И тут в голову мне приходит озорная мысль. Я понимаю, что это бред, но, в конце концов, могу я позволить себе поиграть с бредовой мыслью?
Выхожу из банка и захожу в соседний (они здесь понатыканы на каждом шагу) — в «Бэнк оф Америка». Та же процедура проникновения. (Непонятно, как герои моих детективов грабят банки, ладно, им видней.) Подхожу к стойке и небрежным тоном на моем лучшем американском спрашиваю, нет ли мне перевода.
Молодой накрахмаленный клерк, улыбаясь, берет мою краснокожую паспортину, куда-то исчезает, через пять минут возвращается и сообщает с вежливой улыбкой, что сеньору повезло, как раз сегодня утром пришел перевод, благо из одного мадридского банка в другой — это недолго.
Стою ошеломленный, по обрадованный. Сейчас сниму половину — в конце концов, я же потратился на марки, на конверт (вообще-то конверт я взял бесплатно в отеле).
Клерк осведомляется, буду ли я брать часть суммы или все пятьсот долларов.
Пятьсот?! Стою ошеломленный, но не обрадованный. Пятьсот? Это мне уже не нравится. Потом говорю себе: почему я обязан их брать, возьму двадцать, а остальные не мои. Это же Сэм посылал, а если б он прислал сто тысяч или миллион? Мало ли что он придумает. Возьму двадцать, и все!
Беру пятьдесят.
И решаю это отметить (дурацкая идея). Поэтому, посмотрев какой-то эротический фильм (в Мадриде в принципе нравы довольно строгие и порнографии на каждом шагу не увидишь), захожу в бар. Что особенного — на мне ведь не написано, откуда я, а спросят, сразу поймут, что я из Нью-Йорка.
Выпиваю стакан «сангрии». Жутко вкусное вино, типа крюшона, слабенькое — там красное, лимонный сок, всякие ягоды, сахар и т. д.
Заказываю еще стакан, потом графин.
Как же жизнь хороша! Сколько в ней наслаждений! Вот сижу я, элегантный, красивый, в изысканном баре, пью чудесное вино. И где? В Мадриде, в Испании. В кармане у меня шелестят доллары, а захочу, пойду еще сниму со своего текущего счета. Да, неплохо быть миллионером. Летишь куда хочешь, на собственном лайнере — в Париж, Рио-де-Жанейро, Акапулько, останавливаешься в каком-нибудь «Медиа Кастилия», где рядом с унитазом и то телефон висит, а в ванной комнате, как войдешь, загорается под потолком кварцевая лампа, где телевизор с дистанционным управлением и холодильник, набитый мини-бутылочками любых напитков. Как же жизнь хороша! Пусть на день, на час, но как же хороша! (Когда есть деньги.)
Я выхожу из бара и с удивлением обнаруживаю, что слегка захмелел, коварная штука, эта «сангрия», а уж если выпьешь графин…
С чувством превосходства оглядываюсь по сторонам, на всю эту фланирующую толпу, на освещенные витрины, на поток машин. Меня охватывает какое-то небесное ощущение эдакой вседозволенности: хочу — иду, хочу — зайду в бар и выпью еще графинчик «сангрии», хочу — дам тому нищему, что пиликает на скрипке, доллар или даже два, а вот тому красномордому болвану, что задел меня локтем, захочу — дам в морду…
Эх, сюда бы Джен или ту «старлетку», что подсунула под дверь фотографию. Я всматриваюсь в женщин. Бросаю на них магнетические взгляды. Эдакий богатый скучающий плейбой. И тут я замечаю на углу и дальше в темноте узкого переулка женщин, ну, тех, определенных. Они почти все в очень коротких, не по моде юбках, некоторые — в кожаных, в туфлях на немыслимо высоких каблуках или в сверкающих сапогах выше колена, тонкие блузки, свитера, майки обтягивают внушительные бюсты. Все намазаны, многие хорошенькие (хоть и потасканные), есть молодые, есть не очень. Они призывно улыбаются, бросают призывные взгляды. Но жестов не делают и слов не произносят. Это запрещено законом. Это называется «раколяж» — заманивание, и за это полиция их хватает.
Особенно мне нравится одна, она чем-то похожа на Мерилин Монро (или на Джен). Испанка — жгучая блондинка, а может, не испанка… Молодая и, в отличие от других, какая-то свежая. Я смотрю на нее, она — на меня.
И вдруг я чувствую, что совершаю поступки, от меня не зависящие и мной не контролируемые. Словно во сне, словно это не я. Неверным шагом направляюсь к ней, останавливаюсь, она улыбается, берет под руку, увлекает в глубину темного переулка, в какой-то облезлый подъезд, по скользкой узкой лестнице, в длинный коридор (отель, что ли?) и приводит в комнату, где вся-то мебель — кровать, тумбочка, кресло и умывальник. Грязь, вонь, убогость… Но я всего этого не замечаю, это я вижу потом, перед уходом.
Она что-то бормочет по-испански, по-английски, по-французски, быстро раздевается и падает спиной на кровать. Кровать скрипит, за стеной кто-то громко разговаривает, через окно доносятся запахи кухни.
Поскольку я стою как истукан, она торопливо вскакивает, подходит, обнимает…
Когда я прихожу в себя, меня охватывает ужас. Моя Мерилин Монро плескается в умывальнике. Она совсем не так молода и прекрасна, как мне казалось — складки на животе, отвислые груди, вены на ногах, крашеные волосы и не очень чистые ногти. Какой кошмар! Весь этот нищенский номер, эти шумы, запахи, духота. Я одеваюсь с быстротой пожарного по тревоге и произношу первое за время нашего свидания слово: «Сколько?» (У меня холодеет затылок при мысли, что не хватит денег, будет скандал, прибежит полиция, назавтра в газетах… Еще немного, и я потеряю сознание.) Продолжая плескаться в нелепой бесстыдной позе, она произносит по-английски: «Тридцать». Боже, какое счастье! Я готов расцеловать ее, горячо жать руку! У меня как раз осталось тридцать долларов! Торопливо извлекаю их, бросаю на кровать (передумает еще!) и, натыкаясь на кресло, бегу к двери, по коридору, едва не грохнувшись, слетаю по лестнице, выбегаю в переулок, жадно вдыхаю душный воздух, словно аромат альпийских лугов. Чуть не бегом миную по-прежнему разгуливающих «ночных птиц», выскакиваю на улицу Монтеро, все время оглядываясь, стараюсь затеряться в толпе.
Хватаю такси, на последние песеты добираюсь до отеля. Час ночи! Лезу под душ и моюсь, трусь, снова моюсь, стараясь смыть эту женщину, эту постель, этот номер, переулок, улицу. Эту ночь, саму память об этих кошмарных минутах…
Наконец, залезаю в постель, по долго не могу уснуть. А вдруг какая-нибудь болезнь? Боже! Я тогда повешусь. Надо же было…
Вот так я провел свой последний день в Мадриде. И долго еще та убогая улица, жалкая женщина, облезлые стены номера и вонючая лестница заслоняли в моей памяти роскошный отель, блестящие банкеты, красавиц кинозвезд и фешенебельные бары.
Вот она, изнанка роскошной жизни! Миллионер, мистер Борис Рогачев! Болван!
В Москве я долго благодарил судьбу за то, что все обошлось, и даже пригласил в ресторан Ленку, чтоб отметить это событие (она, разумеется, не поняла, чему посвящен банкет). Вручил ей кое-какие подарки, выслушал слова благодарности и подумал — может, жениться? Постепенно кошмары с улицы Монтеро стали улетучиваться, а Ленка снова раздражать меня. И жизнь потекла по обычному руслу: аспирантура, переводы, компашки, бабочки-однодневки, видеосеансы дома и у друзей, дискотеки, теннис… обычная жизнь.
Только отец меня огорчал. Совсем осунулся. Однажды неотложку пришлось вызывать — сердце. Лег в больницу на обследование, потом в санаторий. Ну, что врачи говорят? Что обычно: надо сердце беречь, не волноваться, не огорчаться, не курить (ах, не курить? значит, не пить. Ах, и не пить?). Странно…
Приближался Новый год. Стал размышлять, куда податься? Предложений-то много. И вдруг звонок. Из Ленинграда. Сэм!
У них тур, как он и предупреждал. По программе в Москве всего один день — встреча Нового года. А наутро — домой. Так вот, могу ли я что-нибудь предложить? Сегодня двадцать девятое, из Ленинграда выезжают тридцатого вечером «Стрелой», перед отъездом позвонит, чтоб узнать, не придумал ли чего. На этом разговор заканчивается, деловой такой разговор.
Начинаю лихорадочно соображать, в какую компанию могу привести Сэма. Есть одна, не лучшая, но ничего ребята… ну, словом, разные ребята, с которыми обмениваемся «теми» журнальчиками, у которых смотрю «те» видеокассеты. Народ надежный, трое со своими чувихами плюс одна — для меня. Договорились у одного на даче (его старики в подмосковном доме отдыха, а дача — будь здоров!). Программа обширная — ужин, прогулка по зимнему лесу, сеанс весьма пикантных фильмов, ну, и римские оргии (на даче есть своя сауна с предбанником и камином). Вот туда потащу Сэма. Только один ли он? И, если один, где взять ему партнершу, а если с ним приятель, так где взять две?
Но все устраивается. Ребята согласны принять его, он придет со своей девчонкой (из их же тургруппы). И мы договариваемся встретиться у метро ВДНХ (они остановились в «Космосе») в девять вечера. Я буду с другом, у него машина, и мы за час запросто доберемся до Николиной Горы. Я рад, что все так хорошо получилось, мне б хотелось проявить к Сэму в Москве максимум внимания. Дело в том (но это я ему не скажу из суеверия), что весной у меня намечается наконец-то поездка в Штаты, в Голливуд — будут идти переговоры о совместном фильме. Едет Известный режиссер. Оказалось, что вопреки моим опасениям он остался мною очень доволен и потребовал меня как переводчика. Особенно радует то, что продюсер, с которым он будет вести переговоры (тот приезжал к нам, и я с ним знаком), прекрасно говорит по-русски, как и его жена, так что большой нужды во мне не будет. Уж в Голливуд-то Джен сумеет приехать! А может, все-таки предупредить Сэма? А то опять она как раз в это время отправится на свои лыжные курорты. Ладно, посмотрю по обстановке.
В условленное время встречаемся, садимся в машину моего приятеля и катим на дачу. Сэм выглядит немного усталым и невыспавшимся. Еще бы! Их турпоездка проходит в таком темпе, что немудрено ошалеть. Его подруга мне показалась старше, чем он, довольно интересная, но какая-то строгая, молчит, не улыбается, эдакая образцовая секретарша на работе. Тем более, носит очки. Ну, да это ее дело. Сэму я искренне рад, и он мне, по-моему, тоже. Мой приятель английского не знает, и я начинаю с упреков Сэму: зачем положил на мое имя деньги, да еще так много.
— Надеюсь, они тебе пригодились в Мадриде? — то ли спрашивает, то ли утверждает Сэм и подмигивает. (С чего бы? Не может же он, черт возьми, знать про улицу Монтеро!)
Едем, болтаем. Воспитанный в лучшем духе моих детективов, регулярно посматриваю в заднее стекло. Чисто. Нас никто не преследует.
Сэм рассказывает, что Джен очень огорчилась, узнав о моей поездке в Испанию, что она не смогла попасть в тургруппу. У нее занятия, но она надеется видеть меня в Штатах. Тут я, конечно, не удерживаюсь и сообщаю о возможной, еще не решенной, маловероятной, гипотетической поездке в Голливуд. Сэм приходит в восторг.
— Это замечательно! Мы с Джен приедем туда, это нам пара пустяков, и уж повеселимся. Ты не представляешь, какие в Голливуде есть местечки и какие у меня там друзья. О деньгах не беспокойся. Я получил наследство — тетка умерла. Денег много. У нас ведь не как у вас — в Америке полно разных богатых тетушек и дедушек, которые очень своевременно отдают богу душу, а наследникам — солидное состояние.
Мы весело смеемся. Неожиданно подруга Сэма — со зовут Эстер — спрашивает:
— А эта дача, куда мы едем, не расположена в запретной для иностранцев зоне Подмосковья? (Ну и манера выражаться!)
— Нет, — говорю, — там даже пляж есть, куда летом все дипломаты ездят.
Это ее, видимо, успокаивает, и она опять надолго умолкает. Мы с Сэмом продолжаем строить планы нашей развеселой жизни в Голливуде.
— А фотографировать там можно будет? — опять врезается Эстер.
Я не сразу соображаю, что она имеет в виду.
— Конечно, можно, — наконец отвечаю, — только что? Там нет ничего интересного. Военных баз, например, нет, — острю.
Но она резко прорывает меня:
— Военные объекты меня совершенно не интересуют! Я мирная туристка. Я хочу сфотографировать зимний лес. Дачу русского человека, обстановку встречи Нового года, украшенную елку, закуски на столе, водку…
(О, господи, она, что, запрограммирована? С изумлением смотрю на нее.)
— Не обращай внимания, — смеется Сэм, — понимаешь, когда мы к вам едем, нас инструктируют, как вести себя, чтобы нас не приняли за шпионов…
— Какая чепуха! — говорю.
Но тут опять выступает Эстер:
— У вас ведь всех американцев считают шпионами. А я мирная туристка и не хочу совершать поступков, запрещенных вашим законодательством.
— Ну, какие вы шпионы, — веселюсь. — Сэма я сто лет знаю и других ваших — студентов, Джен, разных режиссеров, актеров, продюсеров, журналистов. Никому и в голову не приходит подозревать их в чем-нибудь. Вы увидите, как вас будут принимать мои друзья на даче. Сэм — тоже мой друг, а вы его…
— Я несу полную ответственность только за себя, — талдычит Эстер, — и меня интересуют только достопримечательности. Встреча Нового года в русской семье — достопримечательность.
— Вы будете довольны, Эстер, — хмыкаю. — Там соберется очень респектабельная семья. (Да, думаю, уж такая семейка, что не поймешь, кто чей муж и чья жена.)
Сэм начинает хмуриться и что-то недовольно шипит Эстер, она надувается. Ну и черт с ней! Неужели у них в группе никого веселей не было?
Сэм угадывает мои мысли и, когда мы приезжаем и идем, чуть поотстав, к даче, говорит:
— Она немного чокнутая, но неплохая, никого другого не было, всех получше наши ребята расхватали, мне вот она досталась.
— Да ладно, — говорю, — не огорчайся. Я тебе свою уступлю, пока мы с Эстер пойдем снимать зимний лес и «дачу русского человека», — смеюсь вовсю.
В конечном счете так и получилось. Предназначенная мне чувиха сразу усекла, что к чему, и уделила Сэму максимум внимания. Он оказался предусмотрительным, предвидел такой вариант и, по-моему, одарил ее неплохими сувенирами. И всем остальным привез новогодние подарки: ребятам — зажигалки, девчатам — сумочки, прихватил сигареты, пару бутылок виски, пару бутылок джина.
Мы вежливо протестуем. Он говорит:
— Нет, нет, это моя доля.
В ответ мой приятель, хозяин дачи, снимает со стены грузинскую чеканку и преподносит Сэму, другую — Эстер. (Интересно, что скажут его родители, обнаружив пропажу?)
Все идет по программе — ужин (после которого все весьма оживляются, даже Эстер), танцы, опять ужин (в смысле, выпивка), видеосекс. Интересно, думаю, как это воспримет строгая Эстер. Очень нормально воспринимает. Уж не знаю, где раздобыл эти кассеты мой приятель, но даже я (а это кое-что значит!) подобной порнографии не видел! Да, до чего люди додумываются. Все сидят завороженные (иногда кто поглупей гогочет), а Эстер спокойно и тихо, со скучающим видом. Я решаюсь спросить ее шепотом:
— Вас такие вещи не волнуют?
Она отмахивается:
— Надоело, все одно и то же, никакой фантазии. (Вот это да! Вот тебе и строгая Эстер! В ее глазах мы с такими кассетами выглядим средневековыми обывателями, она привыкла к куда более высокому уровню цивилизации. Ох, уж эти американки…)
Когда же мои порядком захмелевшие приятели и их подруги переходят от высокого видеоискусства к грубой практике, я согласно обещанию уволакиваю Эстер в лес.
Мы бродим по лесным тропинкам, меж укутанных снегом елей, вдоль сугробов… От воздуха и лесных ароматов сразу трезвеем. Луна серебрится, из далекого далека доносится песня, высоко выводят девичьи голоса. Я настраиваюсь на лирический лад, беру Эстер за руку. Она мягко, но твердо высвобождается.
Фотографирует с блицем лес, замерзшую речку, верхушки елей, меня на фоне деревьев (просит, чтобы и я ее снял). Возвращаемся (оказывается, несколько преждевременно). Эстер так же невозмутимо фотографирует все это свинство, которое мы застаем. Ребятам наплевать, они хохочут, девки визжат, притворяясь, что смущены, но не прекращая своих игрищ. Честно говоря, все это выглядит довольно мерзко. Могу вообразить, какое представление об «обстановке встречи Нового года» у нас получат друзья Эстер после того, как она покажет им эти фотографии. Во мне нарастает злость: подонки, в каком виде мы выглядим в глазах Эстер и Сэма! (Я не тем возмущаюсь, что она все это снимает, я возмущаюсь моими приятелями. Ну и подонки!)
А, кстати, где Сэм? Ни его, ни моей одолженной ему подруги я не вижу. Начинаю искать и обнаруживаю их на втором этаже, в уединенной комнате сидят, мирно беседуют. Чувиха знает кое-как английский (в этой компании язык, пусть через пень-колоду, но изучили, еще бы — международный коммерческий язык!). Я так и не понял, было у них там что-то или они только и занимались интеллектуальной беседой. Во всяком случае, чувиха всю оставшуюся часть ночи была задумчивой и рассеянной.