Пользуясь случаем, стоит заметить, что Флейшман постоянно видел себя, так что с ним все время был его двойник, отчего само одиночество становилось занятным. Этим вечером, например, он не только курил, прислонясь к платану, но одновременно с упоением наблюдал за тем молодым человеком (юным и прекрасным), который прислонился к платану и неторопливо курил. Он долго наслаждался этим зрелищем и в конце концов услышал легкие шаги, направляющиеся к нему от флигеля. Он еще раз затянулся и выпустил дым, не отводя глаз от неба. Когда шаги приблизились, он произнес нежно и проникновенно:
— Я знал, что вы придете.
Мочеиспускание.
— Об этом было не так уж трудно догадаться, — ответил ему патрон. — Я предпочитаю мочиться на природе, а не в современных, специально оборудованных местах, зловонных и заразных. Здесь вскоре тонкая золотистая ниточка чудесным образом соединит меня с гумусом, травой и землей. Ибо, Флейшман, я есть прах, и через мгновение, хотя бы частично, в прах я обращусь. Мочиться на природе — это религиозный обряд, коим мы обещаем земле когда — нибудь перейти в нее целиком.
Флейшман молчал, и патрон спросил его:
— А вы? Вы пришли посмотреть на луну? — Флейшман упорно молчал, и патрон добавил: — Вы лунатик, Флейшман, за это — то я вас и люблю.
Флейшману послышалась язвительность в словах патрона, и он произнес, как ему казалось, холодным тоном:
— Оставьте меня в покое с вашей луной. Я, как и вы, пришел сюда пописать.
— Дорогой мой Флейшман, — сказал растроганно патрон. — В этом я вижу искреннее проявление исключительной душевной чуткости в отношении стареющего начальника.
И оба они устроились под деревом, чтобы произвести действие, которое патрон, с необыкновенным подъемом и находя все новые эпитеты, сравнивал с богослужением.
Второй акт
Прекрасный саркастичный юноша.
На обратном пути, идя по длинному коридору, патрон отечески положил руку на плечо студенту мединститута. Студент мединститута был уверен, что лысый ревнивец заметил поданный докторессой знак и все его дружеские излияния не что иное, как издевка. Разумеется, он не мог сбросить длань патрона со своего плеча, отчего его раздражение только усилилось. Единственное, что утешало Флейшмана, — это то, что, вне себя от гнева, он видел себя в гневе, видел выражение своего собственного лица и был удовлетворен видом того молодого человека, который возвращался в ординаторскую и должен был, ко всеобщему изумлению, предстать совсем другим: саркастичным, язвительным, демоническим.
Когда они вошли в ординаторскую, Элизабет находилась в центре комнаты и безобразно виляла бедрами, выводя какой — то мотив. Доктор Хавель не поднимал глаз, а докторесса, предупреждая испуг вновь прибывших, пояснила:
— Элизабет танцует.
— Она немного опьянела, — добавил Хавель.
Элизабет не прекращала волнообразно двигать бедрами и бюстом перед опущенным лицом доктора Хавеля.
— Где же это вы научились так мило танцевать? — спросил патрон.
Флейшман, преисполненный сарказма, демонстративно засмеялся:
— Ха! ха! ха! Мило танцевать! Ха! ха! ха!
— Я видела этот номер в стриптиз — клубе в Вене, — ответила патрону Элизабет.
— Ай — яй — яй, — с мягкой укоризной покачал головой патрон. — С каких это пор наши медсестры стали завсегдатаями стриптиз — клубов?
— Разве это запрещено, патрон? — спросила Элизабет, тряся перед ним бюстом.
Желчь, переполнявшая Флейшмана, искала выхода.
— Вам нужен бром, а не стриптиз, — сказал он. — В конце концов вы всех нас изнасилуете.
— Вам — то как раз нечего бояться. Сопляки меня не интересуют, — оборвала его Элизабет, извиваясь вокруг Хавеля.
— И вам понравился стриптиз? — дружелюбно поинтересовался патрон.
— Ну еще бы! Там была одна шведка, со здоровыми грудями, но у меня — то они намного красивее, — (говоря это, она поглаживала свою грудь), — и еще одна девица, которая прикидывалась, что купается в мыльной пене, в какой — то ванночке из картона, потом еще мулатка, которая мастурбировала перед публикой, это, пожалуй, лучшее, что там было.
— Ха! ха! — сказал Флейшман, доводя свой дьявольский сарказм до пароксизма. Мастурбация — это как раз то, что вам нужно.
Печаль в виде крупа.
Элизабет продолжала танцевать, но со зрителями ей, без сомнения, повезло гораздо меньше, чем танцовщицам венского стриптиз — клуба: Хавель сидел опустив голову, докторесса смотрела с едва заметной улыбкой, Флейшман с негодующим осуждением, патрон с отеческой снисходительностью. И круп Элизабет, обтянутый белой тканью передника медсестры, кружил по комнате, как солнце, безупречно круглое, но угасшее и мертвое (закутанное в белый саван), солнце, которое равнодушные и смущенные взгляды присутствующих обрекали на жалкую ненужность.
В какой — то момент показалось, что Элизабет и впрямь начнет раздеваться, поэтому патрон вмешался с тревогой в голосе:
— Элизабет! Тут все — таки не Вена!
— Чего вы испугались, патрон? Так вы хотя бы будете знать, как должна выглядеть голая женщина! — заявила Элизабет во всеуслышание и, опять повернувшись к Хавелю, угрожающе потрясла грудью: — Ну что, Хавель? Что это за похоронный вид? Выше голову! Кто — то умер? Ты в трауре? Взгляни на меня! Я же жива! И не собираюсь умирать! Я еще вовсю живу! Я живу! — И когда она произносила эти слова, ее круп был уже не крупом, а самой печалью, печалью без единого изъяна, которая, танцуя, обходила комнату.
— Все, Элизабет, перестаньте, — сказал Хавель, не отводя взгляда от пола.
— Перестать? — сказала Элизабет. — Но я же танцую для тебя! И сейчас я устрою стриптиз! Несравненный стриптиз! — И она развязала завязанный на талии передник и бросила его на письменный стол жестом танцовщицы.
Опять послышался испуганный голос патрона:
— Элизабет, мы все будем очень рады, если вы нам устроите стриптиз, но где — нибудь в другом месте. Здесь, видите ли, больница.
Несравненный стриптиз.
— Я умею себя вести, патрон! — ответила Элизабет. Она осталась в бледно — синем платье медсестры с белым воротничком и продолжала извиваться.
Затем она положила ладони на бедра и провела ими вверх по телу, пока они не легли на плечи, потом ее левая рука заскользила по правой, а правая по левой, после чего Элизабет сделала движение в сторону Флейшмана, как если бы она бросила ему свой корсаж. Флейшман вздрогнул и отшатнулся.
— Малыш, ты его уронил! — прокричала ему Элизабет.
Опять положив руки на бедра, она провела ими вдоль ног; согнувшись, она приподняла правую ногу, затем левую. Потом, посмотрев на патрона, сделала правой рукой жест в его направлении, бросив ему свою воображаемую юбку. Патрон вытянул руку и сжал пальцы в кулак, другой рукой он послал Элизабет воздушный поцелуй.
Сделав еще несколько извивающихся телодвижений и пройдя несколько шагов, Элизабет встала на цыпочки, завела за спину согнутые в локтях руки и сцепила пальцы. Потом, жестом танцовщицы, она развела руки, погладила левое плечо правой рукой, а правое — левой и опять сделала руками грациозное движение, на этот раз в сторону доктора Хавеля, который ответил смущенным жестом. Но Элизабет уже продолжала величественно двигаться по комнате, обходя одного за другим своих четырех зрителей и выставляя перед каждым символическую наготу своего бюста. Чтобы закончить, она остановилась перед Хавелем, опять повращала бедрами и, слегка нагнувшись, провела ладонями по бедрам, спускаясь к ступням; как и в прошлый раз, она подняла сначала одну ногу, потом другую и торжествующе выпрямилась, держа большим и указательным пальцами поднятой правой руки невидимые трусики. И опять она сделала грациозное движение в сторону Хавеля.
Явившись во всем блеске своей фиктивной наготы, Элизабет ни на кого уже не смотрела, даже на Хавеля. Полузакрыв глаза и склонив голову на плечо, она смотрела на свое тело, не прекращая волнообразных телодвижений.
Затем надменность исчезла, гордо выпрямленная спина дрогнула и расслабилась, и Элизабет уселась на колени доктору Хавелю.
— Уф, как я устала, — сказала она зевая и отпила глоток из стакана Хавеля. — Доктор, — спросила она Хавеля, — у тебя нет каких — нибудь таблеток, чтобы проснуться? Не идти же мне в самом деле спать!
— Для вас все, что хотите, Элизабет, — ответил Хавель; он приподнял Элизабет со своих колен, усадил ее на стул и направился к аптечке. Найдя сильное снотворное, он протянул две таблетки Элизабет.
— Это меня разбудит? — спросила она.
— Так же точно, как меня зовут Хавель, — ответил тот.
Прощальные слова Элизабет.
Проглотив две таблетки, Элизабет хотела снова усесться на колени к Хавелю, но он их раздвинул, и Элизабет упала.
Хавель сразу же пожалел о сделанном, он совсем не хотел так унизить Элизабет, его движение было скорее рефлекторным и было вызвано непритворным отвращением при мысли ощутить бедра Элизабет на своих коленях.
Он попытался ее поднять, но она с каким — то жалким упорством всем телом прижималась к полу.
Флейшман вырос над лежащей Элизабет:
— Вы пьяны, идите проспитесь!
Элизабет посмотрела на него снизу вверх с безграничным презрением и (наслаждаясь патетическим мазохизмом своего распростертого на полу существа) сказала ему:
— Хам, дурак. — И еще раз: — Дурак.
Хавель опять попытался ее поднять, но она яростно вырвалась и разразилась слезами. Все растерянно молчали, и в наступившей тишине рыдания Элизабет разносились по комнате, как скрипичное соло. Спустя какое — то время докторесса догадалась тихонько засвистеть. Элизабет резко поднялась с пола и направилась к двери. Взявшись за ручку, она повернулась и сказала:
— Хамье. Хамье. Если бы вы только знали. Но вы ничего не знаете. Вы ничего не знаете.
Обвинительная речь патрона против Флейшмана.
За уходом Элизабет последовало молчание, которое первым прервал патрон:
— Видите, Флейшман, вы утверждаете, что полны сочувствия к женщинам. Но раз вы сочувствуете им, почему же вы не посочувствуете Элизабет?
— Какое это имеет ко мне отношение? — удивился Флейшман.
— Не делайте вида, что ничего не знаете! Вам же не так давно все объяснили! Она от вас без ума!
— И что я с этим могу поделать? — спросил Флейшман.
— С этим вы ничего поделать не можете, — ответил патрон. — Но вы с ней резки, вы причиняете ей боль, и вот с этим можно что — то сделать. Весь вечер ее интересовало только одно — что вы будете делать: посмотрите ли на нее, улыбнетесь ли ей, может быть, скажете что — то приятное. А вспомните, что вы сказали!
— Ничего такого ужасного я ей не сказал, — ответил Флейшман (но в голосе его не было уверенности).
— Ничего такого ужасного, — иронично повторил патрон. — Вы издевательски шутили, когда она танцевала, хотя танцевала она только ради вас, вы ей посоветовали бром и сказали, что лучший выход для нее — это мастурбация. Ничего ужасного! Во время стриптиза вы уронили на пол ее корсаж.
— Какой корсаж? — оторопел Флейшман.
— Ее корсаж, — ответил патрон. — Не придуривайтесь. И в довершение вы услали ее спать, хотя она специально выпила таблетки от утомления.
— Это же Хавель ей их дал. Она вообще все время к нему приставала! — защищался Флейшман.
— Не ломайте комедию, — сурово сказал патрон. — Что, по — вашему, ей оставалось делать, раз вы ей вообще не уделяли внимания? Она вас поддразнивала. Ей хотелось только одного — получить крупицу вашей ревности. А вы говорите — джентльмен!
— Оставьте его наконец в покое, — сказала докторесса. — Он жесток, но он же молод.
— Это карающий ангел, — сказал Хавель.
Мифические роли.
— Совершенно верно, — сказала докторесса. — Только посмотрите на него: ангел во плоти — грозный и прекрасный.
— Да мы вообще настоящее собрание мифических героев, — заметил патрон сонным голосом. — Ты — истинная Диана. Холодная, спортивная, злая.
— А вы — Сатир. Старый, сладострастный и болтливый. А Хавель — Дон Жуан. Не старый, но стареющий.
— Ну что вы! Хавель — это смерть, — возразил патрон, напомнив сравнение, сделанное им в начале вечера.
Конец Дон Жуана.
— Если вы спросите меня, кто же я — Дон Жуан или смерть, мне придется, хоть и скрепя сердце, поддержать патрона, — сказал Хавель и отпил приличный глоток. — Дон Жуан был завоеватель. И даже Завоеватель с большой буквы. Великий Завоеватель. Но позвольте узнать, как можно быть завоевателем там, где вам никто не сопротивляется, где все возможно и все дозволено? Эра Дон Жуанов прошла. Нынешний потомок Дон Жуана не завоевывает, а лишь коллекционирует. На смену Великому Завоевателю пришел Великий Коллекционер, только Коллекционер не имеет теперь абсолютно ничего общего с Дон Жуаном. Дон Жуан был героем трагедии. На нем стояло клеймо порока. Он грешил смеясь и глумился над Богом. Он был богохульник и кончил в аду.
На плечах Дон Жуана лежало бремя трагичности, о котором Великий Коллекционер не имеет ни малейшего представления, ведь в его мире любая тяжесть лишена веса. Каменные плиты там легче пуха. В мире Завоевателя один — единственный взгляд значил больше, чем десять лет самой изощренной плотской любви в мире Коллекционера.
Дон Жуан был господин, тогда как Коллекционер — всего лишь раб. Дон Жуан дерзко преступал законы и условности. Великий Коллекционер покорно, в поте лица своего, выполняет предписанное законом и условностями, ведь коллекционирование отныне входит в понятие хороших манер и хорошего тона и считается почти долгом. Если я почему и чувствую себя виноватым, так только потому, что отказываюсь от Элизабет.
У Великого Коллекционера нет ничего общего ни с трагедией, ни с драмой. Из — за него Эротизм, лежавший в основе трагедии, стал чем — то вроде завтрака, обеда, филателии, пинг — понга или прогулки по магазинам. Коллекционер ввел эротизм в круг обыденного. Он сделал из него кулисы и подмостки сцены, на которой настоящая драма никогда не будет сыграна. Увы, друзья мои! — патетически воскликнул Хавель, — все мои любови (если я могу себе позволить так их называть) — это театральные подмостки, на которых не происходит ни — че — го.
Многоуважаемый патрон и вы, докторесса. Вы противопоставили Дон Жуана и смерть как исключающие друг друга понятия. По чистой случайности этим вы определили суть проблемы. Смотрите сами. Дон Жуан бросал вызов невозможному. А это присуще только человеку. В царстве же Великого Коллекционера нет ничего невозможного — и это царство смерти. Великий Коллекционер — это смерть, пришедшая унести трагедию, драму, любовь. Смерть, пришедшая за Дон Жуаном. Брошенный Командором в геенну огненную, Дон Жуан жив. Но в мире Великого Коллекционера, где страсти и чувства подобно пушинкам вьются в воздухе, в этом мире он окончательно мертв.
Право же, сударыня, — грустно сказал Хавель, — я и Дон Жуан! Чего бы я только не дал, чтобы увидеть Командора, чтобы почувствовать, как давит на мою душу чудовищная тяжесть его проклятия, ощутить, как внутри меня рождается величие трагедии! Право, сударыня, я уж скорее герой комедии и даже этим обязан не себе, а именно ему, Дон Жуану, ибо исключительно на историческом фоне его трагичного веселья можно еще худо — бедно разглядеть комичную грусть моего существования бабника, которое без этого маяка уподобилось бы тусклой серости безжизненного пейзажа.
Новый знак.
Устав от этой длинной тирады (во время которой сонный патрон дважды уронил голову на грудь), Хавель замолчал. Последовало прочувствованное молчание, после чего заговорила докторесса:
— Я и не знала, доктор, что вы такой прекрасный оратор. Вы выставили себя в самом неприглядном свете: герой комедии, серый, скучный и ничтожный! К несчастью, ваша манера выражать свои мысли была несколько преувеличенно благородна. Это все ваша проклятая утонченность: вы ругаете себя нищим, выбирая слова, достойные принца, чтобы походить все — таки больше на принца, чем на нищего. Вы старый лицемер, Хавель. Вы остаетесь тщеславным, даже поливая себя грязью. Вы старый и гадкий лицемер.