— Это, молодой человек, кто чрезмерно предается пьянству, — продолжая заниматься с другими покупателями, ответил торговец.
— Понятно. А книжки какие есть?
— Есть стихотворения, сказки, повести господина Пушкина, Некрасов, Никитин, сказка про конька-горбунка господина Ершова, песенники, оракулы и книга о черной и белой магии.
— Ну ее к лешакам, эту магию! Самоучитель к гармошке есть? — спросил Прохор.
— Зачем он тебе? — спросил рядом стоявший Василий.
— Может, пригодится. Охота разные песни выучить.
— Мне-то что, бери, только какой толк? Ничего ведь в нем не поймешь.
— Действительно, молодой человек, — поддержал продавец Василия. — Надо знать до-ре-ми, а потом фа-соль.
— А зачем мне фасоль? — пожал плечами Прохор и с хитрецой посмотрел на своего дружка. — У нас только одна попадья в огороде ее садит, а бабы любят больше горох да бобы.
— Фа-соль — это значит нота. Вам что, молодой человек? — обратился он к Василию и, не дожидаясь ответа, зачастил перед какой-то старушкой: — Есть крестики медные, серебряные, кипарисовые, поминальники за упокой и здравие. Ежели есть в семье грамотные, возьмите житие святой Марии Египетской, Серафима Саровского, про Кирилла и Мефодия, Зосима и Савватия.
— Мне, милый, про Иоанна Кронштадтского.
— Пожалуйста, с вас две копейки. Ну как, выбрали? — повернулся он к Василию с Прохором.
— Ага. Вот эти книжки.
Заглянув в названия, продавец начал подсчитывать:
— За Некрасова пять копеек, Никитина — четыре копейки, за Пушкина — десять. Значит, с вас девятнадцать копеек. Вы что выбрали? — обратился он к Прохору.
— Ничего. Покупка у нас обчая. Вместе читать будем.
— А самоучитель?
— Не подойдет. На слух буду учиться.
Ярмарочная площадь была наполнена гулом голосов, выкриками зазывал из харчевен, нестройными песнями подвыпивших мужиков и парней.
Василий с Прохором, сунув покупки в карманы пиджаков, пошли к берегу.
— Наши ребята сказывали, что камышницы своего борца Яшку рыжего из Ярков вызвали. Будто посулили ему два мешка муки и четверть водки поставить, — говорил доро́гой Прохор.
— Здорово, — протянул Василий. — А ты будешь выходить на круг? — спросил он приятеля.
— Посмотрю, — уклончиво ответил Прохор.
Каждую осень в покровскую ярмарку на берегу озера Чистого, что одним концом примыкает к центру села, устраивалась вольная борьба на опоясках. С одной стороны чистовцы — мирские, с другой камышинцы — двоеданы.
Василий с Прохором показались на берегу, когда уже началась борьба. Работая локтями, они с трудом протискались через толпу и добрались до круга, где для начала боролись подростки. Подогреваемые криками, ребята яростно били «со стегна» своих противников, а порой переходили на кулаки.
На смену подросткам вышли парни. Бросив на землю несколько чистовцев, Нестор Сычев, брат Февронии, победоносно поглядывал на толпу.
— Есть борцы? — вызывающе крикнул он.
— Есть. — Сняв пиджак, Прохор передал его Василию и, шепнув ему: — Ты сейчас не выходи, — шагнул в круг. Опоясался кушаком и подошел к Нестору. — Может, добровольно уйдешь с круга? — сдержанно спросил он Сычева.
— Не собираюсь. А ты с отцом-матерью не простился, когда выходил на круг? — Отозвался насмешливо Нестор.
Молодой Сычев был на голову выше Прохора, казался более стройным, чем его широкоплечий, приземистый противник. Схватившись, борцы молча прошли первый круг, как бы примериваясь силами. На втором заходе Нестор сделал попытку оторвать Прохора от земли, но тот словно прирос к ней.
— Не удалось! — прошумели в толпе. — Держись, Прохор!
На третьем кругу Сычев оплел своей ногой противника, пытаясь свалить Прохора, но тот устоял. Последующие события промелькнули с быстротой молнии. Оторвав Нестора от земли к себе на грудь, Прохор, не давая Сычеву встать на ноги, раза два крутанул вокруг себя и бросил на прибрежный песок. Толпа ахнула. Кричала что-то на пригорке сидевшая в повозках сельская знать. Нестор, пошатываясь, снял с себя кушак и бросил на землю. Он признал себя побежденным.
Второй камышинец, вышедший на круг на смену Нестору, тоже потерпел поражение. Больше из парней никто не выходил. Наступила очередь за «женатиками». Прохор ждал. Из толпы вышел на круг неказистый на вид мужичок, одетый в сермягу, и, поднимая кушак, добродушно сказал Прохору:
— Сборемся?
— Давай, — весело отозвался дружок Василия, уверенный в победе.
На первом же кругу Прохор повторил прием с Нестором, но мужичонка, крепко вцепившись в Прохора, раза два промелькнул в воздухе, но от опояски не оторвался. Борьба затягивалась. Тяжело дыша, Прохор от наступления перешел к обороне. «Вот черт, не скоро сломаешь», — подумал он про своего противника и сделал попытку вновь оторвать его от земли. Неожиданно мужичонка упал на спину, и случилось невероятное: быстро подобрав ноги, он уперся ими в живот Прохора и отбросил его на середину круга. Раздался рев толпы. Камышинцы, радуясь поражению Прохора, кричали, топали ногами.
— Так его, табашника!
— Знай наших.
— Да я и сам табашник, — усмехнулся победитель и вынул из старого голенища сапога изрядно подержанный кисет с табаком.
— Охота мне, братцы, сбороться с Яшей. Где он? — мужичонка пошарил глазами по толпе.
— Здесь, здесь, — прогудел известный по всему Зауралью борец Яков Трусов и, расталкивая толпу, вышел на круг.
— Фамель-то, Яков, у тебя небаская, поди, на самом деле трусишь?
— Шибко боюсь. — Силач передернул плечами. В толпе раздался дружный хохот.
— Уходи-ка ты лучше, мил-человек, отсюда, — оглядев тощего мужичонку, покачал головой Яков.
— А может, он тебя осилит, зачем гонишь? — раздались голоса.
— Поди, семейный? Сироты останутся, — возразил Яков.
— Не твоя забота. Ишь ты благодетель нашелся. Надевай кушак. — Мужичонка сбросил с себя сермягу и остался в одном исподнем.
Яков перекрестился, взял мужичонку за кушак и, как завалящую вещь, выбросил из круга.
— Ты что, Яков? Я не успел за твою опояску взяться, а ты раз — и махнул меня. Нет, наши так не борются, — отряхиваясь, заговорил тот. — Давай по-доброму.
Яков согласился.
То, что произошло потом, долго было предметом разговора не только в Косотурье, но и в окрестных селах.
Делая второй, круг, мужичонка неожиданно повернулся к Якову спиной, захватил его руку и перемахнул через плечо ярковского силача. Тот рухнул. В толпе творилось что-то неописуемое. Поднимаясь под рев зрителей, Яков сунул руку в карман и выхватил свинчатку. Мужичонка юркнул за спину стоявшего впереди Василия, и парень оказался перед лицом разъяренного борца. Казалось, еще миг — и ослепленный злобой Яков ударит Обласова. Выручил Василия рядом стоявший Прохор. Сильным движением он выбил свинчатку из рук ярковского силача. Раздались крики, отборная ругань и удары.
— Наших бьют!
— Не робей, ребята!
Василий с Прохором с трудом отбивались от наседавших на них камышинцев. Обласов упал. Стоявшая в повозке Феврония выхватила из рук Изосима кнут и птицей понеслась с пригорка к месту драки, с трудом пробилась через дерущихся косотурцев и яростно начала хлестать кнутом избивавших Василия парней. Раздались свистки стражников. Толпа начала разбегаться. Феврония с помощью Прохора помогла Василию добраться до повозки и отвезла его домой к Андриану.
ГЛАВА 6
Выходка Февронии вызвала много пересудов.
— И чево она ввязалась в драку? Женское ли дело?
— Ладно стражники погодились, а то бы накостыляли ей по шее.
— При всем народе давай хлестать наших ребят, а за кого? За табашника, Ваську-варнака. Чисто сдурела, — укоризненно качали головой соседи Сычева.
— И что это только Лукьян смотрит? Оттаскал бы ее за косу да отдал в скит. Там живо эту дурь вытрясли бы.
— Блудница вавилонская! — отплевывались старики.
— У вдовушки обычай не девичий, — робко заступались некоторые камышинцы. — Опять же Лукьян теперь над ней не волен. Она сама себе хозяйка.
— Не волен-то не волен, но для острастки плетью раза два попотчевать надо было бы.
Ярмарка продолжала шуметь. Крутилась карусель, вокруг которой продолжали толпиться парни и девушки. Ребятишки дули что есть силы в разноцветные рожки. На балаганный помост порой выскакивали в одном трико накрашенные женщины и зазывали публику. При виде их девушки стыдливо отворачивались, старики плевались.
Шум базара не доходил до ушей Василия. Он лежал на лавке с наброшенным на ноги полушубком. Возле изголовья сына сидел понурый Андриан.
— Ишь ведь как исхлестали. Голову-то не проломили? — спрашивал он озабоченно.
— Похоже, нет, — ощупывая шишки на голове, слабо ответил Василий.
Мать стояла возле опечка и, подперев щеку, жалостливо смотрела на сына.
— Мужики мне баяли, что когда у Февронии ребята выхватили кнут, она давай их молотить кулаками, а тут стражники подоспели. А то бы ей наздвигали.
— Что-то шибко она за тебя восстает? Ладно ли, парень? — спросил как бы невзначай Андриан.
— Кто ее знает... — Василий отвернулся к стене.
— Хватит тебе расспрашивать. Видишь, ему не до разговоров, — вмешалась мать и поправила сползший с лавки полушубок.
Василий полузакрыл глаза. Одолевала дремота. В голове проносились неясные образы: склонившаяся над ним Феврония, как из тумана, выплыло скорбное лицо Глаши; казалось, он слышит ее голос: «Затянет тебя Феврония в омут». Почему потолок избы начал вертеться? Какие-то синие круга на нем. Сказочная птица гамаюн. Где он ее видел? А-а, в спальне Февронии, там, в Камагане. У Василия начинался жар.
Поднялся он на ноги через неделю. Приходил Красиков. На прощанье сказал:
— Поправляйся, поедем на Тобол. Ставить вальцы на мельнице Первухина.
Был Прохор. Рассказал сельские новости и в конце добавил:
— Феврония уехала в Камаган на другой день покрова. Не стала гостить у отца. На ярмарке купить кое-что остался Изосим. Говорил я с ним. Как поправишься, сулился заехать за тобой, увезти обратно в Камаган. Так наказывала Феврония.
— Нечего мне там делать. — Василий свел брови. — Поправлюсь — поеду с Кириллом Панкратьевичем на Тобол.
— У Сорочихи игрища начались, — заявил после короткого молчания Прохор. — Сходим?
— Потом как-нибудь.
Во время болезни заходила Глаша. Андриан со старухой были в это время у соседей.
— Ой, тяжко мне, Вася. Божий свет без тебя не мил, — припадая к Василию, заговорила взволнованная Глаша.
— Потерпи маленько. Вот поправлюсь — и что-нибудь придумаем, — начал успокаивать ее Обласов. — И мне тоже нелегко, — гладя ее руку, продолжал он.
— Невмоготу стало жить у Сычевых. Свекор приставать стал.
— А Савелий что? — приподнялся на локте Василий. — Ты говорила ему?
— Да чо говорить. Он, как слепой, ничего не видит, не замечает.
— Сама отвадь Лукьяна.
— Так и сделала. Стукнула его раз железным пестиком, а, наутро ушла к родителям. Но боюсь я Лукьяна, — вздохнула Гликерия.
— Ничего, мы с Прохором подкараулим и дадим ему мялку. Ишь, старый кобель, — уже зло произнес Василий.
— Выздоравливай. — Поцеловав его на прощанье, Глаша вышла.
То, о чем рассказывала Гликерия, случилось незадолго до праздника. Савелий уехал в соседнюю деревню с утра — посмотреть выездную лошадь у писаря, а если поглянется, то и купить. Вечером Гликерия, управившись со скотом, ушла в свою горенку и стала готовиться ко сну. Разделась, погасила лампу и улеглась в постель. Только стала засыпать, как из смежной комнаты донеслись чьи-то осторожные шаги. Гликерия притворилась спящей. Было слышно, что кто-то крадучись вошел и остановился возле кровати. Приоткрыв глаза, Глаша увидела свекра. В длинной рубахе до колен, со всклокоченными волосами и бородой, с расстегнутым воротом, через который была видна грудь, покрытая густыми с проседью волосами, Лукьян был страшен.
Он стал медленно стягивать одеяло с полуобнаженной снохи.
— Полежу маленько с тобой. Не бойся. — Лукьян сделал попытку лечь на кровать.
На какой-то миг Глаша оцепенела, затем очнулась, резким движением оттолкнула свекра, вскочила на ноги и нагнулась к стоявшей под кроватью чугунной ступке, выхватила пестик и отпрянула в угол. Лукьян шагнул к ней.
— Глашенька, все отдам, только приголубь, не супорствуй. — Свекор сделал еще шаг. — Хозяйкой будешь в доме. Да и сама знаешь, что Савка только по названию тебе муж.
— Не подходи! — задыхаясь от волнения, Глаша подняла чугунный пестик над головой. — Убью!
— А-а, что с тобой разговаривать! — Лукьян подался корпусом вперед и прижал сноху к стенке. В тот же миг почувствовал сильный удар в плечо. Отпрянул. — Я тебя допеку, так дойму вас обоих с Савкой, что жизни не возрадуетесь. — Лукьян затрясся от душившей злобы.
— Хвали бога, что по башке тебя не треснула, старый кобель. Уходи.
Озираясь с опаской на сноху, Лукьян, сделав несколько шагов к двери, остановился.
— Я тебе припомню, все-е припомню, — погрозил он. — Ты у меня запоешь, голубка, не своим голосом.
— Иди-иди, не стращай, а то стукну еще раз.
После ухода свекра Глаша закрыла дверь на крючок и всю ночь не могла сомкнуть глаз. «Что делать? Лукьян не даст житья в доме. Рассказать Савелию? Едва ли поверит, да и против отца не пойдет. Уйду к родителям», — решила она. Утром собрала свои пожитки в узел и ушла из сычевского дома. За воротами ее нагнал Нестор.
— Ты куда это, Глаша, собралась?
— Спроси своего отца. Он знает, — бросила на ходу Гликерия и прибавила шагу. Разве могла она рассказать ему, что произошло ночью?
На другой день, вернувшись из деревни, Савелий узнал об уходе жены. Кинулся к избе тестя.
— Я на тебя не в обиде. Как был ты мне муж, так и остался, но в дом ни в жисть не пойду, — решительно заявила Глаша.
— Ты хоть расскажи мне толком, почему ушла, что за притча?
Гликерия молчала.
— А то и притча, что сват большую волю взял над ней, — отозвался лежавший на полатях Илья — отец Гликерии. — Никуда дочь не пойдет. Не пожилось у вас в доме — из своей избы гнать ее не стану.
— Как же быть? — Глаза Савелия растерянно блуждали по углам избы и остановились на понуро сидевшей возле печки Глаше. — Что делать?
— Проси раздел. А со свекром и со свекровкой жить не буду.
— Не дасть его тятенька.
— Если не даст, поживите у меня, — послышался голос Ильи.
— Тятенькиного благословления на это не будет, — вздохнул Савелий.
Гликерия вскочила на ноги.
— Тебе скоро тридцать лет, а ты все еще без тятеньки не можешь жить. Выходит, родительское благословление тебе дороже моей горькой доли. Ты, как слепой котенок, тычешься из угла в угол родительского дома и ничего не видишь. Знаю, будешь требовать жену обратно по закону. Что ж, закон на твоей стороне. Но как бы не пожалел потом об этом.
— Ты к чему клонишь? — спросил хмуро Савелий. Тяжелое подозрение начало закрадываться в его душу. — Что молчишь? Досказывай.
— Вся и досказка. Нечего надо мной галиться.
— Стало быть, не пойдешь? — надевая шапку, спросил Савелий.
— Нет. — Глаша отвернулась к окну.
Савелий постоял у порога, раздумывая о чем-то, посмотрел на стоявшую к нему спиной Глашу и, вздохнув, толкнул дверь.
ГЛАВА 7
После ярмарки к Василию зашел Изосим. Чинно поклонился старикам и опустился на лавку.
— Как здоровье? — спросил он Василия.
— Идет, похоже, на поправку.
— Значит, завтра можно ехать в Камаган?
— Зачем? Мне и дома неплохо.
Изосим погладил бороду и поднял глаза на Андриана:
— Баяла мне Феврония Лукьяновна, будто толковала с тобой насчет Василия.
— Просила, — отозвался старый Обласов.
— Ну и как?
— Не говорил еще с Василием. Хворый он был. Да и Красиков на первухинскую мельницу его зовет. Сулил научить, как жернова ковать.
— Дело хозяйское. Прощевайте.
В Камаган Изосим уехал один.
Когда старый Сычев узнал о том, что дочь ввязалась в драку, спасая Обласова, и стала «притчей во языцех» в Косотурье, Лукьян помрачнел.