− Такъ было мокро… соломы наваливали, чтобы не подмокало. Ротный оберегалъ: главное дѣло − не подмокайся, а то всѣ почки застудишь. Другiе застужались, и сейчасъ ноги пухнутъ… и никуда. Въ землянкѣ разъ спалъ… соломы подо мной было густо. Утромъ гляжу − будто я на перинѣ, вездѣ мнѣ мягко, а стѣны движутъ… А это натекло къ намъ съ горы, дождь былъ, − такъ съ соломой и подняло! Смѣрили потомъ − аришинъ! Смѣху бы-ло…
Ничѣмъ не попортило, только «толкнуло» его снарядомъ: совсѣмъ рядомъ ударило. А что было дальше − не помнилъ. Разсказывали потомъ товарищи, что взмыло его и шмякнуло оземь. Съ часъ лежалъ безъ понятiя, всё лицо и руки посѣкло пескомъ до крови, насилу отмыли; съ недѣлю не говорилъ отъ страха; и всё тошнило; два мѣсяца въ госпиталѣ лежалъ, а тамъ − отпустили на поправку.
− Крылушки и посѣкло. Топорикомъ ещё хорошо могу ну только задвохаюсь скоро. И подымать чего если… трудно. Ещё вотъ въ шеѣ иной ломить начинаетъ шибко, а то въ ноги, въ самые кончики сверлитъ-стрѣляетъ. А такъ, подѣлать чего… могу.
На бумажкѣ записалъ ему фельдшеръ въ госпиталѣ его болѣзнь. По-русски написалъ − «травматическiй ниврозъ въ достаточной степени», а подъ чертой поставилъ нотабенэ и написалъ по-латыни: «Tabes dorsalis», потомъ −? и въ скобкахъ: «мнѣнiе трёхъ врачей в противоположность двухъ, къ которымъ и присоединяюсь! Старшiй фельдшеръ. . . своднаго госпиталя Кораблёвъ».
Про свою болѣзнь Миронъ говоритъ мало, но бумажку носитъ при себѣ − на случай кому показать. Показывалъ учительницѣ − ничего не могла объяснить. Молодой батюшка сказалъ, что первое слово − травма − по-гречески значитъ «рана», а второе − вообще, нервная болѣзнь: ничего серьезнаго нѣтъ.
− Какая же у меня рана?! Нѣтъ ничего.
Какъ-будто, совѣстно: никакой раны нѣтъ, а выписали на поправку. Да и въ чайной стали поговаривать: докторовъ задарилъ, вотъ и пустили, а нашихъ, вонъ, и съ прострѣлами не пускаютъ. Собрался Миронъ сходить въ земскую больницу, да работа.
Говоритъ ещё не совсѣмъ твердо, чуть заикается, и это, видимо, его удивляетъ − что такое? И про нѣмца говоритъ часто, котораго пришлось заколоть.
− Такъ заверещалъ нехорошо… чисто на кошку наступилъ. Сейчасъ его голосъ слышу. У него штычокъ-то саблей да и подлинѣй, а я слёту, да въ самое это мѣсто, въ мягкое-то… Присягу принималъ… а подумать теперь − до сердца достаётъ. А то онъ бы меня, всё равно.
Нѣмца онъ видитъ, какъ живого. Некрасивый былъ нѣмецъ, крупнозубый, глаза навыкатѣ, губы растрепаны, вихрастый, безъ фуражки. Росту былъ необыкновеннаго, а можетъ, такъ показалось: снизу его кололъ.
− Только былъ хрипнулъ − «русъ-русъ!» − готовъ.
Разсказываетъ Миронъ безъ хвастовства и злобы, и какъ-то не вяжется, что этотъ мягкiй, застѣнчивый, голубоглазый мужикъ кого-то могъ заколоть. Это самый тихiй мужикъ въ селѣ. Должно быть, потому и называютъ его — Мироша. Онъ очень красивъ, моложавъ для тридцати лѣтъ, и тихая ласка смотритъ изъ его задумчивыхъ глазъ. Они у него голубинаго цвѣта, какъ часто бываетъ у свѣтло-русыхъ молодыхъ мужиковъ. Онъ средняго роста, складный, съ мягкой, какъ пушокъ, русой бородкой, съ пухлыми, добрыми губами. Да и весь онъ мягкiй и ласковый.
Такiе, какъ онъ, застѣнчивы, не любятъ ругаться, не задираются, когда выпьютъ, а ласково таращатъ телячьи глаза и мямлятъ, а когда приходятъ домой, скрытно пробираются въ уголокъ − проспаться. У него изба, какъ игрушка, новенькая, въ чудесной, затѣйливой рѣзьбѣ: года четыре, какъ выстроилъ, когда пришелъ изъ солдатъ. По бокамъ скворешники, тоже точёные, а на широкой рѣзьбѣ воротъ, на тычкѣ, жестяной пѣтушокъ-вертушка. Самая нарядная стройка въ селѣ, съ занавѣсочками изъ тюля, съ фуксiями и геранями, съ рѣзными коньками на облицовкѣ. Обдѣлывалъ онъ её любовно. И жизнь его началась любовно.
У него жена Даша, первая красавица въ округѣ, подъ стать ему, − свѣтло-русая, съ тонкими чертами лица, синеглазая, ласковая славянка. Когда она стоитъ въ церкви, въ бѣломъ платочкѣ, ясная, тихая и какая-то особенно чистая, и смотритъ къ иконостасу, − съ нея можно писать русскую Дѣву Марiю. Всѣмъ извѣстно, что въ неё былъ безнадежно влюблёнъ трактирщикъ съ полустанка, тотъ самый, который лихо кричалъ − по-бьёмъ! − когда катилъ въ городъ ставиться на войну. Съ нея хотѣлъ рисовать «картинку» студентъ изъ усадьбы, давалъ деньги, но она отказалась: мужъ на войнѣ, грѣшно. Прiѣхалъ съ войны Миронъ, а она опять отказалась: некогда, мужъ прiѣхалъ.
Прiятно смотрѣть, какъ они оба, Миронъ и Даша, идутъ къ обѣднѣ. На ней голубенькое платье и бѣлый платочекъ. Она несётъ годовалую Танюшу, которую называетъ − «ясная ты моя», а Миронъ, прибранный и тоже весь ясный, ведётъ за руку трехлѣтняго Ваню, въ башмачкахъ на пуговкахъ, съ голыми ножками, какъ водитъ своихъ внучатъ барыня изъ усадьбы, − въ плисовой курточкѣ съ кружевцами и въ красной жокейской кепкѣ.
Это совсѣмъ новая для Крестовъ семейка: такъ они чисты, ласковы, и такъ у нихъ чисто въ домѣ. На свѣтлыхъ стѣнахъ, которыя Даша каждую субботу выскрябываетъ съ мыломъ, развѣшены въ рамочкахъ «сухаревскiя» картинки, − Миронъ любитъ моря и горы, − красуется на полочкѣ будильникъ, который можетъ играть «По улицѣ мостовой», а въ ажурной рамочкѣ, Мироновой работы, за стёклышкомъ, − кабинетная фотографiя супруговъ, перваго года свадьбы. Въ шкапчикѣ, за стекломъ, голубыя чашки съ цвѣточками, много весёлаго цвѣтного стекла и никелированный самоваръ дынькой, изъ котораго они пьютъ по праздникамъ. Они любовно устраиваютъ хозяйство.
Исторiя ихъ любви трогательна.
− Добывалъ её себѣ, какъ Жаръ-Птицу! − говоритъ ихъ сосѣдъ, Семёнъ Орѣшкинъ.
Правда, Даша досталась Мирону недёшево. Придя изъ солдатъ, годовъ пять тому, работалъ Миронъ въ Остаповкѣ, вёрстъ за пятьдесятъ отъ Крестовъ. Тамъ-то и высмотрѣлъ свою Дашу, въ семьѣ старовѣра.
Высмотрѣлъ − и потерялъ сонъ. Валялся у старовѣра въ ногахъ, далъ зарокъ креститься двумя перстами, купилъ на ворота новый мѣдный восьмиконечный крестъ, даромъ перебралъ будущему тестю избу и дворъ − старикъ не сдавался. Тогда купилъ Миронъ и привёлъ старику во дворъ облюбованную старикомъ лошадь, отдалъ три четвертныхъ, − старикъ обѣщалъ подумать. Подарилъ старику валенки, шапку и теплыя рукавицы, а старовѣрскому начетчику новый кафтанъ на зайцѣ, и такими трудами заработалъ себѣ пригожую Дашу. Но и старикъ въ долгу не остался: пригналъ къ зятю стельную корову и тройку овецъ, а на свадьбѣ подарилъ дочери выигрышный билетъ въ хрустальной шкатулочкѣ.
− За купца отьдать думалъ… стоитъ она купца.
− Будемъ и мы людями! − сказалъ Миронъ.
Съ поста по Михайловъ день работалъ Миронъ въ Москвѣ, даже не прiѣзжалъ на покосъ, всё спѣшилъ сколотить тысячу и заторговать лѣсомъ на полустанкѣ. Даша ткала на станкѣ фитильныя ленты на фабрику, помогала сколачивать. Сколотили семьсотъ рублей, и уже послѣднее лѣто ходилъ Миронъ на заработки, когда началась война.
За годъ войны Миронъ переслалъ своей Дашѣ цѣлую пачку нѣжнѣйшихъ писемъ, которыя она бережно складывала въ хрустальную шкатулочку, къ выигрышному билету, а съ собой принёсъ варшавскую шёлковую косынку и германскую каску. Теперь она лежитъ у него на шкапчикѣ − знакъ побѣды. Теперь они опять вмѣстѣ, вмѣстѣ ходятъ къ обѣднѣ и снова живутъ надеждами. Дядя Степанъ называетъ ихъ «голубями» и завидуетъ, что у нихъ такъ хорошо вышло, а его Михайла, сапёръ, ещё воюетъ, наводитъ мосты подъ нѣмцевъ.
Ихъ жизнь будто налаживается. Въ Москву Мирону идти нельзя: и съ женой разставаться больно, и нѣтъ пержней силы, и въ отпускномъ билетѣ прописано, что отпущенъ на родину, на поправку. Но у него и въ округѣ много работы. Постукиваетъ теперь топорикомъ на волѣ. Поставилъ батюшкѣ новый палисадникъ, починилъ барынѣ лодки, подѣлалъ койки для земскаго лазарета. Шлютъ за нимъ отовсюду − только обирай деньги.
И онъ радъ шагать по округѣ. Доколачивать послѣднiя сотни; подымается съ солнцемъ и приходитъ домой въ темнотѣ. Они радостно ужинаютъ при свѣтѣ настольной лампочки-ночника, въ голубом Шарикѣ − послѣднiй подарокъ Дашѣ. Миронъ держитъ въ колѣняхъ Ваню и кормитъ съ ложки, заглядывая ему въ глаза и поглаживая свѣтлые кудерьки. Послѣ ужина онъ ещё ковыряетъ долотомъ липовое полѣно, мастеритъ Ванѣ «крейсеръ». Потомъ оба ещё сидятъ на рѣзномъ крылечкѣ, ласковые другъ къ другу, и шепчутся о хорошемъ, что будетъ, когда заторгуютъ лѣсомъ. Гадаютъ, кончится ли война къ году. И кажется имъ, что кончится. Онъ уже разсказалъ дядѣ Семёну, что Ванюшку, какъ подрастетъ, будетъ учить по торговой части, а то и на офицера, а Танюшку обучать разнымъ занятiямъ и «какъ, напримѣръ, дѣлать сыръ».
− Сыръ, говоритъ, обучится дѣлать… выгодное занятiе! − разсказывалъ про Мирона Семёнъ Орѣшкинъ. − выдумаетъ, чудило! А это ужъ онъ тамъ какъ-нибудь углядѣлъ, у нѣмцевъ. Ужъ кто-нибудь его распостранилъ по этому дѣлу.
На Успеньевъ день въ Крестахъ было освященiе земскаго лазарета.
Прiѣхали съ округи и изъ управы. Былъ на торжествѣ и Миронъ съ Дашей, надѣлъ боевую фуражку и повѣсилъ георгiевскую медальку. Послѣ молебна комиссiя осмотрѣла койки и одобрила чистоту работы − дѣлалъ Миронъ на совѣсть. Улучивъ минутку, Даша подошла къ доктору, который будетъ навѣщать лазаретъ, и попросила совѣта, не надо ли Мирону полѣчиться, а то очень стали уставать ноги и ломить шею. Она была пригожа въ голубомъ платочкѣ, который она научилась отъ горничной изъ усадьбы повязывать на манеръ чепчика, а когда говорила съ господами − краснѣла. Докторъ залюбовался ею − потомъ разсказывалъ про неё и называлъ «красавкой» − взялъ ласково ея руку, похлопалъ по ладони и сказалъ, что послѣ закуски самъ зайдетъ къ нимъ и посмотритъ.
Они пили чай изъ своего самовара-дыньки подъ молодой берёзкой, на травкѣ у крылечка. Сидѣли празднично четверо, свѣтловолосые, голубоглазые, ясные, − славянская семейка. Радостно глядѣла на нихъ праздничная изба-игрушка, смѣялись солнцу окошки красными серёжками фуксiй. И опять докторъ залюбовался. Онъ подсѣлъ къ столику, попробовалъ сотоваго мёду, пощекоталъ Танюшу за ушками, подивился ея кудряшкамъ − откуда, такая славная дѣтишка! − и сталъ спрашивать Мирона, что съ нимъ такое.
− Виноватъ, ваше благородiе… слабъ только, а такъ ничего. Она всё…
Стоялъ по-солдатски, руки къ ногамъ, и застѣнчиво улыбался. А потомъ обошёлся, разсказалъ, какъ всё было и какъ лечился, и какъ помиловала его судьба. И показалъ доктору бумажку.
− Хорошо, − сказалъ докторъ, проглядывая бумажку, и улыбнулся.
Улыбнулась и Даша, и Миронъ, обрадованные, что улыбнулся докторъ.
А Даша уже приготовила для доктора полтинникъ и отобранныя яйца въ лукошкѣ. Упрашивала покушать медку и всё краснѣла.
− Чайку бы откушали… ужъ извините, что безпокоимъ…
А Миронъ молодцевато стоялъ, руки по швамъ, и отчеканивалъ по-солдатски:
− Только бы чутокъ укрѣпиться… а то совсѣмъ хорошо, ваше благородiе!
Слушалъ ихъ разговоръ дядя Семёнъ со своего крылечка, и было ему досадно, что не послали вотъ на поправку его Михайлу, а Мирона послали.
Докторъ отдалъ бумажку, потеребилъ за подбородокъ Ванюшку, тут же, на волѣ, простукалъ Мирона черезъ рубаху, долго глядѣлъ въ глаза и велѣлъ Мирону сѣсть на табуретку, взять руки за спину и положить нога на ногу. Потомъ ребромъ ладони много разъ подсѣкалъ подъ колѣнку. И опять сказалъ: «хорошо». Потомъ все нажималъ по хребту большимъ пальцемъ, а Миронъ крякалъ. Опять сказалъ − «хорошо», похлопалъ Мирона по плечу и послалъ его принести воды: помыть руки. И когда Миронъ, радуясь, что все хорошо, бодро пошелъ въ избу, докторъ далъ въ ротъ Танюшѣ медку и сказалъ Дашѣ:
− Да, дѣло его неважно.
Увидалъ, какъ подобрались вдругъ побѣлѣвшiя Дашины губы, и потемнѣли глаза, поправился:
− На войну не пойдетъ.
Помылъ руки изъ ковшика, наказалъ Мирону ходить въ лазаретъ на прiемъ, и пошелъ, не взявъ ни яицъ, ни денегъ. Даша проводила его до церкви, къ тарантасу. Шла за нимъ и упрашивала принять хоть яички. А когда онъ сѣлъ въ тарантасъ, спросила, что же такое у Мирона.
− Болѣзнь серьёзная, − сказалъ докторъ. Невольно любуясь Дашей. − На года… Называется − сухотка мозга. А мужу не говори.
− А пройдетъ?.. − пугливо спросила Даша.
− Тамъ посмотримъ… − прямо не сказлъ докторъ и приказалъ ѣхать.
− А работать сможетъ?..
Но уже катилъ тарантасъ, и не слыхалъ докторъ. Даша постояла у церкви, будто искала что-то на травкѣ. И пошла, забывъ у ограды поставленное въ крапиву лукошко. Когда подошла къ избѣ, Миронъ стоялъ съ дядей Семёномъ, разговаривалъ про войну.
− Ну, чего говорилъ-то? − спросилъ онъ Дашу.
Даша затаила свою тревогу и сказала пригоже:
− А сказалъ, что работать будешь… пройдетъ.
− Вотъ то-то и есть! − обрадовался Миронъ. − Садись, дядя Семёнъ, чай пить будемъ.
Даша стала перетирать посуду. Взглянула на ясный самоварчикъ, на свои цвѣточки въ окошкахъ, нагнулась къ Танюшѣ, которая сидѣла въ стульчикѣ Мироновой работы, и не могла удержаться − захлипала.
− Чего же ты рѣветь-то вздумала? − тревожно сказалъ Миронъ: − Вотъ, дурёха, на войну что ль возьмутъ боишься?
− Нѣтъ… такъ… напугалась… − не показывая лица сказала въ Танюшку Даша.
− Войну бы тебѣ показать… тамъ бы вотъ напугалась!
Вечеромъ, какъ всегда, Миронъ снялъ съ полочки будильникъ, посадилъ на колѣни Ваню и завелъ машинку. Будильникъ заигралъ «По улицѣ мостовой», а они оба слушали и улыбались. Слушала и Даша, убаюкивая Танюшу. Слушалъ и дядя Семёнъ съ улицы, облокатившись на подоконникъ, глядѣлъ въ комнату на голубой ночничокъ и завидовалъ, какъ у Мирона чисто и приглядно, какъ ему повезло на войнѣ − отпущенъ на цѣлый годъ и можетъ работать, а его Михайла все ещё подъ Двинскомъ гдѣ-то.
ЛИХОЙ КРОВЕЛЬЩИКЪ
Воротился и лихой кровельщикъ.
Ближе къ полевому концу Крестовъ стоитъ невесёлая изба бабки Настасьи, съ годъ тому проводившей на войну своего сына-пьяницу. Перекосилась, захроамала. Давно бы завалилась, если бы не поддержала её предусмотрительно кѣмъ-то посаженная вётла. Эта вётла и этотъ бѣдный изъ дворовъ, пропивавшiся поколѣнiями, хорошо извѣстны Крестамъ. Такъ и говорятъ про него: «ветла да метла − всѣ и Грачевы». И ещё говорятъ: «Грачовы − кровельщики: и покроютъ и раскроютъ». Такой крыши ни у кого нѣтъ: мохъ зелёный − хоть по грибы ходи. И отецъ, и сынъ раскрывали, а уцѣлѣла-таки изба: цѣпко даржалась за неё бабка Настасья, которую мужъ развѣ только печкой не билъ.
Теперь всѣ дома, съ хозяиномъ. Теперь никуда не уйдетъ хозяинъ: одна нога. Былъ онъ въ нѣмецкой землѣ, повидалъ «городъ Кильзитъ» и Мазурскiе озера. Билъ германца подъ Инстербургомъ, переходилъ по горло три нѣмецкихъ рѣки, досыта поѣлъ нѣмецкой свинины − на года запасено! − оставилъ въ безымянномъ глухомъ лѣсу, занесенномъ снѣгами, лѣвую ногу, оторванную снарядомъ, и вернулся-таки подъ свою крышу. Безо всего вернулся, не забралъ даже медали. На память принесъ: мѣдный молочникъ, сильно помятый, поднятый на ходу въ грязи, въ нѣмецкомъ поселкѣ. − Туда шли по богатству, начальство не велѣло прикасаться. Оттудова шли съ измѣной..: не охота смотрѣть. Дѣла были!
Бабка Настасья, которая носитъ молоко по дачамъ, носитъ съ собой этотъ молочникъ и всѣмъ разсказываетъ про свою радость. И плачетъ.
− На Казанскую-Матушку воротился… Сидимъ у двора съ Марьей, ужинать время, а письмо отъ него было на Петровъ день, изъ Мининска написалъ. Ждите, говоритъ, меня къ холодамъ… въ скорости не ослобожусь… штопъ у меня на ногѣ лопнулъ, трубочкю ставютъ… А тутъ и вотъ онъ! Лавошникъ съ полустанку привезъ. «Вотъ, говоритъ, бабка… товару тебѣ заморскаго привёзъ объ одномъ сапогѣ, пенсiя ему вышла сто двадцать рублей». Такъ мы и обмёрли. А Васенька-то на костыляхъ прягъ съ телѣги! Ужъ такъ мы повеселѣли, а онъ сюрьозный…
Только объ одномъ и говоритъ бабка. А ещё совсѣмъ недавно, прошлой весной, другое говорила:
− Развязалъ бы онъ насъ, пьяница… чёрная его доля!
А теперь и къ невѣсткиной роднѣ сбѣгала, въ Лобачёво, за десять верстъ, чтобъ и лобачёвцы знали. И всё позвякиваетъ о мѣдный пятакъ диковинный вражiй молочникъ въ ея карманѣ. Рубль за молочникъ давалъ урядникъ − для станового мѣтилъ − не отдала. Батюшка давалъ два рубля, въ усадьбѣ покупали за трёшницу. Поколебалась бабка и не отдала.
− Въ гостинчикъ принёсъ.
И всѣ знаютъ, что это первый ея гостинчикъ отъ сына за всю ея жизнь.
И молчаливой женѣ своей Марье, столько лѣтъ битой, принёсъ Василiй гостинчикъ. Принёсъ ей пару мытыхъ бумажныхъ платковъ, въ которыхъ ему подарили на Пасху въ городскомъ лазаретѣ пачку махорки, три золотника чаю и пряниковъ.