— Могу предложить опталгин, без рецепта, но ты не ответил, что думаешь о моем предложении.
— Это хорошие таблетки?
— Сам пью, когда болит голова. Так что? Работаем вместе?
— Сколько я тебе должен?
— Восемьдесят пенсов, Джош. О, у тебя без сдачи, спасибо. Ну так как?
— Не получится, Рольф, — с сожалением произнес Мейсон. — Я говорю о трубах и перегретом паре. Ничего такого. А аптеку почему не открыть? Поговорим, когда все будет готово, хорошо?
— С трубами — хорошая идея, напрасно ты…
— Нет, Рольф.
— Ну ладно, — сказал Маковер и, перегнувшись к Мейсону через прилавок, произнес тихо, будто кто-то мог их услышать в пустой аптеке: — Знаешь, что Оливия хочет отсудить у тебя дом, который ты еще не построил?
— Что? — напрягся Мейсон. — Откуда тебе это известно?
— Джош, вся деревня которую неделю это обсуждает — как только у тебя на участке появились геодезисты, начались разговоры… Народ ведь любопытный… Старый Родстоун звонил твоему тестю, они ведь были когда-то приятелями. А потом Оливия звонила Крайтону, адвокату, он вел в прошлом году дело об отравлении коров у Берримора, помнишь? И еще… Многие видели, как ты ходишь по ночам… В лунные ночи хорошо видно, если смотреть в бинокль от крайних домов… Люди считают, что ты рехнулся, особенно после того, как ушла Оливия… Но я-то знаю, что ты в своем уме. В очень своем, Джош! Ты всегда знал, что делал, и никогда не оставался внакладе. Уверен, ты и сейчас…
— Я понял, Рольф, — сказал Мейсон и положил в карман коробочку с таблетками. — Спасибо за лекарство.
— Так мы договорились? — крикнул Маковер вслед Мейсону, открывавшему входную дверь и пропускавшему в аптеку покупателя — толстую, как шарик, миссис Галлахер, оглядевшую Мейсона с ног до головы таким изучающим взглядом, что ему сразу стало понятно: вся деревня действительно только о нем и судачит. Ну и пусть. С этим он ничего не мог поделать. Лишь бы никто не совался по ночам…
— Поговорим позже, — сказал Мейсон и закрыл за собой дверь. Миссис Галлахер что-то сказала Маковеру своим визгливым голосом, Мейсон расслышал одно только слово «психический» и отнес его, конечно, на свой счет.
Когда он вернулся домой, два автокрана, прибывшие из Манчестера, выгружали на стройплощадку с грузовиков строительные блоки. Бригадир, с которым Мейсона познакомил Барч-младший во время прошлого посещения офиса, давал указания, и, похоже, рабочие слушались его беспрекословно.
В полдень зарядил дождь, но работы не прекратились.
* * *
Первый этаж был готов в середине октября. В тот день Мейсон понял, что больше не выдержит такого образа жизни: голова у него болела постоянно, глаза слипались, пальцы дрожали, ноги были ватными, спал он в лучшем случае часа четыре, обычно — меньше, каждую ночь, с полуночи до рассвета, проводил с Кэтти, сейчас они могли прятаться в подвале и на первом этаже строившегося дома, а днем Мейсону приходилось не столько заниматься делами, сколько отбиваться от репортеров, которых было, к счастью, не так много, как он боялся после разговора с Маковером, но и не так мало, чтобы вообще не обращать на них внимания. А еще надо было ездить по оптовым магазинам, разговаривать с заказчиками в мастерской, следить за тем, как идет строительство дома для Кэтти, и так до самого вечера, поспать удавалось лишь после ужина. Вчера, слушая журчащий голосок Кэтти, пытавшейся передать ему свои ощущения от ее потусторонней жизни, он неожиданно упал в обморок и сам почувствовал себя если не на том свете, то и не здесь, а в каком-то промежуточном мире без освещения, без звуков, без мыслей. Придя в себя, он услышал испуганное восклицание Кэтти, и все оставшееся до рассвета время она убеждала его поберечься и, если нужно, не приходить к ней ночью, она уж как-нибудь, а он должен…
— Вы слышите меня, мистер Мейсон? — настойчиво повторял у него над ухом низкий голос. Открыв глаза, Мейсон понял, что сидит за конторкой в гостиной, а бригадир рабочих (кажется, его звали Оден Малькольм, хотя и в этом Мейсон не был уверен) стоял над ним с какой-то бумагой, которую, похоже, нужно было подписать.
— Да, — сказал Мейсон и поставил подпись в указанном ему месте.
— Вы плохо выглядите, мистер Мейсон, — сочувственно сказал Малькольм (или как его, черт возьми, звали на самом деле?).
— Я, пожалуй, должен поспать, — пробормотал Мейсон.
— Не беспокойтесь, — сказал бригадир. — Я свое дело знаю, и люди мои — тоже. Все будет в лучшем виде, мистер Мейсон. Завтра начнем возводить второй этаж, и к сочельнику, как обещал мистер Барч, вы сможете завозить мебель.
— Да-да, — сказал Мейсон, у него не осталось даже сил проводить Малькольма до двери. Он проковылял в спальню, повалился на кровать, не сняв одежды, и мгновенно заснул.
Проснулся он утром следующего дня с ощущением, что произошло непоправимое.
* * *
Выспался Мейсон замечательно, голова была свежей — впервые за последние месяцы, — и в голове этой, как заноза, зацепилась за извилины единственная мысль, если это можно было назвать осознанной мыслью, а не ощущением, от которого невозможно избавиться: «Я не пришел».
Я не пришел, и что же делала Кэтти всю эту холодную ночь? Я не пришел, и что она обо мне подумала? Я не пришел, и теперь все изменится.
Мейсон не стал завтракать и отправился в поле, где строители уже с утра работали, возводя второй этаж, а команда сантехников прибыла из Манчестера, чтобы начать прокладку коммуникаций внутри дома. Малькольм издали помахал Мейсону, крикнул: «Все нормально, сэр! Хотите, пройдем по объекту?»
Они осмотрели комнаты первого этажа, поднялись по уже установленной лестнице на уровень второго, все действительно было нормально, но Мейсону хотелось одного: почувствовать — он совершенно не представлял, каким образом — присутствие Кэтти, он хотел увидеть, услышать, ощутить хоть какой-нибудь поданный ею знак, свидетельство того, что она была, что она не обиделась на него и придет этой ночью, как обычно.
Мейсон еле дождался вечера. Строители ушли в половине пятого, как только стало темно, профсоюз запрещал зимние работы в отсутствие дневного освещения, и сегодня Мейсону это было только на руку. Он выпроводил Малькольма, пожелавшего вдруг поговорить с работодателем о достоинствах и недостатках футбольного клуба «Манчестер юнайтед», запер ворота, через которые на стройплощадку въезжала тяжелая техника, потом все-таки вернулся домой, достал из холодильника полуфабрикаты — куриный бульон, ростбиф, несколько салатов — и хорошо поужинал, а потом еще и прилег на час, но сон не шел, и Мейсон отправился на свидание раньше обычного времени, не надеясь, конечно, на то, что Кэтти нарушит расписание. Было холодно, под деревьями задувал ветер, в недостроенном доме было к тому же еще и сыро, Мейсон ходил кругами и поглядывал на небо — не пойдет ли снег. Снег не шел, даже облака к полуночи разошлись, звезды смотрели на Мейсона свысока, они-то, в отличие от него, все знали, потому что им виден был не только наш мир, но и тот, куда человеку суждено попасть только после смерти.
Мейсон не представлял, почему ему в голову пришла такая мысль, но был уверен: со звезд видно все. А сам он ничего не видел и, дождавшись, наконец, полуночи, остановился на пороге недостроенного замка, пристально вглядываясь в неожиданно сгустившийся мрак.
Так он и стоял, совершенно замерзший, не чувствуя пальцев ни на ногах, ни на руках, и ушей тоже не чувствуя, когда со стороны деревни раздались первые утренние звуки: кто-то включил прогревать двигатель автомобиля, кто-то кому-то что-то втолковывал, а кто-то другой отвечал, нисколько не понижая голос. Темнота еще не рассеялась, но Мейсон понял, наконец, что оставаться здесь больше не имеет смысла — Кэтти не придет. Сегодня не придет? Или вообще?
Чтобы получить ответ, нужно было дождаться следующей ночи, и день тянулся для Мейсона бесконечно, хотя никто, должно быть, и не заметил, что он попал в полосу растянутого времени. Поспать тоже не удалось — какой сон, когда думаешь только об одном: что, если… И не нужно говорить о любви. Что такое — любовь призрака? Это даже не призрачная любовь, это даже не любовь вообще, это даже не слова любви, это даже…
За день строители успели многое, и Мейсон поблагодарил Малькольма за хорошую работу, а тот опять попробовал навязать свое присутствие — уж очень ему, видимо, хотелось не столько обсудить достоинства футбольной команды, сколько поговорить о том, что он слышал в деревне, что стало темой множества пересудов. Но Мейсон твердо сказал, что вечером занят, очень занят и вообще устал, хочет выспаться, до свиданья, мистер Малькольм, до завтра.
Он едва дождался полуночи, и Кэтти опять не пришла.
Все. Теперь уже все. Окончательно.
Вот она — их любовь. Стоило один-единственный раз… И вечная обида. Конечно, Кэтти обиделась, а время для нее… Действительно, что для нее — время? Может, обиду свою она будет переживать еще два или три столетия (ведь и четыре века после смерти минули для нее, похоже, как мгновение) и придет, когда Мейсона уже не будет в живых и даже кости его истлеют на местном кладбище? А там, в мире духов, им вряд ли суждено встретиться — почему-то Мейсон был в этом уверен: Кэтти убили, а если он умрет своей смертью, то окажется в другом пространстве, в другом мире, другой потусторонней реальности. А если убить себя? — он серьезно думал об этом, лежа утром под одеялом, не желая вставать, не желая смотреть на этот серый мир. Миссис Турнейл, нанятая Мейсоном и приходившая по утрам навести порядок в доме, приготовить хозяину горячий завтрак и оставить в холодильнике еду на весь оставшийся день, возилась в холле и гремела то ли шваброй, то ли кастрюлями, то ли выколачивала пыль из рыцарских лат, резкие звуки раздражали, но вставать, чтобы призвать миссис Турнейл к тишине, Мейсону было еще мучительнее.
Нет, с сожалением думал он, не могу я себя убить, самоубийцы, видимо, попадают в особый отдел ада, и с Кэтти мы все равно не увидимся.
Мейсон вовсе не был религиозным и Библию читал пару раз в своей жизни, о потустороннем мире знал только то, что ему рассказала Кэтти, а она была такой скупой на слова, она мало кого знала из призраков, а те, о ком рассказывала, выглядели личностями, приятными в общении, но совершенно не способными пролить свет на свое происхождение; эта тема, похоже, была в потустороннем мире своего рода табу.
С раннего утра повалил снег. Густой, плотный, влажный, он сразу покрыл холодную землю, будто пожарные обработали все вокруг своей густеющей пеной. Будто здесь был недавно сильный пожар, все горело и лишь сейчас успокоилось.
Пожар был у Мейсона в душе, и там, в душе, теперь все было тоже залито пеной.
Глупо. Господи, как это было глупо. Должно быть, все думают, что он рехнулся. Оливия точно думает именно так. И Джессика. Неужели и дочь думает, что отец спятил? А этот Малькольм? Достаточно вспомнить странный блеск в его глазах. И Маковер. И все другие в деревне.
Он действительно был не в себе все это время. Полюбить призрака! Бесплотное существо. Которого даже не коснешься, не говоря о том, чтобы обнять, ввести в дом… Сколько он потратил на этот идиотский проект, что за безумная идея — замок для призрака! Что у них вообще может быть общего — у предпринимателя из двадцатого века и дворянской дочки из шестнадцатого?
Все. С этим покончено. Мейсон дождался, пока внизу все не стихло, миссис Турнейл ушла, выполнив свою работу и громко хлопнув входной дверью, тогда он накинул халат, спустился в кухню и долго пил — сначала неразбавленный виски, потом еще что-то, приятное на вкус и согревавшее изнутри. Спать хотелось смертельно, Мейсон отключился прямо за кухонным столом, и тут же к нему пришла Кэтти, погладила по голове, сказала «Какой ты милый… Ты действительно меня любишь? Я только хотела проверить… Испытать…»
— Люблю, — сказал он то ли во сне, то ли наяву. — Люблю.
«Спи, — сказала Кэтти. — Я с тобой. Я всегда буду с тобой. Неужели ты этого до сих пор не понял?»
— Почему ты не приходила?
«Потому что не пришел ты».
— Вот видишь! Ты обиделась.
«Вовсе нет. Просто у нас разные представления о времени. Время — это не река, по которой мы плывем, а те события, что происходят в каждом из нас. Понимаешь?»
— Нет, — сказал он.
«Неважно. Это не имеет значения».
— Не уходи, — сказал он.
«Разве я уходила? — удивилась Кэтти. — Я всегда была с тобой, но ты видел меня не глазами, а чувством. Разве ты не знал, что чувства порой острее зрения?»
— Да, — сказал он.
«Ну все, — сказала Кэтти, — теперь спи. Все будет хорошо».
И он провалился куда-то, где не могло быть сновидений.
* * *
С утренней почтой пришел пакет из адвокатской конторы «Дилан и сыновья». В пакете оказались документы — множество отпечатанных типографским способом листов, оговаривавших обязанности и размеры выплат. Оливия подала, наконец, на развод, и первое слушание должно было состояться 18 января будущего, 1989 года в мировом суде Бирмингема, по месту жительства истицы.
Мейсон перелистал страницы. Оливия, похоже, вознамерилась оставить его без средств к существованию: она требовала — кроме алиментов — половину имущества (справедливо, с этим ничего не сделаешь), все накопления, лежащие в Национальном банке, дом, в котором прожила с Мейсоном тринадцать лет, и много чего еще, список прилагается в двух экземплярах. Мейсон посмотрел на последнюю страницу: там значились софа, стоящая в гостиной, кухонная утварь и, видимо, чтобы добить Мейсона окончательно, — старый сундук в прихожей, где Джессика хранила свои старые, надоевшие ей игрушки.
До 18 января оставалось не так уж много времени — меньше двух месяцев. И без своего адвоката не обойтись. Может, еще раз попробовать помириться? Теперь, когда Кэтти… А что Кэтти? Она же сказала ему… Во сне? Мало ли что привидится человеку — сон есть отражение желаний, а он так хотел услышать, что Кэтти по-прежнему его любит: естественно, именно это и было ему сказано.
Нужно поехать в Бирмингем, не может Оливия не впустить его в дом. Сядем, поговорим, позовем Джессику… Господи, он не видел дочь уже четыре месяца!
Но он не может… Поехать в Бирмингем — это опять пропустить ночь, а то и две. Невозможно. Почему? Кэтти больше не придет. Неужели он теперь всю жизнь будет привязан к этому участку земли, к этому лесочку и к этому нелепому, смешному замку, за который он выложил столько денег?
Мейсон позвонил в справочную, узнал расписание поездов в сторону Бирмингема, собрал небольшой чемоданчик, съездил в деревню и купил в магазине Олсонов большую куклу для Джессики, на него все косились, все здоровались, даже те, кого он уж точно видел первый раз в жизни. Сам старый Олсон вышел обслужить клиента и все порывался спросить, губы его так и дергались, но Мейсон отворачивался, и ни один вопрос не был задан.
Он проехал мимо стройплощадки, не остановившись. Работа кипела — днем стало теплее, снег растаял, и если так пойдет, то через неделю, пожалуй, действительно, можно будет приступать к отделочным работам. Может, остановить все это? Рабочих отослать, контракт расторгнуть… Какую там Барч вписал неустойку?
Ехать вечером было, конечно, глупо, Мейсон съел на ужин все, что оставила миссис Турнейл, и решил выспаться перед дорогой.
В половине двенадцатого он стоял перед замком, близко не подошел, чтобы иметь достаточно большой обзор. Подожду полуночи, решил он, и пойду досыпать.
Кэтти вышла из-за угла дома, когда часы на руке Мейсона показывали одну минуту первого. Должно быть, спешили, он давно их не подводил. Полночь.
И Кэтти.
— Господи! — сказал он. — Где ты была так долго? Я не могу без тебя, слышишь?
— Я люблю тебя, — сказала она.
* * *
Она не знала, где была все это время. Она не знала, что прошло столько времени, она вообще не имела о времени ни малейшего представления, время для нее появлялось вместе с ночью, луной, лесной опушкой, желанием попасть в замок, где она нашла смерть, отчаянием от того, что замка не существует, ощущением счастья от присутствия Джоша и ощущением неизбывного горя от того, что Джош никогда не сможет ей принадлежать. Любовь, которую она к Джошу испытывала, с понятием времени никак не связывалась, потому что была вне всего, даже вне самой Кэтти, как воздух, который она не могла вдохнуть, как облака, которые казались ей почему-то не материальными, а чисто духовными сущностями, смотревшими сверху на ее с Джошем свидания и подсказывавшие, как ей себя вести в тех или иных обстоятельствах.