Он разозлился, выпил водки и полез на Варю.
Та яростно сопротивлялась — будто первохристианка, сравнил бы Тепчилин, если бы когда-нибудь слышал о первохристианах.
Пришлось ее ударить. Она потеряла сознание и уже не мешала. Зато никак не держалась в требуемой позиции.
Но как только завозилась, замычала, застонала, приходя в себя, Тепчилин тут же поставил ее нужным образом и исполнил задуманное.
А убийство случилось на стройке. Тепчилин работал на одиннадцатом этаже, увидел, как молодой напарник Ильдар собирается вниз, и попросил его купить бутылку воды. Денег дал. Ильдар ушел и исчез на целый час. Трепался, наверное, с уличными девушками. А потом вернулся с сигаретами — за ними и спускался. А воду забыл. Анатолий очень обиделся.
— Не хотел принести, не обещал бы, — сказал он.
— Да забыл просто!
— Не хотел бы, не брал бы денег, — гнул свое Анатолий. — А ты денег взял. Смеешься надо мной.
— Да возьми ты свои деньги! — Ильдар швырнул ему пару мелких бумажек.
— Я тебе сейчас кину, — сказал Тепчилин. — Я сейчас тебе так кину!
И бросил в Ильдара куском засохшей штукатурки. Потом металлическим прутом.
Не попал — да не очень и хотел.
Но Ильдар напугался, бегал у края и кричал: — Хорош, хватит, схожу я тебе за твоей водой! И оступился по неопытности, не чувствуя расстояния до края (Анатолий его всегда чует — даже спиной). И упал.
Было, как положено, следствие. Все подтвердили, что отношения Анатолия и Ильдара складывались спокойно, приятельски. Молодой следователь, жаждавший эффектного расследования, даже проверил Тепчилина на детекторе лжи, задавая дурацкие вопросы: «Сейчас лето?», «Вы любите мороженое?», «Лед холодный?», «Вы любите собак?», «Сегодня двадцать шестое?», «Вы убили Ильдара?»
Тепчилин ответил: «Нет!» — и аппарат «Полиграф» не зафиксировал вранья, потому что он ведь и в самом деле не убивал Ильдара. И никогда не чувствовал, что убил, хотя жалел веселого и добродушного паренька. Конечно, юридически, если бы докопались, происшествие могло сойти за преступление, но Анатолия это не смущало и не волновало. Юридически все можно доказать.
00.45
Авдотьинка — Шашня
Самозванные судьи хотел пройти мимо Татьяны Борисовны Лыткаревой, но она их сама остановила:
— Куда это вы? А меня судить?
— Неужто и вы, бабушка, нагрешили?
— Да, — твердо ответила Лыткарева. — Родила такого же сволоча, как вы.
Ей не так просто это было выговорить вслух, но она хотела это выговорить. Глядя на то, что происходит в автобусе, ужасаясь, боясь, переживая, она все сравнивала с сыном — и первые часы ей казалось, что вот именно от таких подлецов он и пострадал, они его и сманили.
При этом она не могла отвести от них глаз — о чем-то догадывалась и никак не могла догадаться.
И вдруг поняла: она видит сына в словах Маховца, в повадках Притулова, в веселости Петра, в невинной жестокости Личкина и даже в хмурости замкнувшегося Федорова, отделившего себя от всех. Она видит сына — и всегда видела его таким, только не хотела себе в этом сознаться. Не его сманили, он сам сманит кого угодно (Лыткарева вспомнила, как не могла ему отказать, если он начинал убедительно просить выпивки или денег), он там хозяйствует и чувствует себя свободно, в этой воровской и поножовочной жизни, он сам кого-нибудь вот так же, как эти, мучает.
У них была игра, когда сын был маленьким: мать называла его в третьем лице. Неизвестно почему. Просто нравилось.
— И чего он хочет? — спрашивала мать сына.
— Пить хочет.
И так привык, что сам подходил и говорил:
— Он пить хочет.
Или:
— Он гулять хочет.
И долго это сохранялось, в добрые свои минуты сын, уходя, улыбался и говорил матери:
— Он гулять пошел! — напоминая ей о том, что было. И на сердце у нее теплело на весь вечер — до его прихода.
У Лыткаревой было хорошее, доброе детство, и сыну она постаралась устроить такое же. Поэтому ей казалось, что в детстве вообще все хорошие и нормальные, а взрослая жизнь — это болезнь, которой заболевают после детства и не могут уже вылечиться до самой смерти.
А вот теперь подумалось: нет, не болезнь. Выбор человек такой сделал. Как вот эти. И она сыну помогла. Хоть и старалась от всего оберечь, а помогла. Чем — непонятно. Значит уже тем, что родила.
О чем она и сказала.
— Значит, сидит сынок? — спросил Маховец, как спросил бы родную мать, если бы любил ее.
— Сидит. И вам надо сидеть, а не людей пугать.
Притулов обиделся:
— Мать, ты не нарывайся. А то так напугаю.
— Не трогай ее! — раздался голос.
Притулов обернулся.
Федоров стоял во весь рост и глядел на него.
— Чего? — как бы не расслышал Притулов.
— Не трогай, я сказал!
— Он сказал! — передразнил Притулов.
Но Маховец дружески положил руку ему на плечо.
— Товарищ прав. Нам лишней жестокости не надо. Мы ведь чего хотим? Доказать, что все могут сидеть в тюрьме.
— Уже доказали! — крикнул Федоров.
Притулов и Маховец переглянулись и пошли дальше.
Они, люди опытные, поняли, что Федоров — в том состоянии, свойственном слабым людям, когда они устают от своей слабости и готовы переть на рожон. И решили не ускорять событий.
И ведь угадали: действительно, Федоров смертельно устал сидеть и ждать, что будет дальше. Ему хотелось скорее — все равно чего.
Но они сбили его настроение.
И он опять сел. Ждать.
00.50
Авдотьинка — Шашня
Веселый Димон был готов к вопросам.
— Обкуренный? — определил Маховец.
— Есть немного, — не отрицал Димон. — Могу поделиться.
— Не увлекаемся, — ответил Маховец за себя и за Притулова. — За что срок получать будем?
— У, много чего! — охотно ответил Димон. — Дурь денег стоит, а денег сроду нет. Надо добывать. По-разному, само собой.
— Не сидел?
— Нет пока, обходилось, — сказал Димон, как бы даже удивляясь такой нелепице.
Он действительно считал себя очень везучим человеком.
А в жизни любил движение, как тот мельник, о котором он никогда не слышал. Обожал ходить в школу, но не учиться, а — общаться. Разговаривать, смеяться, баловаться. После школы, наскоро сделав уроки, бежал к друзьям. Он сам не умел, не любил и не хотел делать что-то целенаправленное, но ему очень нравилось примыкать к чьим-то занятиям. Идут в кино — и он с удовольствием идет в кино. Сидят дома и пьют пиво — и он пьет. И все ему казалось хорошо. Утро хорошо тем, что просыпаешься. Среди друзей хорошо, потому что какие-то разговоры все время, а он очень любит слушать. Слушает и смеется. Его все любили за это. Потом появилась трава, и все стало окончательно прекрасно, жизнь приобрела смысл раз и навсегда. Есть трава — блаженствуешь и ни о чем не думаешь, нет травы — ищешь траву. Появились товарищи по странствиям, возникли промежуточные цели: сесть на такую-то электричку и поехать туда, где, рассказывают, живут приятные люди, готовые поделиться. Вписался к ним, пожил какое-то время, поехал дальше. Понравилась девушка, начал действовать. Она ответила взаимностью — хорошо, нет — другие найдутся.
Может, главное в характере Димона — умение радовать людей и быть для них не угодливо услужливым. Попадая в чужой дом, он мог, например, прибраться, вымыть посуду и даже что-нибудь приготовить (чего никогда не делал в родительском гнезде). Или пересекал весь город, чтобы передать от одного шапочного приятеля другому, вовсе незнакомому, что-нибудь такое, что второму требовалось. Правда, иногда он сбивался с этих маршрутов: однажды его послали с чьим-то паспортом купить билет. На вокзале Димон встретил интересную компанию — трех девушек и двух парней. Выпил с ними пива, покурил.
— Куда собрался? — спросили его.
— Да билет надо купить.
— Плюнь, поехали с нами. Мы домик нашли на берегу озера, там никто не живет, а домик отличный. В озере рыба есть. А у нас травы — как на газоне перед Белым домом. Отдохнем! Денег только мало.
Это было слишком заманчиво. Димон вручил им деньги, которые ему дали на билет, и поехал с ними. А паспорт кому-то потом продал: все-таки документ, ценная вещь.
Если бы Маховец и Притулов не отстали, Димон спел бы им жалобную песнь о больной маме. Но они его признанием удовлетворились.
Тут послышался громкий голос Петра.
Ему было неприятно, что он оказался в стороне, его коробило соседство с мертвой девушкой, он понимал, что ее убили при двусмысленных обстоятельствах и ему, пожалуй, надо было что-то сделать. Петр чувствовал себя отчасти виноватым, это его раздражало. Он выпивал больше, чем хотелось, искал сцепку с происходящим: душа крутилась вхолостую.
И сцепка нашлась — Димон. У Петра беда — младший братишка Егор попал в дурную компанию. И курит, и колется. Мать в страшном горе, Петр пытался его лечить, сдавал в клинику, но Егор, едва выйдя оттуда, начинал все сызнова. И ведь кто-то дал ему первый косяк, кто-то угостил его первой дозой. Петр иногда очень живо, в картинках, представлял, как он сворачивает этому гаду голову.
И вот он, один из таких — веселится, а ведь далеко уже не пацан. Именно такие морочат голову подросткам, представляя им все легким и увлекательным.
— Ты чего лыбишься? — спросил Петр. — А?
Ответа не последовало.
Петр встал и направился к Димону.
Димон мальчишески шмыгнул носом, чтобы казаться проще, безопаснее и моложе, и сказал:
— Я так… А чего?
— А того! Егора знаешь? Вы же все друг друга знаете?
— Я несколько Егоров знаю, — сказал Димон, надеясь знанием заслужить снисхождение.
— Такой невысокий, глаза серые, как у меня, любит в широких джинсах ходить, одно время возле «Китай-города» ошивался?
— Вроде, видел, — осторожно сказал Димон, не понимая, к чему клонит Петр.
— Вроде! Он даже не помнит тех, кому жизнь поломал! Это вы, сучки, мне брата сгубили! Давно я до вас добираюсь! И он еще веселится тут!
— Да я-то при чем? Я его и не видел никогда!
— Только что сказал, что видел!
— Да они там одинаковые все!
Маховец и Притулов с любопытством смотрели.
Петр стоял уже возле Димона. Тот вскочил, чтобы не получить удар сидя. А что его будут бить, он сразу понял, благодаря большому опыту.
— Одинаковые? Как бараны, да? А вы кто? Не бараны? А? Не бараны? Не бараны вы? Не бараны?
Так трижды выкликнул Петр и трижды ударил Димона по лицу — быстро, Димон не успел защититься, лишь согнулся и приподнял локоть. Это было похоже на исполнение какого-то ритуала, для которого перед ударом обязательно нужно что-то выкрикнуть.
Но настолько велика у Петра любовь к справедливости, что он, закончив расправу, спросил:
— Скажешь, не за дело получил?
— За дело, — согласился Димон, трогая кровь на губе.
И вдруг икнул.
Петр добродушно рассмеялся и пошел на свое место.
Димон опять икнул.
— Ты что этим хочешь сказать? — обернулся Петр, радуясь возможности продемонстрировать чувство юмора (и жалея, что не видит и не слышит его погибшая бирюзовая красавица).
— Я ничего… Я просто… Ик!
— Оскорбляет! — пожаловался пассажирам Петр.
— Да ничего я… ик… не… Просто… Ик…
И вдруг захохотала Наталья.
Другие тоже готовы были рассмеяться, но нелепый смех Натальи их остановил.
Она хохотала взахлеб, запрокидывая голову. Очень уж по-актерски, подумал Курков, взял ее под руку и попытался успокоить:
— Не надо…
— Отстань! Это же абсурд! Это полный абсурд! Леня, мы никогда отсюда не выйдем! Никогда! Мы будем веселиться, пока все не подохнем!
— Уйми бабу, — хмуро сказал Притулов Леониду.
— Ничего, она сейчас… Нервы, сами понимаете…
— У всех нервы…
Наталья еще некоторое время смеялась, но уже зажимая рот, а потом стала плакать.
Курков гладил ее по плечу…
01.00
Авдотьинка — Шашня
Тихон изредка поглядывал на Вику, но она обратила на него внимание только один раз — показав взглядом на свою сумку. Тихон понял, взял сумку, понес ей и хотел остаться рядом, но она резко положила ладонь на сиденье рядом с собой: не надо. Он вернулся, а Вика, обхватив сумку, прижалась к ней, согнулась, смотрела, повернув голову, в окно — вернее, в шторку закрытого окна.
Тихон врать себе не любил, хотя и умел, — он понял, что жалеет об этой поездке. Нет, он немного влюблен в Вику, но в кого он только не был влюблен — сколько себя помнит. Поперся почти за тысячу километров — зачем? Как с ней себя вести после того, что случилось? Наверняка теперь у нее психологические проблемы. А Тихон мечтал, чтобы первый контакт был с девушкой обязательно красивой и, конечно, без проблем — красота с проблемами не совместима.
К тому же, он не мог невольно не согласиться с Притуловым, хоть тот и маньяк. Действительно, ведь они мучают, женщины, они постоянно мучают своими голыми ногами, животами, тем, что снимаются на обложках и в видеороликах, позволяя выставлять себя на продажу. Грубо говоря, разве действительно не спровоцировала Вика маньяка? Получается, что и Тихон — не человек свободного выбора, а жертва провокации. Это обидно. Это очень обидно.
Он не успел приготовиться, когда подошли Маховец и Притулов, — потому что не в чем было сознаваться, он ничего такого не сделал, чтобы за это могли осудить и посадить в тюрьму. И неожиданно сказал:
— А я шнурки не умею завязывать.
Прозвучало глупо — но, может, и хорошо, что глупо. Почти по-детски, а детей не трогают. К тому же, это было правдой: в детстве он не научился завязывать шнурки, а потом, когда ему покупали очередные ботинки или кроссовки, просил маму завязать свободно, чтобы ноги влезали без препятствий, в крайнем случае — с ложкой.
— И больше ничего? — спросил Маховец.
— Вроде нет.
— Ошибаешься, — сказал Притулов. — Твоя девушка?
Он показал на Вику.
— Мы родственники.
— Тем более. Ты должен был предотвратить преступление.
— Я пробовал, — Тихон притронулся к ссадине на лбу.
— Плохо пробовал.
— А что, за не предотвращение статья есть? — спросил Петр.
— У нас есть! — ответил Притулов. — Не предотвратил, девушку обесчестили. Она может стать проституткой. Пособничество, пять лет — минимум. Согласен?
Тихон кивнул.
Притулов не глядел на него (уверенный в согласии), он глядел на Вику. Но перед Викой сидел еще Желдаков.
01.02
Авдотьинка — Шашня
А Желдаков успел много о чем подумать — возможно, с такой силой, с какой еще никогда не думал, потому что никогда в таких ситуациях не бывал.
Имелись у него две идеи, накопленные за жизнь: удовольствия у всех одинаковые, это раз, ценно лишь то, что приносит пользу мне, это два. Вторая идея осталась нетронутой — а возможно и выросла за счет того, что уменьшилась и высвободила место первая.
Да нет, открылось Желдакову. Не одинаковые у людей удовольствия. Это я себя успокаивал. Одни получают удовольствия, какие хотят, а другие пользуются остатками. Значит — он человек остатков? Получается так. Человек остатков, в отличие от основных людей. Даже эти преступники оказались основными. Они в считанные минуты заставили всех, включая Желдакова, жить по своим законам. Один с удовольствием бьет по мордам, второй уцепил самую красивую девочку и попользовался без всяких сомнений. Хотел бы так Желдаков? А почему бы нет? Он на эту девочку тоже глаз положил. Просто, соблюдая равновесие, он приучил себя не желать недостижимого. Но кто сказал, что оно недостижимо? Напротив, выяснилось — очень достижимо. Легко достижимо. Наставил ружье, дернул барышню за руку — и все, и достиг.