— Ой, да не говори ты, — собеседница подвинулась ближе и слегка подтолкнула плечом соседку.
— Вот те крест, святая икона, — перекрестилась та и, вздохнув, подперла щеку рукой. — Опять как их судить? Савелий, говорят, телом хилый, а она баба, дай господь, красотой и умом не обижена. Савелий души в ней не чает. Ходит за ней, как теленок за подойником. Деверь относится к Гликерии уважительно, а сам-то Лукьян, сущий стратилат, Савелию хода не дает и на сноху волком глядит.
В том, что говорили о Сычевых, была известная доля правды. Савелий, высокий, худой, кожа да кости, работал вместе с женой на отцовской маслобойне, стоявшей во дворе дома.
Нестор — задиристый парень лет восемнадцати, был вожаком камышинских ребят, ни одна драка с чистовцами не обходилась без него. Он по-своему любил Савелия, жалел Гликерию и не раз заступался за нее перед отцом, а порой и выполнял непосильную для снохи работу.
— У тебя что, другого дела нет, что ли? — сердито спрашивал Лукьян сына, завидев его однажды с тяжелой бадейкой, полной ожимков, которые он нес скоту.
— Гликерии не под силу, — вытирая пот с лица, отвечал Нестор.
— Если не под силу, пускай оба с Савкой берутся за бадейку. Ишь какой радетель нашелся, бабу пожалел.
Стоявшая неподалеку Гликерия, услышав упреки Лукьяна, выхватила бадейку из рук растерявшегося Нестора и, блеснув глазами на свекра, понесла ее на скотный двор.
Заложив руки за спину, Лукьян зашагал к дому. В сердцах пнул подвернувшуюся в сенках гусиху и вошел к Митродоре.
— С характером, должно, попала сношка. Так зыркнула на меня — вроде дикой кошки.
— Похоже, начинает коготки выпускать, — певуче произнесла Митродора, не отрывая глаз от раскрытой старинной книги, лежащей перед ней на маленькой подставке.
— Вот чо хочу тебе сказать. — Лукьян прошелся по комнате. — Феврония в каждый приезд пялит глаза на Ваську Андрианова. А прошлый раз посулила Андриану кладь обмолотить. Отдай, говорит, только мне Василия в работники.
— Ну и пускай берет, — отмахнулась Митродора.
— Дура. У Февронии земли-то сколько осталось от мужа? Не знаешь? А я знаю. Опять же заимка, крестовый дом с надворными постройками. Кони, овцы, рогатый скот.
— К чему этот разговор клонишь? — Митродора закрыла книгу.
— А к тому, что Ваське все это богатство может достаться. Известно, ваш брат бабы. Волос-то у вас долог, зато ум короток. Выйдет замуж за этого красавчика и нам шиш покажет.
Митродора несколько раз щелкнула медными застежками книги.
— Не пойдет она взамуж за табашника, не будет на то моего благословения. В скит упрячу. — Сухопарое тело Митродоры, одетой во все черное, казалось, тряслось от злобы. — Хватит нам пересудов из-за одного Савелия. Не мешай, мне помолиться надо, — уже более спокойно сказала она мужу.
Лукьян вышел, постоял у дверей, прислушиваясь к монотонному голосу Митродоры, читавшей Апокалипсис.
«Забубнила, молельщица, лучше бы за снохой глядела», — подумал Лукьян и прикрыл вплотную дверь за собой. — Нестор! — крикнул он сыну с крылечка. — Запряги Гнедого. Поеду на ток.
Там было непривычно тихо. Только возле барабана, отвинчивая гайки с крепления вала, сидел машинист молотилки Кирилл Красиков. Лукьян вылез из коробка, привязал лошадь и не спеша направился к машинисту. Поздоровался.
— А где твой помощник? — спросил он про Василия.
— Ушел за водой.
— Ну как, подвигается дело?
— Помаленьку.
— Значит, утре можно подводы направлять к тебе за машиной?
— Пожалуй, можно, — после короткого молчания ответил Красиков. — Вот только вал маленько покосило. Придется в кузницу везти. Пока подводчики будут кормить коней в Косотурье, кузнец успеет выправить вал. Вот и Василко идет, — завидев Обласова с ведерком воды, заметил Кирилл.
— Здравствуй, Лукьян Федотович, — Василий поставил воду.
— Здорово, — неохотно отозвался Сычев. — Не раздумал ехать в Камаган? — спросил он Обласова и отвел глаза в сторону.
— Большой охоты нет, но против отцовской воли не пойдешь. Поживу до покрова, а там будет видно.
Лукьян хмыкнул и поиграл кнутовищем по сапогу. Ему не хотелось, чтобы Обласов поехал в Камаган, но боязнь навлечь на себя гнев своенравной Февронии заставила его скрывать это.
— Дело тут такое. Приневоливать тебя не будем. Хошь — езжай с Кириллом, — кивнул он в сторону машиниста, — хошь — оставайся дома.
Поговорив с машинистом, Лукьян уехал. Оставшись одни, Красиков с Василием, закончив с барабаном, уселись покурить.
— Что, в работники к Февронии нанимаешься? — спросил Кирилл.
— Что сейчас делать в деревне? Хлеб обмолотили, а корма тятя один вывезет с лугов. Не шибко их много, — продолжал Василий. — Да и скотины-то — лошадь да корова с телкой. Пороблю у Бессонихи.
— Слышал я, что во время молотьбы ты с хозяином посапался?
— Было дело, — отозвался Василий. — Сам, поди, видишь, какой зарод соломы отмахали, — кивнул он на стоящий вблизи стог.
— А какой толк? — спокойно спросил Красиков, — Все равно тебе пришлось таскать солому.
— Что я мог больше сделать? Бросить? Лукьян не стал бы молотить наш хлеб.
— Пойми, Вася, в одиночку мы ничего не добьемся. — И стараясь говорить понятнее, Кирилл продолжал: — Вот, допустим, вы с Прохором отказались носить солому. Лукьян взял бы вместо вас другую пару мужиков. Так?
— Так, — поддакнул Обласов.
— А теперь слушай присказку. Заставил отец сына переломить голик. Как тот ни старался, ничего не получилось. Тогда отец и говорит: а ты развяжи да по прутику и ломай. Значит, в чем сила? Разумей.
Василий с удивлением, как будто видел его в первый раз, посмотрел на машиниста. Значит, правильно говорили косотурцы про Красикова, что он за какую-то политику сидел в тюрьме. Обласов замялся и спросил несмело:
— Дядя Кирилл, а вправду говорят, что ты сидел в тюрьме?
— Правда, — твердо ответил машинист.
— А за что тебя садили?
— За то, что вместе с рабочими Челябинского плужного завода бастовал против таких же потогонов, как Лукьян.
— Ишь ты! — в восхищении произнес Василий и подвинулся ближе к собеседнику.
На следующий день, погрузив на телеги с помощью возчиков молотилку, они выехали в Косотурье. Там, пока Кирилл с кузнецом выпрямляли чугунный вал, Василий направился к Камышному озеру, отвязал лодку и загнал ее в узкий проход камыша. Он ждал Гликерию.
Пригретый солнцем, Василий задремал. Послышалось гоготанье гусей. Обласов выглянул из своего укрытия. Так и есть: Глаша.
На руке ведро. Вот она взошла на плотцы и, сделав руку козырьком, внимательно оглядела берег, ближние огороды и бани. Нет никого. А где же Вася? Заметив Василия, порозовела. Помахала ему рукой.
Василий подъехал ближе.
— Садись. Я давно тебя жду. — Сильными взмахами весла погнал лодку в камыши, где был маленький островок.
— Что там? — кивнул он головой в сторону островерхой крыши сычевского дома.
— После обеда все спят. Нестор взял гармонь и ушел к своим дружкам, — ответила Глаша и прижалась к Василию.
— Басинька моя, голубка сизокрылая, стосковался по тебе, — обнимая Глашу, заговорил Василий. — Без тебя мне божий свет не мил.
На островке было тихо. Только какая-то пичужка, качаясь на камышинке, напевала свою несложную песню.
На берегу вновь прогоготали гуси. Глаша слегка побледнела.
— Кто-то за водой на плотцы идет, — услышав легкое поскрипыванье ведерной дужки, прошептала она.
— Не бойся. Лодок на берегу нет. Никто сюда не заглянет, — лежа на спине и покусывая травинку, спокойно произнес Василий.
— Смотрю на облака — куда они плывут? — заговорила Глаша мечтательно. — Превратиться бы нам в два облачка, плыть и плыть вместе без конца. Никто бы нам не мешал — ни Лукьян, ни Савелий. Но, видно, участь моя горькая — вековать с нелюбимым мужем. Одна радость — ты, и ту боюсь потерять.
— Как это так? — Василий приподнялся на локте. — Что ты, Глаша?
— Слышала, я, как свекор, говорил Митродоре: Феврония Василка думает в работники взять. Боюсь я, Вася, за тебя. Затянет в омут. Чует недоброе мое сердечко. — Глаша с тоской посмотрела на Василия.
— Да ты не думай об этом, Глашенька. Не променяю твою любовь ни на кого, — Василий вновь привлек ее к себе, — не сумлевайся.
Глаша тяжело вздохнула:
— Однако мне пора. Наши скоро встанут. Посмотри, нет ли людей на берегу.
Василий поднялся на ноги, осмотрел берег — никого. Поехали. Лодка вышла из камыша и поплыла к плотцам.
— Встретимся в покров, — сказал на прощанье Василий.
— Как долго, — сказала с печалью Глаша.
— Тятя велит ехать в Камаган. Прощай. — Василий оттолкнулся веслом от плотцов.
Проводив его взглядом, Глаша почерпнула воды в ведерко и пошла домой.
ГЛАВА 3
На второй день после встречи с Глашей Василий вместе с Красиковым и подводчиками выехал в Камаган. Чугунный вал и машину везли на длинных дрогах, барабан поместили на телеге.
Дорога, как и все степные дороги, была гладкой, но возчики ехали неторопко. Осторожно спускались в балки, заросшие кустарником, объезжали стороной болотистые заросли камыша и кустарника. К вечеру достигли заброшенных землянок казахского аула. В этих краях Василий не бывал. Вид предосенней степи с серой полынью и типчаком был непригляден. Кое-где виднелись каменные мазары и развалины укрепления.
— Скоро Татьянин лог будет. — Красиков повертел головой по сторонам. Солнце ушло за горизонт, на равнину легли сумрачные тени, и от этого в степи казалось еще тоскливее. — Пора остановку на ночь сделать. Кстати, здесь и родник есть. — Кирилл подал знак подводчикам: — Выпрягай!
На костер пошел сухой валежник из тальника. Стреножив лошадей, косотурцы уселись вокруг ярко горевшего костра, над которым висел чайник.
В ночной тишине, стекая вниз по мелким галькам, однообразно звучал родник.
Где-то на темном кургане раздался вой одинокого волка. Испуганные кони, гремя железными путами, поскакали к костру.
— Напугал, дьявол, лошадей, — промолвил сердито один из возчиков и направился к ним навстречу.
Подостлав чапан, Василий пытался уснуть. Долго лежал с открытыми глазами, смотрел на падающие звезды, прислушиваясь к бесконечной песне родника. Потянуло холодком. Пахло засохшей полынью и увядшими травами. Василий поворочался на своем неудобном ложе и уснул.
Разбудил его Красиков:
— Вставай, Вася, пора запрягать. Надо пораньше выехать, чтоб успеть к ночи в Камаган.
Обласов пошел разыскивать свою лошадь, которая ушла куда-то от остальных коней. Спустился в лог. Там было сумрачно и сыро. В тальнике гукнул полусонный сыч. От неожиданности Василий вздрогнул и прибавил шагу. Всходило солнце, но здесь все было мрачно — и оголенные непогодой кусты тальника, и камни, покрытые лишайником, и родник, казалось, напевал что-то унылое, безысходное.
Василий нашел коня на вершине лога. Возчики уже ждали Обласова у своих подвод.
Бросив последний взгляд на Татьянин лог, Василий вместе с сельчанами выехал на камаганскую дорогу.
К вечеру были уже на заимке Февронии Бессоновой.
Хозяйка их встретила на крыльце дома.
— Приехали. — Глаза Февронии пробежали по косотурцам и остановились на Василии. Скрывая чувство радости, она перевела взгляд на Красикова. — Кирилл Панкратьевич, — спускаясь со ступенек, заговорила Феврония, — машину с подвод не снимайте. Завтра с утра поедем на ток и там установим, а сейчас заходите в дом. Накормить найду чем. — И, придерживая рукой пышную юбку с воланами, она вновь поднялась на крыльцо и исчезла за дверью.
Мужики выпрягли коней и пустили пастись недалеко от заимки.
Ужин Феврония приготовила на славу. Сидели за столом в просторной кухне. Во внутренние комнаты хозяйка их не ввела. Боялась, что накурят, а табак — сатанинское зелье. На столе, кроме хлеба и жирных щей, стоял пузатый из голубого стекла графин водки.
Разливая жидкость по стаканам, хозяйка наполнила рюмку и себе.
— С приездом. — Чокнулась с косотурцами, с Изосимом и, слегка запрокинув голову, выпила до дна.
Когда графин опустел, Феврония подала знак Изосиму. Захватив порожнюю посуду, тот вышел. Вернулся с наполненным графином. Через час захмелевшие мужики ушли ночевать в малуху. Кириллу отвели место на лежанке возле кухонной печки, Василий улегся на лавку. Стряпка убрала со стола и, погасив лампу, ушла в свой закуток. Все погрузилось в сон.
Луна осветила широкий двор заимки, малуху, стоявшую возле скотного двора, просторные комнаты бессоновского дома, кухню. Привалившись к теплой печке, мирно похрапывал Красиков, безмятежным сном был охвачен и выпивший с вечера Василий. Снилось ему, будто подошла к нему Глаша, припала к губам, и он долго не мог очнуться от сладостного чувства, вызванного лаской любимой женщины. Но почему так непривычно, так ненасытно она целует его? Василию стало жарко. Сбрасывая одеяло, он почувствовал, что его рука натолкнулась на чье-то упругое тело. С трудом открыл глаза. Над ним в одной ночной рубашке, низко склонившись, стояла Феврония. Ее волосы, раскинувшись по плечам, прикрывали обнаженную грудь.
— Феврония Лукьяновна? — в изумлении Василий приподнялся на локте.
Феврония приложила палец к губам и с опаской посмотрела в сторону продолжавшего храпеть машиниста. Затем сделала знак следовать за собой и взяла Василия за руку. Резким движением он освободил руку и повернулся лицом к стене. Несколько минут Феврония постояла в раздумье возле Василия, затем, гордо откинув голову, вышла.
Наутро, когда Василий ушел за конями, а возчики вместе с Кириллом подтягивали ослабевшие за дорогу веревки, которыми были привязаны к телегам барабан и привод, Феврония вышла на кухню, помогла стряпке собрать на стол и стала ждать косотурцев.
Мужики вошли дружно и чинно расселись по лавкам. На столе были Поставлены кулага, сусло, гречневая каша и большой пирог с грибами, луком и нарезанной ломтиками картошкой — пища богатых крестьян в постные дни. Василий избегал взглядов Февронии, лицо которой казалось невозмутимым.
— Ставить машину с вами поедет Изосим, — заговорила хозяйка, когда мужики стали подниматься из-за стола. — Я приеду позднее. Там и рассчитаюсь за провоз и установку.
Подводы двинулись по дороге на Угловое, где был ток. Бессонова приехала, когда Красиков с помощью Василия уже заканчивал установку барабана. Изосим с подводчиками налаживал конный привод и укреплял чугунный вал.
Феврония привязала лошадь на опушке леса, и, вынув из коробка узел со снедью, направилась к работавшим косотурцам. Разостлала на траве скатерть, поставила закуску и четверть водки.
— Скоро вы,там?
— Заканчиваем, — отозвался Красиков. — Закрепим барабан — и все будет готово.
Ждать пришлось недолго. Наливая водку в стакан, Феврония сказала машинисту:
— Кирилл Панкратьевич, ты ведь у меня на молотьбе главный. Что скажешь, то и будем делать. Давай выпей для начала.
Красиков принял стакан.
— Что намолотим, не проглотим. За ваше здоровье, Феврония Лукьяновна.
— Пей, — уже сухо отозвалась хозяйка. Присказка Красикова ей была не по душе.
Настроение Февронии поднялось после выпитой рюмки. Она налила мужикам по второму стакану, не забыла и себя. Стало шумно.
— Раскрасавица ты наша, — приподнявшись на колени, заговорил один из косотурцев. — В жисть тебя не забудем. Скажи: оставайтесь, мужики, молотить у меня, — останемся.
— Нет. Вот вам расчет, и поезжайте с богом, — вынимая деньги, сказала Феврония. — На молотьбе останутся только машинист с Василием.
— А ты меня спрашивала? — захмелевший Василий отодвинул пустой стакан.
— И спрашивать не буду. Задаток дала Андриану. Будешь жить у меня до покрова.
Василий опустил голову. Против отца не пойдешь. Да и дома нужда. Куда денешься? Стараясь заглушить горечь в душе, Василий налил полстакана и выпил залпом.
— Вот это дело, — уже весело сказала хозяйка и обратилась к косотурцам: — Лошадь, на которой Василий вез вал, отведите обратно к моему отцу. Через неделю приезжайте за машиной. Поди, отмолотимся к тому времени? — обратилась она к Красикову.