— Я вижу одну рюмку, а где же вторая? — Олимпий Евсеевич ласково посмотрел на Глашу.
— Я не пью.
— Гм, что же вы пьете?
— Квас, воду. Пить водку — не женское дело. — Подперев щеку рукой, Глаша прислонилась к печке, наблюдая за таксатором.
Веньчиков налил рюмку, поднялся из-за стола и направился к Глаше.
— Одну. Ради знакомства, — протягивая ей рюмку, наклонив голову, произнес он галантно. Глаша замахала рукой:
— Нет-нет, мне надо картошку копать. Угощайтесь. — Она исчезла за дверью.
Опорожнив графинчик, Олимпий Евсеевич осоловело посмотрел на потолок и, вспомнив что-то, вышел из-за стола. Накинул на плечи китель, надел фуражку, повернулся раза два перед зеркалом и, довольный собой, вышел на дорогу. Повертел головой по сторонам. Заметив Глашу в огороде, выпятив грудь, зашагал к ней. Подошел к изгороди, оперся на жердь и, козырнув по-военному, спросил:
— Я вам не помешал?
— Нет, — отряхивая ботву, ответила Глаша.
— Позвольте вас спросить, — заговорил учтиво Веньчиков, — вы девица или замужняя?
— Вдова.
— О, — только и мог вымолвить приезжий. В голове Олимпия Евсеевича заколобродило. — Может, вам помочь? — Таксатор уже занес ногу на изгородь.
— Нет, управлюсь сама.
— Вы такая стеснительная. Да мы вдвоем живо картошку выкопаем. — Веньчиков лег грудью на верхнюю жердь. Не выдержав тяжести, та переломилась, и таксатор упал в крапиву, обильно росшую возле изгороди. Глаша закрыла смеющееся лицо концом платка.
— Кажется, я совершил не совсем удачное сальто-мортале, — пробормотал Веньчиков, разыскивая слетевшую с головы фуражку. «Однако здорово жжет проклятая», — подумал он и начал усиленно тереть руку об руку. Закончив с этим занятием, галантно раскланялся с Глашей и поспешно зашагал к дому. Через час, когда Глаша стала носить картошку в подполье, Веньчиков мирно похрапывал на лавке.
То ли стук ведра, то ли крышки погреба, куда Глаша ссыпала картошку, разбудил таксатора. И он, зевая, сел вновь за стол. Приподнял графинчик и посмотрел его на свет. Там было пусто. Перевел глаза на Глашу.
— Надеюсь, не оставите без внимания. — Олимпий Евсеевич слегка постучал вилкой по графину.
— Сейчас. — Глаша вышла к Феоктисе. — Тот исшо просит водки, — кивнула она на горницу.
— Налей. Вино в буфете. Пускай лакает, — недовольно произнесла Феоктиса.
Глаша наполнила графин и поставила на стол сковородку жареных грибов в сметане.
— Угощайтесь.
Веньчиков с аппетитом принялся за еду. Глаша продолжала ссыпать картошку в подполье, не забывая закрывать его крышкой. «Свалится еще с пьяных глаз», — подумала она про Веньчикова, который, пошатываясь, поднялся из-за стола, вышел на середину горницы и запел фальшиво:
Он шагнул к Глаше и, когда женщина нагнулась над подпольем, неожиданно обхватил ее за талию.
— Не лапайся! Стукну ведерком по башке, — будешь знать, как приставать. — Она не боялась тщедушного Веньчикова. Крепкая, привыкшая к тяжелому физическому труду, Глаша в любую минуту могла дать отпор этому поганцу, как она мысленно называла Веньчикова.
Таксатор глупо ухмыльнулся и отошел к столу. Глаша подмела пол в горнице, сенках и принялась за крыльцо. Показался Веньчиков. Спустился по ступенькам мимо Глаши, воровато оглянулся и оплел длинными руками упругие бедра женщины. Потянул к себе. Гадливое чувство заставило круто повернуться к таксатору и сильным толчком отбросить его от себя. Веньчиков запнулся о стоявшую сзади лохань и шлепнулся в грязную воду. Полетели брызги. Проходивший мимо петух подпрыгнул от испуга на месте и, выкрикнув сердито что-то на своем языке, взлетел на предамбарье.
Веньчиков очумело посмотрел в спину удалявшейся Глаши и, выбравшись из лохани, влез на сеновал. Через некоторое время у входа на шесте печально повисли мокрые брюки таксатора с зеленой каемкой по шву, из кармана которых торчал белый платочек — знак полной капитуляции. Сам хозяин спокойно похрапывал на сене.
На следующий день, избегая встречаться глазами с Глашей, он отправился на работу вместе с лесником.
А наутро сухо простившись с хозяевами и слегка кивнув Глаше, он уехал в город.
ГЛАВА 17
Отречение царя от престола косотурцы встретили по-разному. Беднота искренне радовалась, надеясь на передел пахотной земли, о которой хлопотали несколько лет. Мирские сходки проходили часто, на них коноводили фронтовики.
— Граждане, — взмахивая шапкой, говорил Автоном Сметанин, недавно вернувшийся после ранения с фронта. Жил он до войны на окраине Чистого, имел небольшой надел земли, прирабатывал извозом, мужик был тихий, про которых обычно говорят: «воды не замутит». А как вернулся с фронта, будто кто его подменил — ни одна сходка не проходила без него. «Похоже, хватил на фронте фунт лиха и ополчился на богатеев», — думали про него сельчане. — Граждане! — повторил он, когда стих шум сходки. — Хотя царя и нет, но порядки остались прежние. Нарезку земли наши новые управители делать не будут. Не в их, значит, интересах. Посудите сами. Кто в управе? Опять Лукьян Сычев — первый богатей Косотурья, да бывший писарь Крысантий Каретин заделался секретарем. Можно от таких людей ждать добра?
— Те же штаны, только назад пуговицей, — раздалось из толпы.
— Значит, так, — продолжал Автоном. — Общество свободной земли не имеет, а бабы рожают каждый год. Где взять земли для надела?
— Отрезать у Сычева, отобрать у церковного прихода! — послышалось среди собравшихся.
— В Камагане у Бессонихи надо землю отнять.
— Правильно! Ей земли для наживы, а нам быть бы живу.
— Гонит нужда и волка из колка. Сколько земли пропадает в степи, не сочтешь. А кто был хозяин? Царь да богатые люди. А мы бьемся на старых наделах.
То, что наболело у крестьян годами, теперь прорвалось наружу.
— Отобрать землю у нижневского Зубова. Ишь растолстел, как боров. Есть еще один «бедняк» — Воинов. Живет один, а земли имеет около четырех тысяч десятин. Опять же, к слову сказать, земля у братьев Колупаевых, Белослудцевых лежит непаханая.
— Граждане, товарищи, православные! — поднявшись на ступеньки крыльца управленческого дома, выкрикнул Лукьян. — Землю у нас отобрать? Не выйдет. Потому из уездной управы есть бумажка. Крысантий Лукич, — повернулся он к стоявшему невдалеке Каретину, — прочитай ее народу. Может, остынут после этого.
Крысантий, или, как его звали чистовцы, Крыса, вынул из-за пазухи бумагу и не торопясь поднялся на крыльцо.
— ...«Всякие попытки к немедленному захвату государственных и частновладельческих земель пресекать вооруженной силой...
— Чуяли? — прерывая чтеца, выкрикнул злорадно Сычев. — А ну-ка читай дальше.
Каретин откашлялся и продолжал:
— ...Конфискация земель может быть проведена только в законодательном порядке через учредительное собрание, которое даст народу землю и волю...»
— Чуяли, мужики, — не скрывая злорадства, произнес Лукьян. — Землю хотели у нас отобрать? А власть что говорит? Не имеете, дескать, на то права, и самовольничать не позволено. У власти, поди, люди сидят поумнее нас. — Лукьян полез в карман за клетчатым платком.
— Правильно, умные, — отстраняя Сычева плечом с верхней ступеньки крыльца, вновь заговорил Автоном. — Только разные они бывают. Одни, скажем, стоят за Андриана Обласова, другие — за Сычева, третьи говорят: садитесь за стол, беднота и богачи, управляйте, значит, совместно. — Автоном повысил голос: — У трудового народа есть своя партия — партия большевиков во главе с товарищем Лениным! — произнес он с силой и взмахнул шапкой. — Ленин — за землю бедноте, Ленин — за мир. Что может быть дороже хлеборобу! Ведь многосемейный мужик так стосковался по кормилице земле, а она, родная, была в чужих руках, которые и не прикладывались к ней вовек. Ленин и его партия говорят, что эта война несправедливая, так зачем же погибать в ней нашим сынам и братьям?
Так думали и Андриан Обласов и другие бедняки, слушая Сметанина.
— Надо в управу своих людей ставить, — продолжал Автоном, — чтобы заботу имели о нашем брате и не цеплялись за старое.
Приближенные Сычева зашумели:
— Лукьяна власть поставила, пускай она и снимает. Самоуправничать не дадим. — Камышинцы плотнее сгрудились к крыльцу!
— Ты давно не сидел в каталажке, опять туда захотел? — Грузный Лукьян двинулся на Сметанина.
— Не трожь! — Заслонив Автонома, фронтовики сгрудились. — Только тронь! — произнес один из них с угрозой и показал Сычеву кулак...
Сход шумел. Слышалась перебранка, а кое-где началась свалка.
— Граждане! Мужики! Давай расходись спокойно. — Сметанин спустился с крыльца. Андриан и другие чистовцы последовали за ним.
Прошло неспокойное лето 1917 года. Село разделилось на два враждующих лагеря. На сходках дело доходило до драки. Сычев не раз вызывал из уездного Павловска милицию. Чистовцы на какое-то время затихали и вновь принимались за свое. Пасли самовольно скот на сычевских лугах. Косили траву на камышинских лугах, рубили лес, стоявший недалеко от села, и начинали распахивать церковные земли.
Неспокойно было и на заимке Февронии Бессоновой. Еще зимой киргизы во главе с Калтаем угнали косяк лошадей в соседний Тургай, охваченный восстанием. Жить на заимке стало опасно, и, оставив хозяйство на попечение Изосима, Феврония переехала к отцу в Косотурье.
В село продолжали прибывать раненые фронтовики. Они часто собирались у Сметанина. Там велись горячие споры: как жить дальше, как быть с землей.
Весть об Октябрьской революции первым привез в Косотурье Кирилл Красиков, недавно освобожденный из челябинской тюрьмы. Работал он теперь в Челябинском комитете РСДРП. По приезде остановился в избе Андриана.
— Что слышно про Василия? — спросил гость за чаем.
— Чо-то давно не слыхать. Жив ли? — старый Обласов тяжело вздохнул.
— Вернется, — успокоил хозяина Кирилл. — А насчет Прохора как?
— Прошлой осенью пришла бумажка — будто пропал без вести.
— В плену, наверное, — высказал свою догадку Красиков. — Скоро придет. Как тут у вас дела?
— Как сажа бела, — усмехнулся хозяин. — По-прежнему верховодят, как и при царе, Лукьян Сычев и Крысантий Каретин. Нашего брата, однолошадников, прижимают крепко. А когда и мы им сдачи даем.
— Вот что, Андриан, — поднимаясь из-за стола, заговорил Красиков, — надо сегодня же вечером собрать фронтовиков. Вижу, у вас все еще власть Временного правительства. С ним уже покончено навсегда. Власть теперь наша — советская!
— Ты суди. Недаром про нас, косотурцев, говорят, что «живут в лесу, молятся колесу». Гляди-ко какие дела идут. Да я сейчас ребят сгаркаю. — Андриан засуетился, разыскивая шапку. — Ну, Кирилл Панкратьевич, спасибо тебе за весточку. Пойду, однако. — Не закрыв второпях плотно дверь, Андриан вышел. В избу понесло холодом.
— Ишь как обрадовался старый, что и дверь закрыть забыл, — улыбнувшись, жена Андриана захлопнула дверь плотнее.
Вечером в избе Обласова собрались фронтовики. Красиков рассказал о последних событиях в стране, о первых мероприятиях советской власти, декретах о земле и мире.
— Коммунистов прошу остаться и тех, кто желает вступить в партию Ленина, — Красиков вынул из внутреннего кармана пиджака школьную тетрадь.
В тот вечер записались шесть человек.
На следующий день после собрания впервые в истории Косотурья по его улицам с красным флагом прошла празднично настроенная толпа сельчан. Во главе ее шли Кирилл Красиков, Андриан и Автоном Сметанин с фронтовиками.
Привлеченный шумом толпы, Лукьян подошел к окну.
— Не радуйтесь, настанет и наш час, — прошептал он злобно. — Так давнем, что кровь горлом хлынет. Искариоты! — потряс он кулаком и грузно опустился на лавку.
Через несколько дней Андриан уехал в уездный город на курсы мерщиков земли. Надо было до сева перемерять землю, взятую у богатеев. У Лукьяна описали все машины, взяли на учет скот и наложили контрибуцию деньгами.
— Погодите, голубчики! Придет Нестор из армии, поговорим с вами по-другому.
Отобрали землю и скот у Бессоновой. Когда ее вызвали в совет для подписания акта, Феврония отказалась наотрез идти.
— Власть ваша, берите, — с напускным спокойствием заявила она посыльному. — Передай: никаких бумажек подписывать не буду. — Когда тот ушел, лицо Февронии преобразилось: — Ишь чо выдумали, лежебоки. До чужого добра все охотники. А вы вот сами наживите. — Феврония забегала по горнице, затем опустилась в старинное кресло и просидела до темноты.
«Если Андриан записался в большевики, то Василий и подавно», — размышляла она. В душе Февронии боролись два чувства: хозяйки большого имения, с детства воспитанной в духе стяжательства, и страстная любовь к Василию Обласову.
Наутро поднялась как больная. Подоила коров, пропустила молоко на сепараторе и принялась за уборку. Работа валилась из рук. «Что делать? Прийти в совет и отдать все остальное добровольно? Нет, пускай идет своим чередом. Может, власть большевиков недолго продержится. Недаром Каретин зачастил к отцу. Вот и сейчас сидит у него. Пойду, однако, послушаю». Феврония направилась через теплые сени на половину отца. При ее входе Каретин замолчал и вопросительно посмотрел на Лукьяна.
— Продолжай. Держать язык за зубами она умеет, — кивнул он в сторону дочери.
Каретин вынул из кармана бумагу и подошел ближе к хозяину.
— Послушай, что решили на сходе наши косотурцы. — Гость начал читать: «...признать единственной властью власть Совета крестьянских депутатов и проводить в жизнь все декреты Совета народных комиссаров, которому выражаем полное доверие...»
— Ишь ты, — усмехнулся Лукьян, — полное доверие, а ежели я не доверяю, тогда как?
— Даже очень просто: посадят в тюрьму, и весь разговор, — заметил Каретин.
— Вот так свобода, — протянул с усмешкой Сычев.
— Ничего не поделаешь, — развел руками его собеседник, — потому — дикта-тура про-ле-тари-ата. — Заметив недоуменный взгляд хозяина, объяснил: — Значит «беднейшего класса».
— Опять не пойму. Совсем бестолковый стал. — Лукьян потеребил начавшую седеть бороду.
— Они, большевики, доведут, что и себя узнавать не станешь, — посочувствовал Каретин. — Как тебе объяснить? Ну, значит, ты зажиточный класс, Андриан — беднейший класс, и он теперь верховодит. Значит, что получается: кто был ничем, тот станет всем.
— Диво, — покачал головой Лукьян. — Стало быть, доброму мужику хода теперь не будет?
— Похоже, сермяжники крепко за новую власть держатся. На днях чуял, что Васька Обласов из армии сулился приехать. Того и гляди заявится сюда.
При последних словах Каретина Феврония стремительно поднялась со стула и вышла из горницы.
«Наконец-то прилетит мой соколик. Да неуж он пойдет против меня? Поди, не забыл, как коротала с ним ночи в Камагане. Господи, скорее бы только дождаться». От волнения у нее запылали щеки, она подошла к окну, раскрыла створки и с наслаждением вдохнула свежий воздух. На дворе шла мартовская капель.
ГЛАВА 18
Воинский эшелон медленно приближался к Петрограду.
Офицеры ехали в классном вагоне, и Обласов мог свободно вести разговор с солдатами о политике.
— Ты вот скажи, зачем нас посылают в Петроград? — обратился к нему один из солдат.
Василий помедлил с ответом, затем, вспомнив слова из прочитанной большевистской листовки, слова, которые глубоко запали в его душу, сказал:
— Затем, чтобы задушить революцию и восстановить старые порядки, — ответил Василий и обвел глазами окружавших его плотным кольцом солдат.
— А наши управители из Временного правительства, что там смотрят?
— Да они первые потатчики, — с возмущением произнес Василий. — С помощью Корнилова думают разгромить большевистскую партию, разогнать Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов и восстановить старую власть. Для того и вызывает нас с фронта генерал Корнилов, чтоб с помощью эсеров и меньшевиков разоружить петроградский гарнизон и рабочие дружины, а большевиков запрятать в тюрьму.