— Нет, конечно, не танцы, — сказала Рая. — Но вот рисование…
Минут десять они обсуждали достоинства и недостатки детского образования, а потом кто-то Раису позвал, и она, быстро попрощавшись, бросила трубку.
— Господи! — воскликнул Филипп, обращаясь к марсианскому пейзажу, висевшему в рамке на стене. — Почему я все время забываю выключать телефон на ночь?
И в это время аппарат зазвонил опять. «Не возьму, — подумал Фил, — обо всем мы уже поговорили, хватит». Но рука сама подняла трубку, и он сказал раздраженно:
— Послушай, ты же знаешь, что по утрам я работаю. Неужели тебе доставляет удовольствие выбивать меня из колеи?
— Ох… — тихо простонал в трубке низкий женский голос. — Простите… Я не хотела… Это Филипп, да? Филипп?
— Да, — сказал он сердито, — это Филипп…
— Филипп, Лизочка умерла.
— Что? — Филу показалось, что он не расслышал. Может, она сказала «Риточка»?
— Лизочка умерла, — повторила Дина Игоревна — теперь он узнал голос, это была Лизина мама, щуплая женщина, похожая на тростник, низкий голос совершенно не вязался с ее немощным на вид телом, а слова, которые она только что произнесла, не имели никакого смысла. Что она хотела сказать на самом деле?
То, что сказала. Филипп проснулся окончательно и только после этого поверил.
— Когда?
— Ночью… Вечером… Вчера.
— Но мы же вчера были… Я проводил Лизу домой… Что случилось?
— Врачи говорят — инфаркт.
— Чушь! — вырвалось у Фила. Странный это был разговор, а может, обычный — кто-то уже смирился со смертью любимого человека, а кто-то еще не впустил в сознание и отгораживается барьером, будто отвергающим словом можно изменить случившееся.
— Простите, Дина Игоревна, — сказал он. — Я сейчас приду. Через минуту.
Лиза жила в трех кварталах — Филипп в четырнадцатой башне, она в восьмой, с магазином готовой одежды на первом этаже. Можно было проехать на троллейбусе две остановки, но Филу это даже в голову не пришло — очнулся он от временного отсутствия в этом мире, когда нажимал в лифте на кнопку пятого этажа.
Дверь в Лизину квартиру была распахнута настежь, в прихожей толпились какие-то люди, в большой комнате, где Фил с Лизой и ее родителями еще вчера пили чай с кизиловым вареньем, чинно сидели на стульях и диване соседи, Дина Игоревна и Олег Александрович, Лизин отец, стояли у окна, взявшись за руки, смотрели друг на друга и, похоже, находились сейчас не здесь, а в другом мире, где их дочь была живой. Чья-то рука легла ему на плечо, Фил обернулся и увидел Вадима Борисовича Гущина.
— Вам тоже позвонили? — пробормотал он, не найдя что сказать.
На глупые вопросы Вадим Борисович не отвечал никогда. Он привычно провел правой ладонью по лысине и сказал тихо:
— Пройдемте на кухню, я вам объясню…
На кухне никого не было, только свистел на плите большой пузатый чайник, вчера из него Дина Игоревна разливала чай, а Фил с Лизой сидели на диване и тихо обсуждали проблему защиты от мирового терроризма. Они продолжали говорить об этом и потом, когда, выпив чаю с вареньем, отправились якобы в кино, а на самом деле бродили по бульварам и дошли аж до Самотеки, откуда потом добирались домой на метро и троллейбусе, и Лиза спросила, когда они прощались у подъезда:
— А какой фильм мы смотрели? Мама обязательно поинтересуется.
— Почему не сказать, что мы просто гуляли? — возмутился Фил.
— Потому что маме не нравится, когда мы вечерами бродим по городу, ты же знаешь. Она беспокоится.
Это действительно было так. Дина Игоревна выходила из дома только в дневные часы — в ближайший магазин или в сад, где сидели ее подруги-пенсионерки. По вечерам (она была почему-то в этом уверена) улицы отдавались на откуп бандитам из солнцевской или кунцевской группировок — так однажды сказали по телевизору, и следовательно, так было на самом деле. В кино — пожалуйста. В кино много порядочных людей, это недалеко от дома, там хотя бы милиция рядом…
Гущин закрыл дверь в коридорчик, выключил газ под чайником и заговорил тихим монотонным голосом, который почему-то сразу привел Филиппа в чувство:
— В половине одиннадцатого вечера Елизавета Олеговна пожаловалась матери на резкую боль в груди. Отец в это время уже лег спать, его будить не стали, мать дала дочери валидол. Однако боль не прекратилась, и буквально минуту спустя Елизавета Олеговна потеряла сознание. Тогда мать разбудила отца и вызвала «скорую». Машина прибыла через двадцать три минуты, и врач констатировал смерть. Предварительный диагноз — острая сердечная недостаточность.
— Дина Игоревна сказала — инфаркт, — пробормотал Филипп.
— Я узнал о трагедии в час ночи, — продолжал Гущин, не обращая внимания на замечание Фила. — Мне позвонили из больницы, вы же знаете, что…
Об этом он мог и не напоминать. У каждого из членов группы была всегда при себе магнитная карточка с указанием имени, отчества, фамилии, даты рождения, домашнего адреса и, самое главное, — с номером телефона, по которому обязательно нужно было позвонить, если с обладателем карточки произойдет несчастный случай или иное происшествие, лишившее указанного обладателя возможности самому сделать нужный звонок.
— Я прибыл на место в два десять — раньше просто не успевал. К сожалению, ничем помочь уже было нельзя, а то я бы поднял лучшие силы…
— Мы были с Лизой весь вечер, — сказал Фил. — Она чувствовала себя прекрасно.
— Вы ходили в кино?
— Кино?.. Это вам Дина Игоревна сказала? Нет, мы гуляли. Обсуждали кое-какие идеи. В десять Лиза пошла домой, а я… Я тоже, только не сразу. Когда, вы говорите, она?..
— В двадцать два тридцать…
— Я сидел на скамейке перед подъездом, — сказал Фил.
— Здесь, внизу?
— Нет, у своего дома. Я ничего не знал, а она… Если бы мы были вместе еще полчаса…
— Вряд ли это что-нибудь изменило бы, — вздохнул Гущин. — Окончательное заключение патологоанатома еще не готово, но предварительно мне сказали, что смерть Елизаветы Олеговны вызвана естественной причиной.
— Никто Лизу не отравил, вы это хотите сказать? — Филипп упорно не смотрел на Гущина, он не хотел видеть этого человека.
— Никто Елизавету Олеговну не отравил, — повторил Гущин. — Это однозначно. Я хочу сказать, что изменений в режиме работы группы не ожидается. Подумайте сами, кого можно найти на замену. Вы-то лучше знаете свой контингент…
Неужели он полагал, что именно это сейчас беспокоило Фила больше всего?
А что он должен был понимать? Он знал о том, как изменились в последнее время их с Лизой отношения? Гущин не мог знать об этом, потому что даже Лиза не знала — догадывалась, наверно, женщины легко об этом догадываются, но не подают вида, пока мужчина не решится на что-то определенное, а Фил не решался, он так и не решился, и теперь это не имело никакого значения. Ни для Гущина, ни для самого Филиппа, ни для остальных. Единственное, что важно: группа должна работать в обычном режиме.
— Вадим Борисович, — сказал Фил, — я хочу поговорить с врачом, который… ну, с этим…
Он не мог заставить себя произнести вслух название профессии.
— С патологоанатомом? — понял Гущин и странно замолчал. Филиппу ничего не оставалось, как поднять наконец взгляд и посмотреть этому человеку в лицо. Гущин смотрел изучающе, во взгляде его не было печали, приличествующей случаю, — спокойный взгляд, будто разговор шел не о Лизе и не о смерти, а о новом компьютере, затребованном Общественной лабораторией передовых направлений науки. Лабораторией, ни для кого на самом деле не существовавшей.
— Я закурю, можно? — проговорил Гущин и вытащил из кармана пачку «Мальборо». — Ради Бога, говорите с кем угодно, если это поможет вам справиться… Лев Бенционович его зовут. Канович. Могу дать телефон, сошлитесь на меня, он ответит на ваши вопросы. Если вы знаете, о чем спрашивать.
Фил не знал, о чем спрашивать патологоанатома, изучавшего тело женщины, с которой он собирался быть вместе всю оставшуюся жизнь. Возможно, хотел спросить, нашел ли врач у Лизы душу.
— Спасибо, — сказал Фил.
2
С лысым мужчиной, которого Филипп прежде не видел и который представился дядей Сережей, они съездили в похоронное бюро и договорились обо всем — точнее, договаривался Лизин родственник, большой, судя по всему, дока по части похоронных приготовлений, а Фил присутствовал, хотя на самом деле находился в другом месте и вообще не сегодня.
К вечеру Фил обнаружил себя сидящим у кухонного стола в своей квартире — он решительно не помнил, когда вернулся домой, голова гудела, как морская раковина, в которой гулял злой, наполненный острыми песчинками, ветер с дальних островов, а в комнате, которую Филипп еще при Рае сделал своим кабинетом, надрывно и безостановочно звонил телефон. Насчитав двадцать три звонка, он заставил себя пойти и поднять трубку.
— Вы вернулись, Филипп Викторович? — Фил не сразу узнал голос Кронина, звучавший глухо и издалека. — Вы были у Елиза… У Дины Игоревны и Олега Александровича?
— Да, — сказал он устало. — Откуда вы узнали, Николай Евгеньевич?
— Звонил Вадим Борисович, сообщил эту ужасную новость и просил перезвонить всем, кроме вас, потому что вы, по его словам, уже знаете и делаете все возможное, чтобы облегчить родителям Елизаветы Олеговны хлопоты, связанные с организацией похорон.
Кронин в своем репертуаре — длинные и правильные, будто заранее продуманные и записанные на бумаге фразы. Но как же он, должно быть, беспокоился, если в первые мгновения разговора не мог связно произнести два предложения?
— Когда похороны? — спросил Кронин.
— Послезавтра. В три часа.
— Это, конечно, большая трагедия для всех нас, но нужно сделать все возможное, чтобы случившееся не отразилось на работе.
— Конечно…
— Я предлагаю собраться у меня на следующий день после похорон — следовательно, в четверг, в обычное время, то есть в девятнадцать часов, — и обсудить сложившуюся чрезвычайную ситуацию, если, конечно, вы будете в состоянии приехать, поскольку только ваше, Филипп Викторович, участие в похоронах Елизаветы Олеговны допустимо нашими правилами.
Будто существовали какие-то правила, связанные с похоронами кого-нибудь из шестерки… Фил слушал Кронина с нараставшим раздражением, хотя и понимал прекрасно, что канцелярские обороты речи ровно ничего не говорили на самом деле об истинном душевном состоянии добрейшего и мудрого Николая Евгеньевича. Каждый справляется со своей бедой так, как способен — у Кронина был свой способ и, возможно, для него лично единственно возможный. Три года назад, когда погиб Гарик и умерла Клара, Николай Евгеньевич вывел себя из состояния душевного ступора, заставив складывать и произносить длинные и занудные тексты, отвлекавшие его от мыслей о самоубийстве. С тех пор это стало его второй натурой. То ли он просто привык к созданному им самим стилю общения, то ли до сих пор вынужден был прибегать к нему, потому что так и не обрел ни покоя, ни уверенности в том, что стоит жить на этом свете. Из чего следовало, кстати, что любимая им висталогия никогда не была для Кронина чем-то большим, нежели увлекательной, но, по сути, не принципиально важной для жизни работой.
— Да, — сказал Фил. — Я согласен с вами.
— Филипп Викторович, — голос Кронина дрогнул, — я вот что хотел сказать… Как бы ни сложились жизненные обстоятельства, нужно не терять собственного мироощущения, которое легко сломать, но практически невозможно воссоздать заново, потому что перерождаешься уже другим человеком, а это ведет к последствиям, во-первых, непредсказуемым, а во-вторых, нежелательным для тех людей, которые вас окружают и которые не повинны в изменении ваших обстоятельств. Вы меня понимаете?
— Да, — повторил Фил. — Конечно. Я в порядке, Николай Евгеньевич. Не беспокойтесь.
3
Часы показывали двадцать-семнадцать. Время не позднее, но Филипп не знал, какой телефон дал ему Гущин — рабочий или домашний. Впрочем, эта деталь его не интересовала. Два прошедших дня оказались самыми мучительными в жизни Фила, почти все время он проводил с Лизиными родителями и возвращался домой в полном отупении — почему-то лишь сегодня, в вечер перед похоронами, он вспомнил о собственной просьбе и отыскал в кармане пиджака помятый листок с номером телефона, записанным четким почерком Гущина.
— Канович слушает, — протяжно объявил оперный бас, будто не на телефонный звонок отвечал, а распевался перед исполнением партии Мефистофеля.
— Лев Бенционович, здравствуйте, извините, что так поздно…
— Двадцать часов девятнадцать минут — это поздно, по вашему мнению? — удивленно пропел Мефистофель.
— Ну… — смешался Филипп. — Моя фамилия Сокольский, ваш телефон мне дал Вадим Борисович Гущин.
На мгновение промелькнула мысль, что не знает Канович никакого Гущина, пропоет сейчас прощальную-походную и не станет разговаривать.
— Сокольский, как же, я ждал вашего звонка, — заявил Канович, перейдя с кантилены на речитатив. — Вадим Борисович просил меня оказать вам всяческое содействие и ответить на вопросы. Вас интересуют обстоятельства кончины Елизаветы Олеговны Мартыновой?
— Да.
— Неудобно говорить об этом по телефону. Подъезжайте, так будет лучше.
— Куда?
— Как куда? — удивился Канович. — Сюда, конечно. Вы не знаете, куда звоните?
— Я не…
— Восьмой корпус Третьей градской больницы. Жду в течение часа.
Филу понадобилось сорок две минуты.
Врач оказался похож на известного баскетболиста Сабониса. Впрочем, Филиппа настолько поразил рост Кановича, что подсознание дорисовало и другие общие черты, которых на самом деле не было — вряд ли он сумел бы узнать Сабониса среди его коллег по баскетбольной площадке.
— Сюда, пожалуйста, — пригласил Канович в кабинет, более похожий на приемную государственного чиновника.
— Вы, — спросил он, — видимо, родственник Мартыновой?
Филипп неопределенно пожал плечами и задал заготовленный вопрос:
— Неужели в двадцать семь лет человек может погибнуть от инфаркта?
— Медицине известны случаи, когда инфаркт сердца наступал и у более молодых людей, — пожал плечами патологоанатом. — В данном конкретном случае могу сказать, что болезнь протекала чрезвычайно нестандартно. Поражена не только передняя стенка сердца — собственно, место разрыва, — но и ткани грудины. Если говорить, не используя медицинскую терминологию… у вас ведь нет специального образования?
— Нет, — пробормотал Фил.
— Тогда я постараюсь… Обычно при инфарктах происходит разрыв одной из внутренних или внешних сердечных стенок, ткань при правильном лечении срастается, в некоторых случаях показано оперативное вмешательство. Но у Мартыновой, кроме разрыва сердечной стенки, произошло омертвление и разрыв еще нескольких кубических сантиметров тканей, расположенных между сердцем и кожей на левой груди. Очень необычно, очень! Я, конечно, иссек образцы и успел провести кое-какие лабораторные исследования. Предварительно могу сказать: речь идет о чрезвычайно быстром, я бы даже сказал, взрывном старении и гибели клеток. Синдром Вернера. Вы меня понимаете?
— Нет, — нахмурился Фил.
— Ну… вы правы в том, что инфаркты обычно поражают людей гораздо более старшего возраста. Организм изнашивается, структура тканей в теле старика отличается от структуры молодой ткани. Изучая сердце, легкие или даже просто мышечную ткань, можно — приблизительно, конечно, но достаточно уверенно — определить возраст человека. Так вот: если бы я не производил лично патологоанатомическое исследование тела Мартыновой, а имел дело только с образцами, взятыми для анализа, то вывод мой был бы однозначен: этому человеку исполнилось лет восемьдесят, не меньше.
— Лизе было двадцать семь…
— Конечно! Молодая женщина, но внутренняя структура нескольких кубических сантиметров ее тела, расположенных, как я уже вам сказал, между сердцем и грудиной, соответствует возрасту человека восьмидесяти лет.
— Старость…