Дружески обнимаю и целую Вас. Похлопочите и Вы о скорейшем исполнении моего наизаконнейшего желания. Да ведь необходимо проехать и в Москву навестить друга П[авла] Михайловича] Третьякова и моего обожаемого мудреца — Илью Семеновича Остроухова. Надо посетить Румянцевский музей, галерею Третьякова, Цветкова (ведь там тоже плодовитый не в меру труженик представлен…). О, сколько, сколько…
Поскорей! Ответьте, дорогой…»
Письмо было помечено 7 июня 1925 года. Вскоре пришло и другое письмо, из которого выяснилось, что дочь, обещавшая Илье Ефимовичу сопровождать его в Ленинград и Москву, отказалась выполнить свое обещание, и больной восьмидесятилетний художник был вынужден остаться до конца своих дней на чужбине.
Беспредельно было его одиночество среди озлобленных и одичалых эмигрантов. Всю жизнь он прожил на вершинах культуры, в дружеском и творческом общении с такими людьми, как Лев Толстой, Менделеев, Павлов, Мусоргский, Владимир Стасов, Суриков, Крамской, Гаршин, Чехов, Короленко, Серов, Горький, Леонид Андреев, Маяковский, Мейерхольд, — это было его привычное общество, — а тут какие-то поручики, антропософы, попы.
Он попытался сблизиться с финнами. Подарил им деревянное здание театра на станции Оллила (тот самый «Прометей», который некогда был подарен им покойной Наталье Борисовне). Пожертвовал в Гельсингфорский музей все бывшее у него в Пенатах собрание картин (две картины Шишкина, несколько собственных, относящихся к лучшей поре его творчества, бюст Толстого своей работы и т. д. и т. д. и т. д.).
Подарок его был принят с большой благодарностью, финские художники почтили его фестивалем. Покойный поэт Эйно Лейно публично прочитал ему стихи:
Вилли Вальгрем, Винкстрем, Галлонен, Ярнфельд, Галлен-Каллела — все они выражали Репину самые лучшие чувства, но общих интересов у них не нашлось, и возникшая было дружба заглохла. Ему оставалось одно: его великое прошлое. И я, чтобы как-нибудь скрасить его сиротство, нарочно уводил его мысли к былым временам и в своих письмах расспрашивал его главным образом о творческой истории его прежних картин и портретов. Он охотно откликался на такие расспросы, его письма ко мне приобрели понемногу автобиографически-мемуарный характер, и предо мной снова возник прежний Репин, непревзойденный драматург нашей живописи, проникновеннейший из русских портретистов. Письма его были большие, на пяти-шести листах. Получишь такое письмо, перечтешь его несколько раз и спешишь вместе с ним в Третьяковскую, чтобы по-новому вглядеться в ту или иную картину, о которой говорится в письме, хотя бы и знал ее с детства. Изучаешь этап за этапом все периоды его неутомимого творчества и всякий раз совершается чудо: беспомощный, дряхлый старик снова и снова встает перед тобой силачом, легко раскрывающим самые глубины души человеческой. Недаром на его лучших картинах так часто представлены люди, застигнутые какой-нибудь страшной бедой, испытывающие такие огромные чувства, каких до той поры у них никогда не бывало, чувства, далеко выходящие за пределы ровной, налаженной жизни, обыденных, привычных эмоций.
Вообще его реализм был бурным и пламенным. Спокойное изображение мирного, обывательского житья-бытья никогда не привлекало его. Никогда не писал он идиллических сценок из быта дюжинных людей и людишек.
Вспомните его царя Ивана, только что убившего сына, и Софью после казни стрельцов, и того осужденного на смерть (в картине «Николай Мирликийский»), который вытянул шею и с сумасшедшей надеждой глядит на приостановленную казнь товарища, — во всех трех картинах ничего заурядного, повседневного, мелкого: необычайные переживания людей, застигнутых внезапной катастрофой.
И вспомните лицо ссыльного в картине «Не ждали». Ссыльный шел тысячи верст и все думал, как он войдет в эту комнату, где его семья, его мать, и вот он входит наконец в эту комнату, — только Репину дано изобразить, какое у него было в эту единственную секунду лицо, лицо, готовое и плакать и смеяться, лицо, в котором не одно выражение, а множество и каждое доведено до предела.
И лицо революционера, приговоренного к виселице (в картине «Отказ от исповеди перед казнью»), гордое лицо человека, победившего ужас смерти, противопоставляющего своим палачам несокрушимую духовную силу.
Все эти катастрофические, огромные, чрезмерные чувства для Репина родная стихия.
И что всего замечательнее, он изображал их без всякого внешнего пафоса, без театральных эффектов и преувеличенных жестов.
Его Софья, например, в самый разгар катастрофы, разрушившей всю ее жизнь, просто стоит и молчит и молча глядит перед собой, и все же в этой, казалось бы, обыкновеннейшей позе — высшее напряжение отчаяния, гнева и такого пылания души, какого не погасить даже смертью. Она не изливается в проклятьях, она не мечется по своей келье-тюрьме, которая тесна ей, как могила, она просто стоит и молчит, и в этой ненависти художника к внешним эффектам — национальное величие Репина. Русскому искусству враждебна риторика, как враждебна она русскому народу и русской ненавязчиво прекрасной природе.
Репин не был бы русским талантом, если бы даже в изображении наиболее патетических чувств не оставался предельно простым, ненапыщенным, чуждым всякой позе и фразе.
В его картине, изображающей смертника, который отказался от исповеди, тоже ни малейшей риторики, никакого театрального жеста. Смертник просто сидит на койке, запахнувшись в арестантский халат, и, как бы для того чтобы не соблазниться каким-нибудь напыщенным жестом, Репин спрятал ему руки в рукава, отняв у себя, казалось бы, наиболее сильное средство для выражения человеческих чувств.
И все же именно благодаря такому отсутствию внешних эффектов эти огромные чувства выражены здесь с истинно репинской силой — чувства испепеляющего презрения к врагу и морального триумфа над тиранией и смертью.
Изобразительная мощь его живописи была так велика, что и не прибегая ни к каким мелодраматическим жестам, он каждой прядью волос, каждой складкой одежды мог выразить любое, самое сложное чувство, переживаемое его персонажами.
Недаром у него столько картин и рисунков, где люди изображены со спины, ибо многие спины, изображенные им, гораздо экспрессивнее лиц, написанных другими художниками. Спина старухи матери в «Не ждали» есть предел изобразительной силы: тут и сомнение, и надежда, и вглядывание, и страх ошибиться, и уже начинающий громко звучать вещий голос материнской любви, подумать только, что вся эта живая динамика противоречивых и быстро сменяющихся человеческих чувств выражена согбенной фигурой, у которой мы даже не видим лица!
И в картине «Государственный Совет» то же самое: не только физиономии, но даже затылки и спины сановников вскрывают перед нами всю подноготную каждого.
В каждую лучшую свою картину Репин всегда вносил столько широкого и могучего чувства, что даже малые, казалось бы, сюжеты, которые у другого художника так и остались бы в области мелкого жанра, вырастали у него до необъятных размеров. Его «Запорожцы», например, вовсе не группа смеющихся запорожских казаков — это синтез всей Сечи, квинтэссенция обширного периода украинской истории!
И вряд ли в нашей живописи есть более широкое обобщение старой России во всем многообразии ее классовых и кастовых черт, чем репинский «Крестный ход», который у другого художника, пожалуй, так и остался бы жанровой сценкой.
И репинские «Бурлаки» — это меньше всего жанровая, бытовая картина; вглядитесь в этих оборванных, тощих людей, сгрудившихся у волжского берега, и вы увидите, сколько в них задатков для великого будущего.
Показывая свою картину друзьям — она находилась тогда в частном собрании, — Илья Ефимович с теплым участием говорил о каждом бурлаке. Он знал биографию каждого, и в его голосе слышалось уважение к ним.
Среди этих бурлаков есть один, который, по мысли Репина, включает в себя лучшее, чем силен и прекрасен народ.
«Неспроста это сложное выражение лица, — говорит о нем Репин в своих мемуарах. — Какая глубина взгляда, приподнятого к бровям… А лоб большой, умный, интеллигентный лоб… Была в лице его особая незлобивость человека, стоящего неизмеримо выше своей среды» и т. д.
Репин придал его чертам столько задушевности, столько чувства собственного достоинства, столько внутренней гармонии, ясности, что сам собой возникает ответ на вопрос, обращенный великим поэтом к народу:
Вообще никакой малости Репин не вмещал в своем творчестве. Когда он пытался изобразить что-нибудь обыденное, мизерное, какую-нибудь жанровую, заурядную сценку, он терпел почти всегда неудачу, так как огромный его темперамент требовал огромных, широко обобщенных сюжетов.
Титаничность Репина сказалась в самом количестве его рисунков, этюдов, эскизов, картин и портретов. Когда в Третьяковской галерее и в Русском музее в двадцатых годах были устроены выставки Репина, казалось невероятным, что один человек способен заполнить своим пламенным творчеством огромные, необозримые залы, а между тем на этих выставках экспонировалось едва ли больше половины им созданного.
И все его творчество — от первой до последней картины — было во славу России.
Русскую музыку Репин прославил своими портретами Глинки, Мусоргского, Бородина, Глазунова, Лядова, Римского-Корсакова.
Русскую литературу — портретами Гоголя, Тургенева, Льва Толстого, Писемского, Гаршина, Фета, Стасова, Горького, Леонида Андреева, Короленко и многих других.
Русская живопись представлена в репинском творчестве целой галереей портретов: Суриков, Шишкин, Крамской, Васнецов, Куинджи, Чистяков, Мясоедов, Ге, Серов, Остроухов и многие другие.
Русскую науку прославил он портретами Сеченова, Менделеева, И. Павлова, Тарханова, Бехтерева; русскую хирургию — портретами Н. И. Пирогова и Е. В. Павлова (который изображен им в хирургической комнате, во время одной из своих операций), — словом, лучших людей, каких создавала Россия, навеки запечатлел для потомства. А если вспомнить о его страсти к работе, о его спартанской суровости к себе, к своему дарованию, о его влюбленности в искусство, о демократичности его быта, его мыслей и чувств, станет ясно, что это был не только мастер замечательной живописи, но и мастер замечательной жизни.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Из переписки Репина и Чуковского. Отрывки из дневников писателя. (Публикация Е. Г. Левенфиш)
Сохранилась обширная переписка Репина с Чуковским и Дневник Чуковского, многие страницы которого посвящены И. Е. Репину. Эти документы дают возможность узнать много нового о взаимоотношениях Репина и Чуковского, о жизни и работе художника в «Пенатах» на протяжении двадцати лет, иногда день за днем, месяц за месяцем.
В нашей публикации приводятся лишь фрагменты из переписки Репина с Чуковским и из дневниковых записей писателя. Как нам кажется, они знакомят с тем кругом интересов, который связывал этих людей, и мы словно слышим их диалог.
Остроумные, живые письма Чуковского полны внимания ко всему, чем жил Репин.
Письма Репина написаны темпераментно, с большой экспрессией. Стиль репинских писем, меткость и своеобразие его языка подтверждают, сколь прав был Чуковский, назвавший одну из глав своей книги «Репин — писатель».
Из переписки видно, как зарождалась и постепенно выкристаллизовывалась книга Чуковского о Репине. В своих письмах Чуковский постоянно задавал Репину многочисленные и самые разнообразные вопросы; например, в апреле 1926 года он спрашивает Репина об истории некоторых его картин («Не ждали», «Запорожцы») и продолжает:
«Я видел, как создавалась Ваша „Дуэль“, как писались „Черноморская вольница“, „17 октября 1905 года“, „Пушкин на экзамене“, новые „Бурлаки“, новый „Крестный ход“, — хорошо помню, сколько фигур уничтожено Вами, сколько раз перестраивали Вы всю композицию. Был бы бесконечно благодарен Вам, если бы Вы осветили мне эту сторону дела… Мне кажется, самое важное, что могут записать о художнике его современники, это именно — о процессах его творчества…»
Репин ответил:
«Я ненавижу писать письма, но Ваши письма меня так поддевают, что я иногда, как и сейчас, бросаю свою обязательную работу и спускаюсь вниз… ответить Вам на Ваши вопросы…»
И дальше весьма характерные для Репина слова:
«Да, Вы совершенно правы: еще бы, — Вы большой критик, — остроглазый, проникновенный, — Вы все видели, все знаете про меня. И я милости не прошу: не жалейте меня, пишите, я так люблю Вашу правду: она талантлива, не банальна и очень остроумна. Весь процесс труженика-самоучки у Вас был на виду, от Вас я ничего не скрывал… Да, Вы живой свидетель, сколько раз я перестраивал свои картины…».
Однако в своей книге о Репине сам Чуковский остается в тени, все, что он делал для художника, видимо, казалось ему салю собой разумеющимся, естественным. И только сейчас, из Дневника и писем Чуковского, стало ясно, как близко он стоял к Репину и как много он значил в жизни старого художника.
Когда 16 января 1913 года стало известно, что маньяк Балашов изрезал картину «Иван Грозный», которая, казалось, была безвозвратно утрачена, потрясенный Чуковский первым прибежал в «Пенаты», к Репину. Он же первым откликнулся на это событие статьей «Безумие». Он же проводил из Куоккалы до Петербурга уезжавшего в Москву художника. Он же встретил Репина по возвращении, успокоенного тем, что картина будет реставрирована. Тогда же Репин делился с ним своими московскими впечатлениями. В Дневнике Корней Иванович записал:
«Репин о И. Е. Цветкове, московском собирателе: скучный и безвкусный; если бывало предложишь ему на выбор (за одну цену) две или три картины, непременно выберет худшую.
Я спросил его — как его встречали в Москве? Он: „колокольного звону не было!“
Чуковский сопровождал Репина в Москву, когда после реставрации картина „Иван Грозный и сын его Иван“ была торжественно вновь открыта для публики.
Чуковский бывал в „Пенатах“ в памятные дни, когда Репин, не признававший никаких юбилейных торжеств, никого не хотел видеть. Так, 1 ноября 1913 года Чуковский был приглашен к Репину и провел с ним весь вечер. Вот что он написал тогда об этом вечере:
„У него лицо — именинное. Даже одет не no-буднему. Говорит: поздравьте меня.
— Что такое?
— Сегодня у меня торжество.
— Какое торжество, Илья Ефимович?
— Сегодня ровно полвека, как я мальчишкою приехал в Петербург. Этот день для меня величайший. Я каждый год его праздную… Садитесь, напьемся чайку. Вот сладенькое, вот салат, вот капуста.
А где же венки, поздравления? Где депутации, телеграммы, ораторы? Где репортеры, фотографы? Где юбилейные адресы? Где Академия художеств? Где товарищи, ученики, почитатели? Ведь только шепни по секрету, что сегодня юбилей Ильи Репина, и вся Россия кинется сюда, на эту маленькую финскую станцию, всю ее засыплет цветами. Ведь столько накопилось у России нежности, восторга, любви, благодарности к своему единственному гению, столько неизлившихся чувств, что стоит лишь дать им исход, открыть для них какие-то шлюзы, и хлынет целый потоп славословий, величаний, приветов…
Но тихо на маленькой станции. Даже собаки не лают. Даже самовар не шумит. За столом — вместо всяких Шаляпиных, Суриковых, — сидит девочка-чухонка, прислужница, и кухарка Анна Александровна. Они степенно жуют, переглядываются.