочки под мелким холодным дождем.
Но им доведется проститься еще раз при иных, совсем иных — трагических — обстоятельствах…
Ар все стоял, провожая глазами своего бывшего друга. Невысокий, коренастый, тот шел твердой, уверенной походкой, не оглядываясь, высоко подняв голову, не обращая внимания на усилившийся дождь.
И Ару почему-то представилась в этот момент не хмурая улица, залитая дождем, не торопящиеся прохожие, не широкая, все уменьшающаяся спина Эстебана, а совсем другая, однажды виденная им картина: залитая солнцем площадь, ярко одетая толпа молодежи, да и не только молодежи.
Девчонки в джинсах и цветных блузках, женщины, толкавшие коляски с детьми, парни, среди которых были и белые, и желтые, и черные — те, кто приехал из своих заморских стран, надеясь отыскать в их городе приличную работу, а нашел лишь тяжкий труд за гроши, пренебрежение, презрение к их цвету кожи, к их «возмутительным претензиям», чтоб их тоже считали полноценными людьми.
Шли и пожилые, иные опираясь на костыли или на палки.
Но в большинстве молодежь.
Они несли множество плакатов, знамен, лозунгов.
И в первых рядах Ар видел Эстебана таким, каким он его запомнил тогда, в тот солнечный голубой день, на той широкой светлой улице, впереди этой огромной, яркой, грозной массы людей, ведущего ее за собой…
Настроение у Ара было отвратительным — неужели Эстебан догадывается, что он вступил в «Армию справедливости» или даже что он участвовал в убийстве профессора Дрона? Нет, этого не может быть! Иначе он бы с ним вообще не стал разговаривать. И все же не страх был главным. Гораздо важнее, что он потерял друга, лучшего, а быть может, единственного настоящего друга.
И, как всегда в таких случаях, он заторопился увидеть Гудрун.
Они теперь снимали небольшую квартирку на последнем этаже пятиэтажного дома. Здесь они встречались с друзьями и засиживались, беседуя, за полночь. Иногда к ним среди ночи или на заре стучался в дверь (звонка не было — Гудрун не любила звонков) какой-нибудь неизвестный человек. Он называл пароль, и они впускали его на день-два-три. Кормили, переодевали, а бывало, что лечили легкую огнестрельную рану. Разговаривали мало. Эти недолгие жильцы склонностью к болтовне не отличались. К тому же некоторые плохо знали язык — они явно были из иных краев.
Люди эти возникали словно из небытия и в небытие уходили. И порой Ар и Гудрун удивлялись, как могли эти люди вести такую жизнь. Им обоим тогда и в голову не приходило, что настанет время и так будут жить они сами…
Как-то вечером их удостоил визитом сам «шеф» Франжье. Он пришел не один, с ним была незнакомая женщина. В выцветших джинсах, в старом, не первой свежести свитере и сандалиях на босу ногу, она выглядела весьма странно рядом с щеголеватым, элегантным Франжье.
— Знакомьтесь, это Рика, моя невеста, — сообщил Франжье и громко рассмеялся. «Невеста» улыбнулась, видимо, это была его дежурная шутка.
При ближайшем рассмотрении Рика оказалась очень красивой женщиной, приветливой, остроумной, всегда готовой пошутить и принять шутку.
Не без удивления они обнаружили, что в ушах у нее бриллиантовые серьги, на руках бриллиантовые кольца, а на шее украшенный бриллиантами изящный золотой крест.
— Как устроились, голубки? — весело поинтересовался Франжье, цепким быстрым взглядом внимательно оглядывая комнату.
— Какие же это голуби! — воскликнула Рика. — Это орлы.
— Что правда, то правда, — согласился Франжье.
Ар и Гудрун молчали. Они ждали, когда наконец прояснится причина внезапного визита. Франжье болтал о том о сем, нетерпеливо поглядывая на часы. Через несколько минут раздался стук в дверь, и появилась Зебра. Ее легкая блузка была застегнута на единственную пуговицу, карман оторван, волосы растрепаны. Казалось, она только что вырвалась из уличной потасовки. Но никто не удивился — у Зебры частенько бывал такой вид.
— Ну вот, друзья, все участники операции собрались. Можно начинать совещание.
— Какой операции? — спросил Ар.
Глава V
Славные дела «Армии справедливости»
Я спросил его:
— Какой операции?
Я хорошо запомнил тот день. Может быть, потому, что он был с утра таким спокойным, солнечным и тихим. А спокойных дней стало выпадать на мою долю все меньше и меньше.
Встали поздно. Гудрун варила кофе на кухне. Это она умеет делать великолепно. Хоть на что-то пригодилось ее мелкобуржуазное воспитание, от которого она теперь так отчаянно открещивается. Готовит она очень хорошо — особенно блинчики с вареньем, с медом или с сахарной пудрой. Ах, какие блинчики, пальчики оближешь! Впрочем, когда пальцы пахнут порохом, то такое желание пропадает. А в те дни у меня они чаще пахли порохом, чем медом. Вот так-то.
Я стал очень старательно заниматься по утрам гимнастикой. Наверное, потому, что реже стал ходить в спортзал. Ну что там делать? Совершенствоваться в каратэ? Каратэ, конечно, может пригодиться, но, когда больше имеешь дело с пистолетом, лучше научиться как следует стрелять. Гимнастикой я занимаюсь каждое утро исправно. Приобрел целую аппаратуру. Гудрун это поощряет. Иной раз она садится, закинув ногу на ногу, курит и с удовольствием наблюдает, как я, обливаясь потом, качаю гантели, растягиваю эспандеры, отжимаюсь.
Сама она, сколько ее помню, зарядку не делала, между тем мускулы у нее железные. Иной раз так обнимет, что у меня кости трещат, а я, как вы знаете, отнюдь не слабак.
Если уж хотите, чтоб я с вами был совершенно откровенным, то признаюсь — перестал я посещать спортзал из-за Эстебана. У нас были одни и те же часы тренировок, только боксеры тренировались в нижнем зале, а мы в верхнем. И всякий раз так получалось, что домой мы возвращались вместе. Вот это меня тяготило. А после одного разговора я вообще перешел в другую группу, потому что разговаривать с Эстебаном мне стало невмоготу. Я начал избегать его, да он, надо признаться, мне и не навязывался.
Плохой это был разговор. Дурацкая манера у Эстебана — говорить то, что думает. Вот он и сказал мне, что давно мы уже перестали быть друзьями, что мой единственный друг теперь Гудрун и что он об этом очень сожалеет, потому что она стерва и до добра наша дружба с ней меня (да и ее) не доведет. Ну, может быть, он не совсем так выражался, поделикатней, но смысл был такой.
Я, конечно, возражал. А потом долго размышлял над его словами. Странно: мы стремимся вроде бы к одной цели, но их уважают, а нас нет. Ведь и мы и они против капитализма, против атомной бомбы, против «грязной» войны, за равенство, за свободу. И мы и они. Сначала я думал, что расхождение наше в методах. Они все делают (это я только вам признаюсь, по секрету) чисто как-то, честно. Говорят то, что думают, и делают то, о чем говорят. А мы?
А мы, во-первых, не говорим, а орем, во-вторых, делаем совсем не то, что проповедуем. Мы против войны, а льем кровь, мы против капиталистов, а кто же тогда Франжье? Мы против атомной бомбы, но лозунги-то у нас реваншистские, а что такое реванш, как не война? Когда я слишком долго размышлял обо всем этом, я шел к Гудрун. Она, как всегда, успокаивала меня. Действительно, невозможно справиться со всей этой империалистической верхушкой с помощью пустой болтовни. Революция бескровной не бывает. Так зачем ждать, пока «созреют массы»? Разве нельзя этому созреванию помочь, проложить, так сказать, к нему путь бомбами и пулями? Если, как утверждает Гудрун, да и Франжье, собственность — это кража, то владелец этой собственности — вор. А воров полагается наказывать. Между прочим, и смертью.